«Если собрать их в тугой пучок, он станет похож на нарисованных китайцев с обложек моих прописей по каллиграфии», – думает Соня. Он хороший, и добрый, и внимательный, и умный, и ласковый, и женатый.
– Ты хочешь благодарности? – ехидно спрашивает она. – Пойдем отблагодарю, – кивает на подъезд, – а потом ты исчезнешь.
– Соня, зачем ты так? Я же ждал тебя.
– Я не просила!
– Сонь, я дни считал!
– Я тоже! Знаешь, сколько насчитала? Тысяча двести семнадцать суток и еще четыре часа. Понятно тебе? А все из-за таких, как ты!
– При чем тут я?
– Все вы в этой системе «правосудия» одинаковы!
– Давай докажу, что тебя посадили незаслуженно?
– Да ничего я не хочу!
– А я все равно докажу!
Соня улыбается. Тогда даже полосатый галстук Антона показался ей полным решимости. Девушка открывает глаза, перед ней лишь следующее предложение:
...
ЕСЛИ БЫ НЕ ТЫ, НИЧЕГО НЕ СЛУЧИЛОСЬ БЫ!
– Ничего страшного не случилось, мама! – Антон говорит тихо, загораживая рукой мобильный, но на другом конце провода бушуют гром и молния.
– Я не понимаю, ты собираешься возвращаться или нет? – Соня слышит эти слова и вспыхивает.
– Нет, мама! Я люблю другую женщину. Давай я тебя с ней познакомлю. – Тошка ласково прижимает ее к себе.
– Даже не думай. – Короткое пиликанье разрывает Соне сердце, подбородок дрожит.
– Ну, не плачь, Сонюшка. Пожалуйста! – От одного-единственного «Сонюшка» у девушки высыхают слезы. Антон дует ей на реснички. – Все образуется.
Ничего не образовывается. Нинель Аркадьевна трезвонит по несколько раз на дню. Угрожает, истерит, требует, призывает, умоляет. Антон тверд и непоколебим. Она переключается на Соню: оскорбляет, унижает, обижает, насмехается, а однажды переходит границы.
– Бессовестная пьяница, угробившая человека!
– Разве вы не знаете? Антон доказал мою невиновность.
– Стервы, уводящие мужей из семьи, невиновными не бывают!
– Это его решение. И вы снова забыли – Антон мой муж.
– Мой мальчик должен жить со своим ребенком!
– Когда-нибудь я рожу, и он будет жить вместе с ребенком. А с Аней он прекрасно общается. Разве вы не хотите внука, Нинель Аркадьевна?
– У меня только одна внучка – Анечка. А твои выродки мне не нужны!
– Вы-род-ки? – Соня мертвеет и вешает трубку.
– Вы-род-ки? – спрашивает она вечером у Антона.
Соня не знала, что сказал или сделал муж, но голос его матери с тех пор она слышала только раз. Теперь он снова изрыгает яд с белых листов бумаги. Особо не изощряется. Четвертый раз – фотография и семь одинаковых предложений. Жуткое окончание писем Соня выучила наизусть. Последние три фразы и привели ее в объятия Моцарта.
...
ИЗ-ЗА ТЕБЯ АНЯ ПРИКОВАНА К ПОСТЕЛИ – ПАРАЛИЧ НА НЕРВНОЙ ПОЧВЕ! СДЕЛАЙ ЧТО-НИБУДЬ, ПОДНИМИ ЕЕ! ПРИШЛО ВРЕМЯ ПЕРЕМЕН!
Незачем столько писать. Соня сдалась уже после второго послания. Перемены уже начались.
Осадки прекратились так же неожиданно, как наступили. Повадки погоды напоминали Лоле первую терцию [36] . Масса людей, пытающихся бороться со стихией, походила на рассерженного могучего быка. Снег выставлял капоте [37] – то желтый с солнечными просветами, то глухой иссиня-черный. Начинал с Вероники [38] , накрывал плащом вселенную, заставлял шевелиться, атаковать, скрести лопатами, кутаться в шарфы. Издевательски смеялся над радостными жителями Мериды. Они разгребли сугробы, восстановили подачу электричества, согрелись. Они решили, что справились. Снег стоял перед ними, склоненный в порта гайоле [39] , но внезапно превращал свою игру в незатейливую чикуэлину [40] . Провожающие холод мексиканцы, словно возбужденный торо, доверчиво засовывали голову в капоте, а их снежный матадор, извернувшись очередной тучей, рассыпался над ними новыми дразнящими движениями, разворачивался неторопливым фаролес [41] и плясал своим ледяным потоком.
Снег оседлал облака и, подобно древнему аристократу, испытывал на прочность быка-человека. Холодные колкие пики настигали людей, прежде чем рогатые шпили зонтов успевали спрятать их от белого покрывала. Живые твари оказались кроткими – они бежали прочь от ударов, робели перед стихией, избегали яростной схватки. И, будто повинуясь всеобщей панике, мольбам и желанию спастись, тучи склонились в последнем реверансе перед соперником и выпустили на арену солнце, которое в считаные часы уничтожило все следы недавнего присутствия грозного пикадора.
На улицах – праздник, на лицах – счастье. В квартире на пятьдесят девятой улице – тоска, а в глазах хозяйки – уныние. Коррида окончена. Тореро покинул поле боя, не завоевав ни единого трофея.
– Трофея? Нет, у меня еще нет, – жалуется шестнадцатилетняя Лола.
– А ты давно выступаешь? – щурится юный тореро из Нима.
– Да всего второй год и пока в помощниках.
– Тю-ю-ю, второй год в «подай-принеси»? Эй, бык, смотри сюда, я здесь, сейчас покажу тебе язык! – обидно кривляется новый знакомый.
– Помощники рискуют больше всех! Защищают матадоров!
– Что-то я не слышал, чтобы публика приходила глазеть на искусство помощников. Или, может, в Испании их тоже удостаивают salida en hombros? [42]
Такой издевки Лола стерпеть не может. Она и сама извелась в ожидании альтернативы [43] , а этот самовлюбленный кретин еще и подливает масла в огонь. Девушка смачно плюет под ноги противного француза и разворачивается, чтобы уйти.
– Погоди! Смотри, что покажу.
Лола глядит на два сжатых кулака.
– Собираешься поколотить меня? – Она делает шаг назад и занимает оборонительную позицию. – Я и сама могу наподдать тебе, понял?
– Понял, – усмехается юнец и торжествующе раскрывает руки. На ладонях лежат два бычьих уха.
Лола не может сдержать зависти:
– Твои?
– Ага, – надменно кивает он. – У меня первый сезон в неофитах – и уже два уха.
Девушка пожирает взглядом вожделенные трофеи. Она знает: самое правильное – сказать что-нибудь скучное, вроде «поздравляю» или, еще лучше, равнодушно пожать плечами и произнести «ну и что». Но Лола собирается стать великим матадором, Лола не привыкла отступать. Она принимает вызов:
– Знаешь что? – Вместо больших глаз на лице узкие черные щелочки.
– Что? – ехидно веселится французик.
– Ты приедешь через год на «Монте Пикайо ищет торреро»?
– Не знаю.
– Приезжай. Я покажу тебе кое-что получше. У меня будет два уха и хвост.
– Да что ты? – саркастически удивляется юнец. – А если не будет?
– Тогда выйду за тебя замуж и нарожаю кучу ребятишек.
– Ну-ну! – гогочет неофит. – Смотри не обмани. Буду ждать.
Он уходит, Лола снова плюет ему вслед и шипит:
– Идиот. Я же пошутила.
– Шутки здесь неуместны, Долорес. – Дон Диего берет гильотину, поднося ее к ароматной кубинской сигаре.
Лола зажмуривается, будто собеседник собирается обезглавить ее.
– У тебя серьезный материал, я бы даже сказал, трагедийный. И вдруг такие нелепости.
– О чем вы?
Девушка не понимает, где опять допустила промашку. Материал кажется ей отменным. У нее получилось настоящее документальное кино. В нем есть всё: и исторические справки, и хроника, и сильные кадры, и проникающий в душу текст, и цепляющее название «Пробежка за смертью»… Лола потратила целый месяц на съемки, разрывалась между Меридой, Мадридом, могилами погибших тореадоров и лабораторией, в которой Флеминг изобрел свой спасительный пенициллин. Она провела несколько суток возле Лас Вентас, прежде чем научилась спокойно рассказывать о тех, памятники кому стояли за ее спиной, не обращая внимания на око объектива. Лола уверена, что может гордиться своей работой. Она не ограничилась упоминанием известных всем имен Манолете и Хоселито [44] . Более того, список, медленно проплывающий на экране в конце фильма под траурный марш Шопена, включает не только шестьдесят три фамилии матадоров, навсегда оставшихся на арене. Она провела немало часов в архивах, но отыскала более трехсот имен давно забытых бандерильеро, пикадоров, помощников и церемониймейстеров. Лола уверена, что эти пять минут экранного времени – кровавые буквы на черном экране, уходящие в вечность под звуки произведения, посвященного жертвам русско-польской войны – войдут в историю. В фильме нет ни одной случайной фразы, ни одного проходного кадра. Она даже музыку подбирала так скрупулезно, чтобы не осталось ни одного равнодушного зрителя. Лола отказалась от Бизе – «слишком обыденно и понятно», от тематического пасодобля – «искусственно и нарочито весело». Остановилась на музыке, далекой от темы корриды, но выбрала именно ту, в которой светлые лирические ноты сочетаются со скорбными паузами и вздохами скрипки, неторопливое звучание превращается в нарастающий тревожный гул, мужественные образы рассыпаются в драматических интонациях и открывают картины неравной борьбы. Лола проделала титанический труд, Лола два дня не выходила из монтажной, Лола устала, Лола не видит ни одной нелепости, ни одного промаха в своей работе.
