Все эти годы, когда рушилась привычная жизнь, одним из строителей которой был и он сам, Яков чувствовал себя солдатом, которого предали его командиры. Его дети и он вместе с ними выпорхнули из разоренного гнезда. Тогда казалось, навстречу новой жизни. Но эта новая жизнь оказалось мерзкой старухой из нищего еврейского местечка. Он вспомнил вдруг рассказы отца о жизни в еврейском местечке, которые пересказывала ему мать. О хедере с его полуграмотным, злопамятным ребе, многодетной, голодной семье в затхлой избе, о матери, валявшейся в ногах у самодовольного, лоснящегося от жира раввина с просьбами о детях.
Мать рассказывала ему, что его отец ненавидел местечко всем сердцем. Оно было для него символом нищеты, унижений и безысходности, и вся жизнь отца была войной против той, старой жизни.
Сколько сил, сколько жизней было положено, чтобы вырваться из гетто и вот теперь, на старости лет, он снова оказался в гетто. Что ждет здесь его детей, его внуков? Перед ним вдруг снова возникла ухмыляющаяся физиономия Мордке. И тогда он четко для себя решил, что его дети не станут здесь жить.
Прошло четыре года. Практически каждый день Израиль содрогался от взрывов. Хмель самодовольства от ощущения себя империей улетучился, и вместо него наступило тяжкое похмелье. Уже практически никто не вспоминал о совсем недавнем величии, начало которому было положено в 67-ом.
Яков по-стариковски коротал вечера у телевизора, который сообщал подробности очередного взрыва.
В это время, зазвенел телефон. Вместо голоса Яков услышал отчаянные рыдания. Это был Мордехай. Яков пытался успокоить брата и одновременно понять, что же произошло. Наконец до него дошел страшный смысл обрывочных фраз брата – его внучка погибла сегодня, во время взрыва в каком-то тель-авивском кафе.
Рассказав дочери о случившемся, Яков как бы извиняясь добавил: нужно бы поехать к нему. Пока Яков говорил, на лице дочери не дрогнул ни один мускул. «Я останусь с Витей, он болеет» – наконец ответила дочь.
«Все же он мой брат, да и все эти взрывы – наша общая беда», – будто извиняясь, говорил Яков.
Вдруг лицо дочери покрылось красными пятнами от гнева. «Почему же тогда, когда я их умоляла со слезами, чуть ли не на коленях, когда я была в отчаянии и Виктор не мог встать с кровати, почему тогда они даже не посочувствовали нам?! А теперь ты хочешь ехать их утешать?! Вспомни хотя бы как они смотрели тогда на нас, там, на вилле у Мордке и здесь, у нас дома!» – крикнула дочь.
«Все-таки я поеду», – сказал Яков.
Поскольку автобус в район вилл не ходил, Яков взял такси и поехал к брату.
Когда он вошел, Мордке неподвижно сидел на полу, а его жена рвала на себе волосы и даже не выла, а как-то зловеще рычала. Сын Мотки с окаменевшим белым лицом, на котором не осталось и следа вечного загара, обнимал свою жену – безутешную мать погибшей девочки.
В углу сидели заплаканные, притихшие дети. Яков сел возле брата. Так он просидел минут двадцать возле него, но все не находил слов для брата. Перед ним сидел высохший, лысый старик с воспаленными глазами, шептавший себе под нос какие-то непонятные слова. А Яков все сидел возле него, не находя нужных слов и все не решался положить руку на плечо брата.
Провожая своих гостей, Аркадий все повторял одну и ту же фразу: моя жена – это просто чудо. При этом он как-то беспомощно потирал руки и улыбался жалкой, натужной улыбкой. В этот момент он был похож на старого, местечкового еврея, жалкого и одинокого. За его фальшивым восторгом явно сквозили страх и растерянность. Но у него не было для этого ни сил, ни мужества, чтобы признаться себе в реальном положении дел, и он стоял с идиотской, восторженной улыбкой и так же идиотски-восторженно восхвалял свою чудо-жену, хотя она не имела никакого отношения ко всему предшествовавшему разговору.
Казалось, весь этот спектакль был рассчитан именно на нее. Оно так и было в действительности. Затылком он чувствовал, что она внимательно за ним наблюдает, за каждым его жестом, за каждым его словом, движением лица, или поворотом головы. Ее внезапные появления и постоянно вопрошающий взгляд сильно угнетали его в последнее время. Незаметно приоткрыв дверь, она украдкой наблюдала за его разговорами с посетителями, опасаясь, что что-то пойдет не так, и в этот момент она напоминала маленькую собачонку, бесстрашно защищающую своего большого хозяина.
А он при ее появлении, чувствовал себя незадачливым школьником, застигнутым врасплох матерью или учительницей. Он не знал, в чем виноват перед ней, но был абсолютно уверен, что его вина будет выявлена и доказана, после чего он будет опозорен и наказан.
В последнее время он сильно тушевался в ее присутствии, чувствуя себя дворняжкой, которую подобрали на улице и теперь кормят из милости.
Сам того не замечая, он растерянно потирал руки, как будто ему было холодно и напряженно ждал, когда же гости уйдут. Когда гости уходили, ему все казалось, что в их взглядах и выражении лиц была скрытая насмешка. Впрочем, может быть это ему лишь показалось?
Закрывая за гостями дверь, он иногда ощущал как невыносимо ноют у него затылок и плечи. Боль была какой-то унылой, как ожидание ее тревожных вопросов: «ну, как?», «ну, что?»
Когда она задавала свои вопросы, он начинал чувствовать досаду на нее, хотя без жены, которая никогда и ни в чем его не упрекала, он давно бы уже пропал здесь.
Это была ее идея – собрать группу наподобие той, что была у него в прежней жизни. Только сейчас он понял, насколько идиотской была эта затея. После каждого такого начинания он еще острее чувствовал собственную беспомощность, ненужность и…. зависимость от нее.
При всей своей безудержной самовлюбленности, он прекрасно осознавал, что обанкротился как личность, как профессионал, как мужчина, и единственным его достоянием была его жена, которая умела все: она стригла, красила, делала маникюр и педикюр и еще успевала продавать косметику. И ее доходов вполне хватало на жизнь в хорошем районе в самом центре.
В последнее время ему казалось, что в его жизни незримо присутствует он сам и еще кто-то, и этот кто-то все больше действовал ему на нервы, потому что все время утешал и ободрял его, но делал это крайне неумело – ложь была очевидна, и сам этот некто, казалось, был соткан из сплошной лжи.
Тот, кого он утешал был состарившимся звездным мальчиком, из тех, кого переполняли бесчисленные амбиции и в ком души не чаяли родители. Они заканчивали с золотой медалью школу, перебирали престижные вузы, уверенно заходили в любые двери, всегда были на виду, вызывая всеобщие зависть и восхищение.
Обласканные жизнью, они, как бенгальские огни, сыпали вокруг себя холодные искры своих нереализованных талантов, не замечая времени, пока однажды не натыкались на старость.
Старость, будто ехидный и безжалостный ростовщик, предъявляла незадачливому звездному мальчику счет, заставляя платить за все сразу.
Ему казалось несправедливым, что жизнь требует оплаты именно в тот момент, когда он оказался полным банкротом и от него абсолютно ничего не осталось. Но именно в этот момент пришлось платить за все сполна.
Его отец занимал высокую должность в министерстве транспорта. Мать была еврейкой, но благодаря фамилии и авторитету отца об этом мало кто знал и редко вспоминали. Мать не чаяла в нем души и жила, фактически, лишь ради него, и он довольно быстро уверовал в то, что весь этот мир создан лишь для него и для того, чтобы им восхищаться.
Он легко и радостно прожил первые семнадцать лет своей жизни. Впоследствии же он поменял как минимум четыре ВУЗа, нигде долго не задерживаясь. Мать оправдывала его тем, что любой институт слишком тесен для его талантов и ему очень нравилась эта ее версия. Он настолько вошел в роль звездного мальчика, сгибающегося под бременем собственных талантов, что любое усилие стало его тяготить и развалясь где-нибудь в кресле, он вальяжно рассуждал о том, что еще не нашел свое высшее предназначение, а заниматься чем попало не желает.
Однако подойдя к двадцати пяти годам, он понял, что пора остепениться. Где-то к двадцати семи он закончил медицинский, получив диплом психиатра. Но однообразная работа где-нибудь в больнице или поликлинике претила ему, и он вскоре занялся главным делом своей жизни – поиском своего высшего предназначения.
В процессе поиска он успел трижды жениться и ото всех браков у него были дети. Романы его были бурными, но непродолжительными. В процессе разводов он всегда чувствовал безоговорочную поддержку матери, которая утешала его и защищала от жестоких и коварных женщин, так несправедливо обидевших ее сына.
К тому времени отец перестал с ним разговаривать, считая его тунеядцем и асоциальным элементом, но, тем не менее, продолжал помогать в трудных ситуациях. А таких было немало. Так, например, он решил писать диссертацию и рьяно взялся за дело. Он видел себя новым Фрейдом, надеясь преподнести миру новую теорию или что-то в этом роде. Но прошло три года, а он, так ничего и не написав, в конце концов вылетел из аспирантуры и стал практиковать при санаториях в Крыму.
