Вопрос: Принесли?
Ответ: А куда денешься.
Вопрос: Но ведь на КПП шмонали?
Ответ: Серый сам вышел. Он ведь не зверь. Так, больше пугает. Да вообще-то жить везде можно. Но очень уж тяжело. Только заснешь, тут пьяный Серый заваливается, встаешь сапоги ему снимать. Он рыгает – чувствуешь: огурцы малосольные и квашеная капуста. «Поклон!» – кричит, заставляет наклониться. Наклоняешься, он снова: «Еще ниже, пидор сраный, ниже!» Зажмуриваешься, наклоняешься, Серый хвать тебя за шею и притягивает твое лицо к самому своему заду в синих трусах. Ждет несколько мгновений, сосредоточивается и пердит. «Ну что, – спрашивает, – нанюхался?» Потом отпускает. «Ну, иди, спи!» И вот снова залезаешь на двухэтажные нары и вспоминаешь перед сном что-нибудь хорошее. Маму, например. Вот бы проснуться дома, а она уже оладушки сделала, все на столе. А тут уже рассвело, и тебя будят половой щеткой в лицо.
Вопрос: Но вы же могли косить?
Ответ: У нас один косил – вешался на ремне, но так, чтобы не удавиться, – так хотелось получить «ст. 7-б». Ничего не вышло. Серый заставил его окопаться за казармой, и все на него поссали.
Вопрос: И вы тоже?
Ответ: И я.
Вопрос: Почему?
Ответ: А вы разве не понимаете?
Вопрос: Понимаю.
Ответ: Тогда зачем спрашивать.
Вопрос: Что было потом?
Ответ: Получил автомат в оружейке, поставил подпись в журнале. Вдруг радость, какая-то свобода, что вот можно так просто пойти и расстрелять боекомплект во всех этих людей кругом. А главное, в Серого. И никто и ничто уже не остановит. Взял калаш и иду себе гулять вдоль колючки. Хожу, в темноту всматриваюсь. А уже выпал снег, все от снега чуть светится. Зябко. И хруст под ногами. И так захотелось, чтобы зеленое яблоко вот так же на зубах хрустело. Хожу, смотрю на звезды, пытаюсь разобраться в созвездиях, а ни одного на самом деле, кроме Медведиц, не знаю. Нашел две звезды, как двоеточие, и думаю, вот пусть это будет мое созвездие, созвездие двоеточия. И еще думал о том, как Серый объяснял строение мира: что все планеты – это атомы какого-то другого, верхнего мира. А наши атомы – тоже чьи-то планеты. «Вот я сейчас плюну, – говорил Серый, – и в тех мирах тысячи таких галактик, как наш Млечный Путь, накроются медным тазом!» Может, Серый и прав, может, все так и есть. Хожу, думаю Бог знает о чем, а в любой момент может разводящий появиться или дежурный. Тогда, сами знаете, надо по уставу крикнуть «Стой! Кто идет!». Если не ответит как положено, выстрелить в воздух. Это первый выстрел. Если на предупредительный не остановится, то следующую пулю в приближающегося.
Вопрос: И что? В чем проблема?
Ответ: Ну, в том-то все и дело, чтобы сначала в приближающегося выстрелить, а уж потом в воздух. Вопрос в том, можно ли потом определить, какая пуля была первой, а какая второй?
Вопрос: Это все теория. Расскажите, как вы сели на корточки и уткнули в себя ствол автомата со взведенным затвором и спущенным предохранителем.
Ответ: Мне показалось в тот момент, будто сижу над очком. И эта жизнь – вот это засранное очко и есть, и оттуда дует. И я так в эту яму сейчас и провалюсь. А они будут потом надо мной смеяться – даже после этого. Им ведь все смешно.
Вопрос: Именно в этот момент загромыхал гром?
Ответ: Да, где-то вдалеке стало греметь, гулко, раскатисто, будто кто-то бегал по крышам гаражей. У нас, где мы жили, за окном справа были ворота какой-то фабрики, а слева гаражи. Мы с мальчишками бегали по крышам. Крыши прогибались, железо было ржавое, труха. Мне нравилось, как громыхал наш топот. Будто мы делали далекий гром. А хозяева гаражей на нас кричали и гоняли. Один раз устроили облаву. Мы перепрыгивали с одного гаража на другой, и я сорвался, не допрыгнул и упал. Меня вытащили и стали бить. В окно мать увидела и прибежала. Забили бы до смерти, если бы не она.
Вопрос: Значит, там, на небе, раздался гром, будто кто-то бегал по крышам гаражей, – и что?
Ответ: И я спросил: «Господи, как ты мог все это устроить?»
Вопрос: И тут вас позвали к Серому, а он сидел в гинекологическом кресле. Так?
Ответ: Да, мы должны были выносить из подвалов старой больницы всякую рухлядь. И во дворе стояло проржавленное непонятное кресло. Такое самое. И Серый в него уселся, растопырив ноги в сапогах, пощелкивая резинкой от трусов. Кроме синих трусов, на нем ничего не было.
Вопрос: И вас не смутило, что вы по снегу хрустите, дышите легким ночным морозцем, а он в одних трусах?
Ответ: Я об этом в ту минуту как-то и не подумал вовсе. Позвали к Серому, я и иду – чего тут спрашивать. Там как раз били гагауза. Дохленький такой парень из Молдавии, даже не знаю, как он к нам попал. Серый сказал, что гагаузы – вообще не народ, а потомки оставшейся там турецкой армии, а само слово «гагауз» в переводе с турецкого означает «предатель». И каждый должен был подойти и что-то с ним сделать. Я ударил его носком сапога по голени – тот даже подскочил, схватился за ногу от боли. Предатель – он и есть предатель, чего его жалеть. Даже неважно: гагауз, не гагауз.
Вопрос: И что гагауз?
Ответ: Да ничего, поскулил в уголке и стал вместе со всеми вытаскивать больничные кровати во двор.
Вопрос: И тогда?
Ответ: И тогда я спросил: «Как ты устроил этот мир, Серый?»
Вопрос: А он?
Ответ: А он ответил, пошлепывая по животу резинкой от трусов: «В каждом плевке летит вселенная. Ведь это только кажется, что часовой неподвижен, а солнце садится, – тогда как всем со времен Коперника известно, что солнце стоит на месте, а мир летит к черту. Сначала был человек, потом его плевок. Чтобы отправить в полет вселенную, я должен был создать человека. И создал я плоть его – от этой усеянной окурками земли, кровь его – от ржавой воды из-под крана, очи его – от зеленого бутылочного стекла, кости – от ножек нар, ум – от облаков, жилы и волосы – от пожухлой травы, пульс – от сквозняка, дыхание – от ветра, перхоть – от сухой снежной поземки. И повелел я, чтобы он бродил по свету в поисках Бога, мяса и самок. И чтобы на дороге всегда исчезали следы, но оставалась нога. И чтобы говорили о собаке – умерла, а о человеке – сдох».
Вопрос: Но вы хоть поняли, как трудно быть хозяином мира! Ногти хотят жить, и они не виноваты в том, что вы их грызете. Черепаха хочет узнать, что будет в конце, а ребенок раскалывает ее об асфальт, чтобы узнать, что было в начале. Пахарь просит дождя, а моряк – попутного ветра и ясной погоды, генерал – войны, а солдат мечтает, как вернется домой и выбросит погоны в форточку.
Ответ: О чем вы?
Вопрос: О том, что если мы и действительно только какой-то атом в харкотине Серого и летим к черту, то и в той вселенной из плевка все равно сидит в форточке кошка и ловит лапой снежинки. И в той вселенной тоже есть какой-нибудь Талмуд, в котором рассказывается, как к мудрецу прибежал теленок, скорбящий, что его хотят зарезать, и мудрец сказал ему: «Ступай, куда тебя ведут, – на то ты и создан».
Ответ: Какая кошка? И что все это значит?
Вопрос: А то и значит, что сначала я – старослужащий, а вы – салабон, а потом, наоборот, вы – старослужащий, а я – салабон. Кто-то ведь должен нас, салабонов, учить! Просто нужно понять судьбиный язык, ее воркование. Мы же слепцы от рождения, ничего не видим и не можем уловить связь событий, единение вещей – так крот копает свой ход и натыкается на толстые корни, и для него это просто непреодолимые препятствия, и он не может представить себе крону, которая питается этими корнями. Так взвод, идущий походным маршем с полной выкладкой по лесной дороге в середине бесснежной зимы, когда голые ветки деревьев уже полезли из утреннего тумана, тоже не может осознать ту самую крону – ее цвет осенью, ветер, шорох ее листьев и то, что она похожа на чьи-то легкие. Позвоночные и беспозвоночные по-разному реагируют на окружение – первые повышают свою температуру, когда температура среды падает, и все равно замерзают, а другие живут всегда в гармонии со средой и, если наступает зима, превращаются в лед, а потом, переждав, оттаивают. Нужно переждать, перетерпеть, и тогда мы станем черпаками и будем освобождены от побоев, а там и дедами, и тогда уже нам с вами будут стирать ХБ, подшивать воротнички, чистить сапоги, чесать пятки, и в столовой будем накладывать себе полные тарелки с горкой, а что не сможем съесть, то оставим на тарелке, предварительно харкнув туда, чтобы не могли доесть голодные юноши, еще так мало знающие о любви и так много о ненависти. И если кто-то из салаг сядет в нашем присутствии на единственный табурет в бытовке, то мы скажем, похлопывая резинкой на животе, что здесь произошло оскорбление деда и поэтому каждый сейчас подойдет и плюнет недотепе в харю. И никто не осмелится нам с вами перечить. И каждый подойдет и плюнет. Этим держится та вселенная в летучем плевке – иначе мир распадется, развалится, разлетится, как стопка исписанной бумаги по паркету.
