– Пальто.
Плакат: «Книги не собаки, не кусаются».
Людей таскаю с места на место. Летчикам за сбитые самолеты на кабинах звезды рисуют. Нам, таксарям, шашечки за просто так малюют, хоть ты ас, хоть рядовой извозчик. В поддавки любой дурак играть может. Мы тут потолковали, на нотах сошлись. Нота на кабине – особый знак. Вы, верно, уже заметили: в городе несколько машин ноты украшают. Уважают наш знак, повыше синих мигалок котируется, зазря на постах не тормозят, и честь отдать не гнушаются.
Порой приезжие интересуются:
– У вас все водители музыканты?
– У нас дворники все художники, а в школах фокусники с клоунами вместо учителей трудовую вахту несут.
– А как власти на это реагируют?
– Власть наша вся из общества глухонемых набрана.
– Вы серьезно или это шуточки водительские?
– Так удобнее, разочарование не грозит.
– А мэр кто у вас?
– Мы никогда не видели, наверно – Бог.
Заболтался совсем, от главной темы в сторону ушел.
В общем, ноты за баб награда, за поддатых, бухих, при бутылке с немудреной закусью. Они обычно парами садятся, не подумайте чего плохого, бабы настоящие, таких на руках носить надо.
– Шеф, врубай, погнали.
– Куда гнать, милые?
– А куда глаза глядят, туда и гони.
– Кого слушаем?
– Круга ставь. Миша парень что надо!
И понеслось-поехало: и «Владимирский централ», и «Кольщик», и «Кресты». Круг поет, бабы пьют, ревут в два голоса. А ревут так, что тормоза отказывают.
– Вы чё, бабы, одурели?
– Жить, мужик, хочется, а не с кем, мужиков не осталось.
Думаете, с баб деньги берем? На свои докупать приходится. Так что ноты на кабинах нам за души рваные рисуют.
– Скажи, мужик, где в России света не хватает?
– Думаю, во дворах.
– Дурак ты, в головах света нет.
– А чего ему там делать?
– Темный ты. Без света в голове чемпионами мира по футболу не стать.
– А вам, бабы, футбол к какому месту?
– Ты не обижайся, водила. Давай тебя бабой нарядим,
с нами гулять будешь? Понимаешь, мужиком быть стыдно…
Всё, приехали, давлю на тормоза, а те не слышат, отказывают.
– Не напрягайся, мужик, пропили мы твои тормоза, крути баранку и не мешай Мише петь.
Кручу, время от времени догоняет машина с мигалкой, делает дозаправку баб и бака, и несемся дальше. «Бардак молчит. Здравствуйте, я говорю вам, здравствуйте».
Не знаю, чем поездка закончится и закончится ли.
Вам решать, заслужил я ноту на кабину или нет…
Я не так шел. Не туда. Не в свое время, не по их правилам шел. Идти оставалось совсем немного, когда меня повязали. Допрашивали нудно, долго, ненасытно, со скрипом стульев, полов, пальцев. Их было семь, как дней в неделе, каждый норовил непониманием отметиться, унижением полакомиться.
– Родился когда?
– Не помню.
– Зачем?
– Не знаю.
– Проживаешь где?
– Там, где иду.
– А адвокат у тебя свой есть?
– Моим шагам он не нужен.
– Это еще почему? Всем нужны, а ему без надобности.
– Людям – да, они необходимы, как воздух.
– А ты что, не человек?
– Когда-то был им, но отказался.
– Один или в компании с кем-то?
– Нет, я не один такой. Всё, что и сейчас считается прекрасным, отказалось быть среди вас.
– Фамилии соучастников назвать можешь?
– Вы их сами с детства знаете.
– Мы всё про тебя знаем, а назвать все-таки придется.
– Когда вы были совсем маленькими, ваши мамы знакомили вас с ними.
– Ты зубы не заговаривай, называй сообщников.
– Пожалуйста: северное сияние, снег, иней, радуга.
– Погоняла понятны, а по паспорту как?
– У нас паспортов нет.
– А права имеются?
– У меня право одно.
– Какое у тебя право?
– Идти.
– А погоняло какое?
– Погоняла нет, имя имеется. Я – дождь.
Мне предъявили обвинение за лужи вокруг околотка и дали подписку о невыезде. Так я стал невыездным дождем. Иду и иду в одном городе, а в других без меня сухо. Тут проклинают, бранят на все лады, каждую каплю охаивают. Из-за меня все вынуждены брать по адвокату в руки и прикрываться ими от моих строк. В основном сидят, кто в машинах, кто в квартирах, кто в околотках. На улицах, во дворах один царствую. Уйти не могу – дал подписку о невыезде. Когда возьмут ее обратно, на мое место явится радуга. А пока иду! Иду, потому что знаю главное. Если бы не знал, из людей в дожди бы не вышел. И радуга знает, и северное сияние, и иней, и снег… Вечность – это ветер такой между жизнью и смертью. Я иду, а вы сидите. Вы кто, люди? сидельцы? или, может, тоже явление какое?
У деда образования не было. Да на беду кто-то буквы показал. Книг он прочитал уйму, а угомониться не мог – главную книгу искал. А так как таковой нет, писал ее сам. Только бабка в огород, он шмыг в подпол, ковшиком из кадушки бражки почерпнет, приложится, огурчиком похрустит и на лавочку перед домом усядется – в сети словес народ заманивать.
Взрослый люд, конечно, его стороной обегал: от его лапши уши у всей округи вяли. А мы с пацанами, бывало, окружим и слушаем, разинув варежки.
– Поспать, ребятки, не удается. Сегодня ни свет, ни заря Котовский разбудил. Толкает и толкает в бок. Я спросонок спрашиваю его:
– Чего надо?
– Спасибо сказать хочу за галифе фиолетовое.
– Ну, раз разбудил – говори.
– Где ты их раздобыл, черт окаянный?
Послал его куда подальше, не хотелось, ребята, герою гражданской войны в воровстве признаваться.
– Дедушка, а у кого ты те штаны спёр?
– Дело было так. Рты закройте, а то мух наглотаетесь, охламоны. Зашел в кабак чарочку пропустить, а там беляки на фиолетовой скатерке пир горой устроили. Не стерпел хамства, выдернул материю, крошки стряхнул, свернул аккуратненько, кулаком погрозил харям вражьим и вышел, чарочки не пригубив. Иду и думаю: а на что она мне, эта скатерка? – дома-то своего нет. Смотрю, ателье по пошиву галифе; зашел, заказал по размерам аховым. Прикорнул с устатку, просыпаюсь, а мастер мне галифе фиолетовые протягивает, от денег наотрез отказывается. Я бегом в расположение части. Гляжу, командир наш, Котовский, в рванье по плацу разгуливает.
Подхожу, протягиваю. Он смутился, но взял, правда без слов. И вот – чрез сколько лет вспомнил, что поблагодарить тогда не успел. Аж в сон ворвался, поспать не дал. Да ладно, мне тех галифе не носить, от фиолетового у меня, как от лука, глаза слезятся. Пойду я, ребята, бабка поди давно хватилась…
Не знаю, кто из пацанов проговорился нашей училке, но та ко мне как банный лист прилипла:
– Пригласи да пригласи на сбор деда-героя.
Пришлось бабке всю правду выложить, она у нас в доме главнокомандующий.
– Ох, беда, внучок, беда. Что делать, ума не приложу.
– А чё, баб, пусть выступит, дед поговорить мастак.
– Дурак твой дед, не язык у него, ботало коровье. Иди, зови говоруна.
Заходит дед, голову опустил, коленами в пол уставился, руки не знает куда деть.
– Чего звала, старая?
– Скажи, скажи внучку, у кого служил, окаянный.
– Да ладно, чего там вспоминать, что было, то прошло.
– Где служил, гад, говори!
– Честно? У Колчака лямку тянул. Про Котовского сбрехнул. Грешен, одним словом. Прости, внучок.
– А с чем я завтра в школу явлюсь?
– Ложись спать, утро вечера мудренее.
Лёг в слезах, соплях, в обиде. Всю ночь снился Котовский на коне в галифе фиолетовых. Просыпаюсь, а они передо мной на стуле висят и ширинкой, полной белых пуговиц зубов, скалятся.
– Неси, внучок, училке, дед, скажи, захворал совсем.
Сбор прошел отлично, звеньевым выбрали. Про штаны в местной газете прописали, школа их торжественно в краеведческий музей передала. Висят там под стеклом с медной табличкой: «Фиолетовые галифе героя Котовского». Раньше пионеры честь отдавали, сейчас нервные дамочки хихикают.
Хочется сказать, что мерку на штаны с моего деда снимали. Да боюсь, не поймут, а бабка моя понимала.
Революция в тех штанах бурлила, – нынче спит она праведным сном на улице Труда, где река время на волнах носит.
Вызвали. Не знаю по какому делу.
Ночь не спал. Гадал. Помылся, побрился, лучшую рубаху напялил. Явился ни свет ни заря. Уселся скромненько на стульчик в приемной. Жду.
– Вы не первый, – секретарь обласкала.
– А какой?
– Не первый и всё!
– Ладно, лишь бы приняли.
– Вот так-то лучше. Примут, всех примут.
Повалил народ, кто не зайдет – на меня пялятся. Малость, а приятно; значит, не последний человек. Здороваться не здороваются, видно, до этого не дорос, а разглядывают. Сижу, расту в глазах. Ну, думаю, дам дрозда, как зайду: запоют у меня, затанцуют. Хорошо, что вызвали, понимают, кто я и что.
Сижу, а народ так и прёт, в основном женщины со всех сторон разглядывают, но и мужчины вниманием не обходят. Жаль, знакомые, родня не видят, кто я. Час прошел, другой, время к обеду клонит.
