Скоро Хавроша стала незаменимым человеком в отделении. И когда нужно было обрабатывать инструменты, менять постели и мыть неходячих больных, всегда говорили: «А где у нас Хаврошечка?» или: «Поищите Хаврошечку, она сделает». Никогда еще психиатрическое отделение не сверкало такой чистотой. И всюду сияли голубые глаза и мелькал туго повязанный, белый, как снег, платочек.
Но вот, наконец, и её выписали. Пришел последний Хаврошин день в городе. Моросил холодный дождик. Нахохлившиеся прохожие, прикрываясь портфелями и зонтиками, перепрыгивали через лужу, натекшую у дверей кафе, и исчезали за ней. Хавроша с узелком, пришедшая попрощаться, грустно им улыбалась. Она ведь полюбила этих людей, и будь ее воля, она бы их всех забрала с собой в Егорята. Хаврошечка долго стояла и продрогла, но студент так и не появился.
– Приезжайте к нам в Егорята в баньку помыться, – мысленно пригласила она.
– Милости просим в нашу баньку помыться-попариться, – поклонившись, уже вслух сказала она.
– Приезжайте, говорю, в баньку, довольны будете, – и кланялась людям, с изумлением косящимся на крошечную голубоглазую женщину в промокшем насквозь пиджачке и беленьком платке.
«Милости просим в баню, пожалуйста. Рады будем очень…»
РЫСЬ НИКАНОРОВНА ИЗ «ЦЕНТРАЛЬНОЙ»
В «Вечорке» появился некролог в траурной рамочке. Персонал гостиницы «Центральная» скорбел о преждевременно скончавшейся Раисе Никаноровне С., старшем администраторе главной городской гостиницы. Три дня назад она была зверски убита в городе Н-ске, куда ездила навестить престарелую тетку. Следствие показало, что убийство было совершено с целью ограбления в аллее недалеко от гостиницы «Н-ские зори».
Как полагается в каждом добропорядочном некрологе, в нем сообщались разные приятные для покойной вещи. «Незабвенная Раиса Никаноровна своим добросовестным трудом завоевала уважение постояльцев и коллектива» – и так далее.
Все, кто знал эту толстенькую говорливую старушку с лицом сморщенным, как грецкий орешек, были поражены известием.
– Умерла Рысь Никаноровна! – говорили люди друг другу. – Подумать только, Рысь Никаноровна умерла.
Так ее беззлобно называли за глаза. Покойница всегда говорила торопливо, причмокивая и захлебываясь, и когда она, представляясь, называла свое имя, вместо «Раиса» получалось «Рысь» – «Рысь Никаноровна».
Раечка казалась самым добродушным ребенком в городском садике № 3. Она была готова раздарить свои слюнявчики и поделиться с товарищем надкусанным мороженым. Ее ругали мама и папа, и даже садиковские няни говорили:
– Ну, это уж ни на что не похоже, Раечка. Сядут тебе товарищи на шейку и поедут, свесив ножки.
Поэтому в школе на переменках Раечка уже отходила в сторону от подружек и кушала бутерброды одна. И это была очень упитанная девочка с пухленькими оттопыренными щечками, похожая на хомячка, который до отказа набил рот зернышками.
Раечка закончила семь классов и стала помогать буфетчице в школе. Буфетчица решила устраивать горячий чай в большую перемену для малышей. Буфетчицу хвалили на профсоюзном собрании. Были довольны учителя, были довольны родители и первоклашки, и буфетчица тоже простодушно радовалась.
Выдаваемые на складе пачки с дорогим чаем она уносила домой, а сама жгла сахар и заправляла кипяток коричневой кашицей со жженым привкусом. Получалось похоже на самый настоящий чай. И малыши продолжали пить «чай» и кушать булочки, а комиссии из РОНО – хвалить буфетчицу и ставить ее в пример.
Раечку это заинтересовало. И вовсе буфетчица не была похожа на карикатуру из «Крокодила» – со ртом-дырой, из которого капали слюни, и руками-клешнями. Наоборот, это была очень приятная женщина с простым русским круглым лицом и натруженными руками, и она была бабушкой и, как не знаю, кого любила своих внучат-первоклассников, которые учились в другой школе.
Увидев, что Раечка интересуется, буфетчица подарила ей большую шоколадку с витрины. Но Раечка объяснила, что они с папулей уже объелись шоколадками, которые приносит со своей фабрики мамуля. Тогда они решили обходиться без шоколада. И через полгода Раечка купила первое кольцо с большим рубином на безымянный палец.
Получалась странная, веселая и совершенно безобидная арифметика: почти из ничего получались денежки. Очень мало + очень мало + очень мало = получалось довольно много у буфетчицы и Раечки.
С одобрения буфетчицы, она провозилась однажды до глубокой ночи, устраивая при буфете дорогой кондитерский отдел. А раз он был дорогой, то пирожные и конфеты продавались в нем ну совсем не заметненько, чуть-чуть дороже. Если кто-нибудь восхищался кондитерской полочкой, и вправду устроенной с большим вкусом, украшенной вырезанными из бумаги кружевами, то Раечка задушевно брала того за руку своей прохладной мяконькой ручкой и говорила:
– Ах, если б вы знали, как мне жаль ребятишек! Представляете, они при мне говорят так: «А я, – говорит один, – ел эскимо целых два раза». А другой грустно отвечает: «А я целый один раз». Мне повезло: когда я была маленькой, везде сколько угодно продавали и эскимо, и пломбиры… И еще продавали мандариновые дольки, оранжевые, душистые, прозрачные, в целлофане, помните? И если развернуть целлофан, пахло настоящими мандаринами. И были монпансье, и ландрин в коробочках. И арахис, и изюм в сахаре, и грильяж в шоколаде, и трюфеля. И полосатенькие мармеладки, настоящие, из агар-агара, а не из повидла, знаете, такие сладенькие, сладенькие…
И, глядя на толстенькое щекастое личико Раечки, доверчиво обращенное к собеседнику, больших сил стоило удержаться и не воскликнуть: «Ах, Раечка, какие вы добренькие, как любите детишек. И какая вы, извините, сами сладенькие-сладенькие. Так и хочется вас скушать: ам!»
Куда только смотрели эти глупые мужчинки? Раечка так и не заимела спутника жизни. Хотя была она просто премиленькая: стала еще пухлее, чем прежде, и губки и глазки у нее, как у китайчонка, спрятались в складочках, таких пухлых, точно в них ужалила пчелка.
Особенно всех умилял Раечкин смех. При этом личико ее расплывалось, ножки, слабея, подкашивались, она вся таяла, кисла, слабела от смеха, головка у нее никла, глазки полузакрывались, круглые плечи мелко тряслись. А сам смех при этом был совершенно беззвучен! Раечка словно умоляла: «Ах, ну сделайте же со мной что-нибудь, все, что хотите. Разве не видите, я просто умираааю!» Целого сценического искусства требовало воспроизведение этого смеха.
Когда ее вместо «Раечки» стали называть Раисой Никаноровной, работать помощницей буфетчицы стало просто несолидно, а буфетчица, противная, на пенсию выходить явно не собиралась.
* * *
Город имел несколько гостиниц.
И Рысь Никаноровна далеко не сразу обосновалась в фешенебельной «Центральной», в стеклянной клетке с табличкой «Старший администратор». Пришлось ей поработать и горничной, и дежурной по этажу в гостиницах пошиба помельче.
В таких гостиницах со стен падала штукатурка, текли потолки, и полотенца в номера подавались штопаные и влажные. Здесь останавливались командированные с периферии. В этих гостиницах-трудягах окна освещались спозаранку, и шустрые постояльцы с потрепанными портфелишками разбегались кто куда по предприятиям и учреждениям набираться опыта. Рысь Никаноровна их презирала.
Совсем другое дело – «Центральная». На первом этаже здесь располагался коктейль-бар, левое крыло целиком было отдано под «интурист» и пустовало, так как последнего гостя из-за рубежа видели здесь в 1967 году. А правое крыло занимали исключительно «люксы», занимаемые смуглыми носатыми брюнетами.
Окна в «Центральной» гасли далеко за полночь и оставались темными и задернутыми шторами до обеда. Веселые постояльцы отдыхали в постелях с местными незамужними дамами после бурной ночи, проведенной в гостиничном ресторане.
Утром ресторан умирал. Стоял серый, тусклый, со слепыми окнами, пресытившийся и выдохшийся. Мимо, не обращая на него внимания, спешили прохожие.
На улице – в зависимости от времени года – палило солнце или лил дождь, или сыпалась снежная крупа. А в двух шагах от кипучего людского водоворота, за массивными дверями с бронзовой ручкой в виде львиной лапы, текла раз и навсегда своя установленная жизнь. Вернее, не текла, а стояла.
Было сумрачно и прохладно, солнечные лучи не проникали сквозь тяжелые складки портьеры, всегда бдительно задернутой швейцаром Пашей. Толстая ковровая дорожка глушила звуки шагов. И Рысь Никаноровна из своей стеклянной клеточки на постаменте строго взглядывала на входящего и чеканила твердым и вежливым голоском:
– Товарищ, отлично понимаю ваше положение. Но, к сожалению, ничем помочь не могу.
А в ее голосе слышалось: «Да, именно так. Там у вас может быть любая погода. Здесь погоду делаем мы».
Но коллектив гостиницы знал, что на самом деле их Рысечка Никаноровна очень даже нежная и мягкая. Когда приезжающий на гастроли ансамбль сладкими голосами предлагал посмотреть, как прекрасен этот мир, Рысь Никаноровна рыдала, икала и долго потом не могла успокоиться, ее отпаивали настойками валерьянки и пустырника.
