Когда будешь большая,
отдадут тебя замуж
во деревню чужую, —
пело радио. А отдали старшую сестру, а Катерину не отдали. Радио плакало о той судьбе, девица плакала, да и песня сама собой плакала, но Катерина не верила. И вот отдали бы Катерину, Катерина не стала бы плакать. И не подумала б. Сестра-то вышла замуж и живет, и деревня, в которую ее отдали, давно уже стала городом.
– Видно, и грустные песни о счастливых складываются. Только даром воют, чтоб себя показать… Что веселая песня, что грустная – все ведь о счастливых.
Вот так и очень насмешливо сказала Катерина (рассудила). И губы поджала… Я пошел к печке, бродить и смотреть, как закипает в чугунке краснота борща. Отношения у нас с Катериной были проще простого: она старше на пятнадцать лет, поболтаем немного, а если о еде, то чуть побольше поболтаем, да и разошлись.
* * *
Сестра к Катерине не наезжала, не разрешал муж. С войны муж пришел ревнивым, таким и остался. Ехать к Катерине – значило с ночлегом, а Катерина одинокая, то да се, кто знает… У Катерины никогда никого не было, сестра знала, и муж знал, а вот не разрешал.
С той малой ссоры Катерина стала как бы строже и сдержаннее. Обиделась на сестру. На мужа сестриного она не обиделась, вроде понятно, вроде так и надо, а на сестру держала зубок до сих пор. Обида, впрочем, не всплывала, не делалась въявь – обе сестры только и виделись на райцентровском рынке… А постепенно и к другим людям Катерина сделалась суше и строже, молчала и наблюдала.
Разговоры о замужестве стали ей очень нравиться лишь в самое последнее время. И то – чтоб не сама говорила, а чтоб рядом, чтоб кто-то. Пусть тот говорит, и та говорит, и все говорят, а она тоже словцо вставит – вот такая она!.. Быть может, ущербность вообще эмоция сугубо городская. Во всяком случае, Катерина в сорок своих лет считала себя невестой видной и достойной. Ведь работящая, путевая и собой не рябая или, как чаще здесь говорили, не оспенная.
Я тоже хотел ей сказать хоть что-то на этот счет.
– Что, тетка Катерина, делать я буду? Где жить?.. Приеду, а тебя просватают? Или потерпишь?
Я говорил, не слабел. Как ни скажи, все не мимо:
– Просватают, и хорошо, если летом, сеновал теплый. А если зимой я приеду?
– Уверкову у нас просватали, – отвечала она коротко. Показывала, что она не очень-то говорить хочет на эту тему, не болит.
Уверкова была женщина их деревни, спутавшаяся прошлым летом с шоферами. Шофера и механизаторы, наезжавшие к осени на уборочную, были в какой-то мере пугалом этой маленькой деревни и уж точно событием. Теперь и сама Уверкова стала бабьим пугалом. Уверкова то появлялась где-то в районе, то ее отмечали на базаре, и опять исчезала, а в пустой ее избе безобразничали и играли чужие дети, – благо, своих не имела. В деревне не виделось большей беды и большего позора для бабы, чем эти дымные, пыльные, шальные полуторки и оскаленные смехом рты шоферов.
– Уверкову у нас просватали, – сказала Катерина и была довольна тем, что сумела ответить коротко и достойно. И с этим вот долгим довольством – это было заметно – шла в свою бригаду на корма или на прополку.
* * *
Дом Катерины с самого краю – рядом дом Наталки Козенковой, ее подружки. Дома бок о бок, огороды рядом и похожие судьбы: Наталка тоже не дождалась с войны. Правда, после войны Наталка выйти замуж сумела.
За избой Наталки тянулись остальные избы, два ряда изб и меж ними пыльная дорога. Когда-то эти избы и пыльная дорога повторяли линию речушки, изгиб ее, но речушка со временем ушла, съехала далеко, и осталась лишь белая галька – белые берега. Роднички буравились, били бойко, но быстро сохли. Родничков было много, и у близкого яра выкопали сносный для стирки пруд. От белой на солнце гальки и название – Белобережская или, проще, Бережки.
Я сидел в горнице, слушал через окно – во дворе были Катерина с Наталкой. Шел тот самый разговор. Наталка строила бессмысленные планы о том, как завлечь мужика из соседней деревни и упоить его вусмерть с Катериной. Ну понятно, пригласить, чтоб помог Катерине летом по хозяйству. Понятно, за картошку, ну даже за деньги, а? Помог бы, а там, глядишь… Будучи ровесницей и подружкой, Наталка свахой была никудышной.
– Глупости. Легко как-то у тебя все.
– Ну не с шоферами ж путаться, Катя.
– Не с шоферами.
– Вот.
И Наталка на память перебирала «незанятые» дворы соседней деревни.
– Вот. Дальше, Катя, давай за горкой кого-нибудь подумаем. Сергеич глух, а значит, не наш. Точно знаешь, что глух?
– Знаю.
– Ладно. У него к тому же и еще один ужас есть: тараканов трогает. Работать хорош. Умеет. А вот вечером таракана на полу изловит и смотрит на него. А?
Наталка вдруг вспылила. Уже в том, что она точно перечисляла, не пропустила ни одного двора, было для Наталки некое внутреннее оправдание: дескать, не походя, не просто так прикидывается и примеривается судьба Kатерины.
– А ты не некай, чего некаешь?.. Если б, скажем, был у тебя муж, я разве пришла бы к тебе? Скажи, пришла бы? А уж если у тебя его нет, я пришла, и вот сидим, рассуждаем
– Глупая ты, Козенкова, – сказала Катерина.
Вошел в калитку бригадир, мужчина скромный, откашливающийся, и чувствовалось, что он им помешал.
Он всего-то и попросил, сказал, чтоб завтра вышли на прополку.
– Давай завтра же медаль, а то не выйду, – грубо сказала Катерина.
Медаль было слово не случайное, а особо насмешливое. Дело в том, что бригадир не первый год считал, именно Катерина заслуживает медаль, говорил об этом, твердил и находился в постоянном смущении, оттого что в районе этого никак не желали ни понять, ни даже запомнить.
– Чтоб к завтрему две медали, – сказала Наталка. – На всю деревню ни одной медальки. Даже не знаем, какого они цвета.
– Они в коробочках, – сказала Катерина.
Бригадир откашливался. Над ним даже сестра подсмеивалась. Головка у него была маленькая, как бы детская, слегка лысоватая, – единственный из деревни он учился в городе, вернулся в деревню недоучкой с четвертого курса и теперь читал книги не за страх, а за совесть. Он стыдился, что не смог доучиться, даже ночами читал. Смиренно, скромно, сквозь насмешки делился какими-то познаниями, его слушали, но редко.
– Не я же даю медали.
– Как же не ты. А обещаешь.
– Я обещаю, я, значит, так думаю и считаю. Но ведь не даю, – бригадир кашлял и щурил красные от книг глаза.
– То-то обещаешь, а не даешь.
Наталка и Катерина щелкали прошлогодние каленые семечки, и казалось, просидеть за таким разговором час-другой было для них как шелуху семечную сплюнуть. Но вдруг замолчали. Так просто смолкнуть они не могли, а только при очень уж чужом человеке.
Я выглянул и увидел Иван Семеныча Скарятина.
– Воды. Водицы дайте. Пить… Не могу. – Он шумно дышал, выпил воды в этой крайней избе деревни и опять убежал. Человек он был мне любопытный, и я вышел во двор.
– Кто это был? – спросил я, будто не видел из окна, будто от скуки.
– Да Скарятин. Иван Семеныч, – сказали мне.
И ни слова не добавили. Ни Катерина, ни болтливая Наталка Козенкова, ни бригадир. Я взял семечек, присел:
– Чудной он, да? Как ни вижу, все шумит.
– Болтун.
Это, кажется, Катерина про него и сказала. Остальные смолчали. Я слышал, что Скарятин будто бы умен, что имеет жену, но что хозяин он никакой. Дома ему не сиделось или сиделось с трудом. Уезжал, приезжал. Славился шумливостью и тем, что выдумал охоту, ружьецо завел на уток, в этом ему кто-то последовал. До Иван Семеныча в деревне охоты не знали, понятия не имели. Два-три леска и было-то всего в округе, хотя имелся лесник (охранял от вырубки).
Было жарко. Лето только начиналось. Катерина, Наталка и бригадир (они уже условились о завтрашней прополке) затеяли новый долгий разговор о болезнях, кто переболел, кто помер. В начале лета это обычно: заново обговаривалась вся долгая зима, весма, будто всю зиму спали и не виделись. Ну да, тот помер, а те дом хотят строить – неужели сами?
– Да наймут, в крайнем случае. Народу-то шляться будет.
И правда, в середине лета появлялась какая-то оборванная артель, больше просила, меньше делала. Деревня тоже в долгу не оставалась: шабашников располагали на ночь, чтоб поговорить, послушать, посудачить и вызнать, где, что и почем. Но денег было жалко, и с завтречком – до свиданья!..
Считалось, что у Катерины два «жениха». То есть можно было примериваться к ним, говорить о них и знать, что у них нет-нет и поговаривают о Катерине. Но разговоры коротки, а дело держалось на застывшей точке, потому что Катерина могла охотно судачить, но и только.
С шабашников это, кажется, и началось. То есть прошел день, или три, или пять, и как-то в разговоре Наталка сказала Катерине, что шабашники тоже-де мужики и что можно бы одного заманить и тут оставить, а все это была такая рвань и пьянь, и Катерина даже глаза подняла на Наталку: бог с тобой… Или, может, они обе разом взглянули друг на друга и поняли, что пустые разговоры, что пустотой тешились, а время не считали. Что дело-то в самой Катерине. Слушать-то слушаешь, а толку?
