Ясность внесла Альбина Павловна, когда по пути домой сказала мне по секрету: «Вера Михайловна, подобно жене декабриста, поехала к Александру Александровичу, как только он был расконвоирован и направлен работать переводчиком на номерной завод под Красноярском. Он ведь отбывал срок в Канских лагерях! По пятьдесят восьмой статье…»
Объяснять сибирскому подростку, что такое 58-я «политическая» статья, было излишним. Естественно, что наш учитель был осуждён не за кражу или мошенничество!
…Однажды я застал Сан-Саныча за странным занятием: он аккуратным почерком записывал в тетрадь какие-то стихи. «Это вы так быстро стихи сочиняете?» Он усмехнулся: «Стихи пишут, а сочиняют нечто другое…» Как выяснилось, он записывал свои переводы стихов французского поэта Эредиа. Мне запомнилась первая строфа: «Так пьём, будь что будет, дай чокнусь с тобою, Тому, кто пьёт дольше, почёт и хвала. Украсим чело его пышной лозою. Да славится хором король пиршества!» Я спросил: «Это про алкоглотиков, против пьянства?» – «Эредиа не писал агитстихов, здесь он рисует весёлую студенческую пирушку. Когда ты будешь большой и умный, узнаешь разницу». Я не удержался от бестактного вопроса:
– Почему вы переводите других, а сами не пишете?
– У меня есть и свои стихи. Но… переводов гораздо больше.
– Но почему?!
– Это… непростая история. Может, когда-нибудь и расскажу…
Прибыв домой после первого курса университета, я узнал, что Сан-Саныч готовится отбыть в Ленинград – уже насовсем. Реабилитация! «Возвращаемся домой, поживём пока у дочери, а меня ждут в училище…» А года через два, на очередных каникулах, я увидел у Коржинских книгу Лонгфелло в переводах А.А. Энгельке с дарственной надписью:
«На память о часах досуга,Что вместе проводили мыПод свист Мариинской зимыОт переводчика и друга»Но только в шестидесятых годах, уже семейным человеком, смог я возобновить беседы с учителем – очные и заочные. Бывал у него в Питере. В первый мой приезд в Ленинград Александр Александрович повёл меня в Артиллерийский музей. По залам ходили экскурсии, нам предлагали присоединиться, но у моего учителя была своя программа. Он показывал мне батальные картины прошлых веков и обращал особое внимание на вооружение и мундиры воинов. Оказывается, он знал об этой стороне войны практически всё! Помню, как он возмущался, увидев, что на картине неточно передан цвет ментиков какого-то гусарского полка. Объясняя, чем отличаются от других родов войск казаки, гусары, уланы, драгуны… Я заметил тогда, что с какой-то особой интонацией он говорил о кавалергардах. Только много позже выяснилось, что Императорский пажеский корпус, в котором учился Сан-Саныч, в прежние времена готовил именно кавалергардов…
Дважды чета Энгельке гостила у нас в подмосковном Калининграде, который сейчас известен как город Королёв. В одну из этих встреч и рассказал Сан-Саныч, как он стал переводчиком.
Когда началась гражданская война в Испании, начальник училища приказал ему (единственному, кто знал испанский язык) организовать общество испано-советской дружбы. Но в 1938 году, после победы режима Франко, органы начали искать его агентов. Александру Александровичу, арестованному в ходе этой кампании, было предложено подписать список «франкистских шпионов», завербованных в училище. Два года шло следствие, в ходе допросов применялись угрозы, шантаж, даже резиновая дубинка. Но подследственный ничего не подписывал.
Сам он рассказывал об этом так: «Когда я почувствовал, что могу от происходящего сойти с ума, решил: надо занять голову какой-то работой. Начал вспоминать все иностранные стихи, которые читал когда-либо. Оказалось, что помню очень много, даже не ожидал… Потом стал переводить их на русский язык и запоминать. Дело моё трижды возвращали с Лубянки на доследование – за недоказанностью вины. Наконец Особое совещание при Берии вынесло приговор: шесть лет лагерей. Это минимальный срок по 58 статье, с зачётом двух лет под следствием… Но переводить я не переставал и в лагере, под Канском. Так получилось, что я, спасаясь от сумасшествия, приобрёл новую профессию».
Помню, когда я в семидесятых годах рассказал эту историю известному поэту-переводчику Аркадию Акимовичу Штейнбергу, он заметил: «Я знаю о некоторых русских поэтах, что они сходят с ума от своего творчества, но впервые слышу, что человек становится поэтом, чтобы не сойти с ума!»
Как я уже говорил, французский, английский и немецкий Александр Александрович знал с детства и учил в пажеском корпусе. Испанским, итальянским и латынью овладел в университете. В зоне, общаясь с нерусскими заключёнными, Сан-Саныч пополнял и лингвистические знания. Уже работая в школе, изучил португальский – оказалось достаточно прочитать книгу на этом языке. А славянские языки, считал он, должен знать каждый образованный русский человек.
К 1975 году в переводах А.А. Энгельке были опубликованы стихи Г.Лонгфелло, Г.Сакса, Г.Шторма, В.Гюго, нескольких латиноамериканских поэтов, и проза – новеллы Ш.Нодье, произведения Стендаля, Бенито Переса Гальдоса и многое другое. Но гордостью Александра Александровича стало издание книги Альфреда де Виньи «Неволя и величие солдата» (Л., Наука, серия «Памятники литературы», 1968). В ней А.А. Энгельке принадлежат перевод, биографический очерк и примечания. Он прочитал де Виньи в подлиннике ещё кадетом и пронёс впечатление от книги через всю жизнь.
Осенью 1977 года телеграмма известила меня о смерти учителя. В тот же вечер я выехал ночным поездом в Ленинград.
Провожали его литераторы и военные. Распорядитель церемонии, предоставляя слово для прощания, называл имена известных ленинградских писателей, поэтов, переводчиков… Потом выступали преподаватели и курсанты высшего военно-инженерного училища. Тем временем у гроба сменялись группы почётного караула. Последними подошли и встали четверо очень пожилых (явно за семьдесят), но крепких, подтянутых, чем-то схожих между собой мужчин. Из компании строгих, с незакрашенными сединами дам почтенного возраста, окружавших вдову, послышались приглушённые голоса:
– Смотрите, это они…
– Да, они… Четверо осталось…
– Однокурсники по Императорскому Пажескому корпусу…
– Последние кавалергарды…
– Да… Все четверо – с кавалергардскими проборами… Ах, молодцы!..
Я присмотрелся – действительно, седые редкие волосы четверых ветеранов были уложены совершенно одинаково – справа ровный пробор, зачёс налево, аккуратно подбритые виски… Ровные-ровные седые проборы… В точности, как у их товарища, которого они провожали, стоя в карауле. И, пока я на них смотрел, ещё не раз прозвучало это полузабытое слово, означающее воина российской конной гвардии.
Это звучное слово отчётливо резонировало с именем и образом ушедшего, и с этой торжественно-скорбной атмосферой заполненного немолодыми людьми зала ленинградского Дома литераторов, и с видом этих строгих красивых стариков. Слово медленно прошло по всему залу. «Четыре кавалергарда…» – негромко проговорил опирающийся на трость капитан первого ранга. «Четыре кавалергарда…» – задумчиво повторил учёного вида ветеран с тремя лауреатскими медалями. «Четыре кавалергарда…» – прокатилось по рядам военных в морской и артиллерийской форме, прошелестело, переповторённое, пожилыми людьми в гражданской одежде.
Вызванные этим сочетанием звуков какие-то чуть ли не шекспировские ассоциации не оставляли меня до тех пор, пока не пришло решение – написать о прекрасном человеке, учителе и друге. Написать в стихах, как Бог на душу положит.
Поэму «Кавалергардский марш» я писал с перерывами 15 лет. Образ главного героя с шведской фамилией Эдельстрём во многом срисован с Александра Александровича Энгельке. Частично привнесены и черты других знакомых мне людей, чем-то схожих с ним – характером, талантом, судьбой…
В поэме есть глава «Слово об учителях. Я завершил её такими строчками:
Не сразу поймём, —
уж простите! —
не сразу ответим себе,
что значит отдельный учитель
в отдельной людской судьбе…
Такой учитель, каким был Александр Александрович Энгельке…
2003–2012 гг.
День под знаком Р. Б.
Невыдуманный рассказ
В течение пятнадцати лет после того августовского вечера, когда у синего вокзального киоска он разлил бутылку «Кориандровой горькой» по четырем граненым стаканам, а потом, уже стоя на подножке вагона, разгладил усы и свистнул вдруг, да так по-паровозному громко и резко, что даже проводница, вздрогнув, заругалась, – вот в течение всех этих пятнадцати лет мне время от времени казалось: сейчас, здесь (и неважно, в каком городе), на улице или в метро, я увижу высокую сутуловатую фигуру с острыми плечами, в ковбойке и парусиновых брюках, и правое острое плечо дернется, и в широкой впалой груди послышится гулкое «гум-гум», и тогда я подойду сзади и скажу: «Здравствуйте, Р. Б.!». И он обернется, и я увижу, что это не он, совсем другое лицо, и усы не те, или совсем никаких усов, и я даже обрадуюсь, что это не он, и слава Богу, опять пока не он! И скажу: «Извините, пожалуйста, я обознался…».
