– В стране ежегодно пропадают больше ста двадцати тысяч человек. Каждого пятого найти не удаётся. Такая вот статистика, – говорит начальник оперативно-разыскного отдела и беспомощно разводит руками. – Охотники и грибники часто пропадают, бомжи. Пока тело не найдено, человек считается без вести пропавшим, – поясняет он.
«Ему очень хочется быть убедительным, хотя мы ему до чёртиков надоели», – думает Лиза, наблюдая, как оперативник отбивает пальцами дробь по вытертому временем зелёному сукну стола.
А он продолжает:
– Пару лет назад в одном селе женщина ушла под воду на озере у всех на глазах, но тело до сих пор не нашли. А тоже считается без вести пропавшей.
– Как долго? – задаёт вопрос Миша.
– Что? – переспрашивает следователь.
Он прекращает барабанить по столу и заметно напрягается: в Мишиных словах ему слышится ирония или даже язвительность.
– Как долго человек считается без вести пропавшим? – уточняет Миша.
– И как долго его будут искать? – добавляет Лиза.
Они не впервые в этом кабинете пытаются прояснить дальнейший план поисков Паши.
– Если судебное решение не принято, то разыскное дело хранится у нас пять лет, а потом в архив. Вы поймите одно: круглосуточно милиция искать не может никого, – устало говорит следователь, собирая в пухлую стопку разбросанные по столу бумаги, – у каждого сотрудника десятки подобных дел. Вот сейчас у меня без вести пропавшими числятся сто сорок семь человек. Вы себе представляете объём работы?
– Я хочу, чтобы Вы внесли ясность, как будет вестись дальнейший поиск моего сына, – настаивает Лиза.
– Мы делаем всё возможное, но за другие территории я поручиться не могу. У них своих «потеряшек» хватает, – сообщает начальник оперативно-разыскного отдела.
– Но Вы же не хотите сказать, что поиски нашего сына закончены?
– Это, так сказать, фигурально… Надо ждать, – вздыхает он, – набраться терпения и ждать.
Каждое слово чуть ли не по слогам. Скосив глаза на запястье с командирскими противоударными часами, даёт понять – время у него не резиновое. Не растягивается.
Лиза и Миша сидят, раздавленные чудовищной безысходностью, и не могут поверить, что всё так безнадёжно.
– Да поймите вы меня – искать день и ночь вашего сына мы не можем. Обратитесь в детективное агентство. Могу даже визитку дать. Они с нами тесно сотрудничают.
Порывшись в столе, протягивает Мише визитку с золотыми вензелями на лиловом фоне.
– Но сразу предупреждаю: поиск людей – занятие не из дешёвых.
На двадцать восьмой день звонит следователь Балабанов, тот самый, похожий на Куравлёва в молодости. По телефону он, слава Богу, не цокает.
– Елизавета Андреевна, вам сегодня к трём надо подойти на опознание.
– Опознание кого? – сжимается она в тугую пружину.
– В низовьях Томи жителями деревни Красный Яр найдено мужское тело, предположительно тринадцатичетырнадцати лет. По антропометрическим данным…
– А при чём здесь я? – спрашивает она. – При чём здесь я?! Вы мне это сейчас зачем говорите?!
Миша, не успевший подойти к телефону раньше, отбирает у неё трубку.
Он настаивает, чтобы Лиза осталась дома и выпила что-нибудь из транквилизаторов, или пустырник, хотя бы чай с мятой, и обязательно надо поспать, пока он сбегает к следователю, но Лиза не слышит. Она натягивает сапоги, путается в рукавах плаща и идёт с Мишей. Трястись в трамвае или автобусе меж потных тел физически невыносимо, и они, не сговариваясь, идут пешком. Долго – через полгорода – и молчат, как чужие. Любая произнесённая сейчас фраза кажется чудовищно-нелепой, как и всё вокруг: невыносимо яркое солнце, неестественно синее небо без единого облачка, галдящие на тополях грачи и особенно дети – беззаботные, смеющиеся, живые дети.
В трёхэтажный анатомический корпус из красного кирпича, на кафедру судебной медицины Миша идёт один. Лиза ждёт его на скамейке, забившись в самый дальний угол университетской рощи. Там, надеется она, никто из коллег или студентов её не заметит и не заговорит, не спросит.
Мозг такой тяжёлый, неповоротливый, а мысли – густые, тягучие, как расплавленный парафин, рождаются с трудом. Обрывочные, неоформленные и оттого кажутся уродливыми и неполноценными. Она не может вспомнить, о чём думала пять минут назад, да и думала ли вообще? Время замирает, и она никак не решит, что ей с ним делать: то ли поторопить, то ли попросить остановиться, то ли потребовать, чтобы оно исчезло. Если нет времени, нет и событий, кажется так? Или наоборот: если нет событий, то нет и времени? Сейчас её мозг ничего не может решить. Он подобен горячему воску, или раскалённому асфальту, или кипящей смоле, на поверхности которой мучительно бьётся, пытаясь освободиться, крошечная пчела. Или это был мёд? Густой, прозрачный, как янтарь, внутри которого просвечивал доисторический комар, увязший в смоле. Остался бедняга в камне, а теперь – в чьём-то кулоне. Возможно, это был перстень? Где она его видела? Она не смотрит на часы и не знает, как долго нет Миши. То ли минуты, то ли вечность.
Он выходит из корпуса, но не через центральный подъезд, а с торцевой стороны здания – через служебную дверь. В одном свитере. Куртку и шарф сжимает в руках. Останавливается и близоруко щурится на солнце, потом взглядом отыскивает Лизу и медленно (слишком медленно, думает она) направляется к скамейке. Она впивается взглядом в его побледневшее лицо. В ушах появляется звон, накатывает тошнота. Миша садится рядом, отбрасывает куртку на спинку скамьи, сдавливает ладонями виски и произносит наконец:
– Успокойся, всё хорошо. Это не он.
Звон в ушах мгновенно исчезает. Это не он…
На какую-то долю секунды мелькает окрашенная радостью мысль, к которой – мгновением позже – добавляется привкус стыда: «Всё хорошо. Это не он. Это другой мальчик. Это чей-то другой сын».
Чудовищный эгоизм родительского горя? А разве всякое горе, как и всякая любовь, не эгоистично по своей сути? Мы любим, потому что нам от этого хорошо, и мучаемся от горя, потому что нам плохо, но, если любовь пытается спрятать истинную природу рождения, то горе всегда откровенно и цинично в своем проявлении. Оно не прячется лицемерно за буффонадой слов и не отрекается от чувств, породивших его. Горе в своём проявлении намного честнее.
Спустя два дня следователь Балабанов вновь приглашает их на опознание тела подростка, найденного в районе Белого озера, а потом, буквально на следующий день, на опознание тела, обнаруженного на месте сгоревшего дома в дачном посёлке Богашёво, в районе аэропорта. И каждый раз всё повторяется: сначала смертельный, парализующий ужас ожидания в университетской роще, а потом короткая эгоистичная радость: «Слава Богу, опять не он». Лиза не замечает, как часто она упоминает теперь Бога.
Никогда прежде не куривший Миша смолит по пачке «Мальборо» в день, как заядлый курильщик. Смещаются все представления и понятия. Её мозг переполнен обрывками абсурдных силлогизмов. Прошло пять недель, как пропал сын, но хорошая новость теперь для неё, только та, что его опять не нашли. Она смертельно боится и молится Богу, в которого никогда особо не верила, точнее сказать, отводила ему слишком мало места в жизни, но теперь просит, чтобы на опознании опять оказался не Пашка, а другой. Что угодно, но только не увидеть его тело там, на каменном столе секционного зала.
Она первой бросается к телефону по каждому звонку. По десять раз на дню проверяет почтовый ящик в надежде обнаружить письмо с требованием выкупа, но время идёт, а в ящике находит только газеты и ещё – раз в неделю – пахнущий типографской краской «Огонёк», который теперь никто не читает.
Приходит утро, новый день и опять вечер, и вроде всё вокруг как всегда, только в доме нет Пашки. И нет новостей. Совершенно никаких. Ни о нём, ни от него, но она каждый день молит об одном: пусть лучше полная неизвестность, но только не страшная определённость.
ТОМСК. АПРЕЛЬ 1993 ГОДА
– А ваш тоже бегает?
– Простите? – Лиза отрывает пустой взгляд от плаката с подробнейшей схемой устройства «АВТОМАТ КАЛАШНИКОВА МОДЕРНИЗИРОВАННЫЙ», пришпиленного канцелярскими кнопками к глянцево-зелёной стене. Эмалевая краска пошла трещинами, местами отслоилась, обнажив пятна серой штукатурки. В мозгу вяло шевелится посторонняя мысль: «Для чего им этот плакат? Никогда в жизни не видела милиционера с автоматом».
– Ваш, говорю, тоже бегает? – настаивает на разговоре женщина.
Они сидят в конце тёмного коридора возле кабинета начальника оперативно-разыскного отдела районного отделения милиции. Ряд засаленных стульев освещает покрытый пылью и засиженный мухами, а когда-то белый, плафон под потолком. По дешёвому, истёртому до дыр линолеуму, имитирующему паркет ёлочкой, неторопливо проползает откормленный таракан. Помедлив, он скрывается в щели между лопнувшими швами, неаккуратно подклеенными скотчем. Лиза переводит вопросительный взгляд на худощавую женщину с утомлённым лицом в кукурузно-жёлтой кожаной куртке, истёртой на сгибах рукавов. Тусклая прядь волос, изжёванная несвежим перманентом, неаккуратно выбивается из-под вязаной шапочки. Женщина придвигается ближе к Лизе и участливо повторяет вопрос:
