«Какая хорошенькая! – подумал Паша. – Возраст Джульетты. Она уже готова для любви. Ее платье натянуто на груди и бедрах, а фарфоровая прозрачность лица в обрамлении черных локонов и темные вишни глаз так знакомы… Стоп, ну, конечно же, – вылитая Лиза!»
– Доченька, – сказал Паша тихо и закрыл глаза. Это было что-то вроде короткого сна. Маленькая девочка смеялась переливчато звонко, а потом плакала, чуть поскуливая. Она не хотела есть суп и заниматься музыкой. Ей нравилось гонять на велосипеде и прыгать на кровати, затевая подушечную войну с Пашей. Она любила щекотку и громкий хохот, а самую большую радость ей доставляли минуты перед сном, когда папа ложился рядом и читал вслух сказки. Все это Паша увидел так ясно и отчетливо, что мог бы поклясться, что это действительно было в его жизни. Она росла и становилась похожей на балерину, а дальше подсознание подбросило еще кое-что – свернутое калачиком щупленькое тело, шея с проступающими позвонками, вздрагивающие плечи…
– Господи! – взмолился Паша. – Накажи, но помоги! Пусть Муська простит меня, но больше не могу. Как приедем в Канаду, уйду…
Удивительно, что слово – «уйду» в то же самое время как заклинание твердил еще один человек, находившийся за сотни километров от Паши. Это была его любимая ученица Лиза Целякович.
Лиза не знала куда уйдет, но ей было все равно. Раздражало все – новая квартира, рояль, дом и двор, занятия в консерватории, но больше всего – мама. После отъезда Паши Лизе казалось, что все вокруг, и, конечно, мама, догадываются о том, что с ней случилось. Если кто-то рядом говорил о любви, Лиза краснела, опускала голову и почему-то одергивала юбку. Мама подшучивала беззлобно по поводу Лизкиной проявившейся женственности – все, мол, в рост пошло: и грудь, и бедра, уже на женщину стала похожа, а Лизу трясло от смущения и страха. Она старалась держаться подальше от маминых глаз.
Но даже сидя в своей комнате, она слышала, как мама часто шепчется с кем-то по телефону и по-идиотски хихикает. Перед сном Вера Николаевна густо намазывала кремом лицо, ходила по кухне в распахнутом ядовито-алом пеньюаре, постоянно что-то напевая. Она зазывала Лизу к ужину, чтобы хоть двумя словами перемолвиться, но Лиза отказывалась – ей было противно смотреть на высвеченные пергидролем волосы, красный маникюр и блестящее от жира лицо. Любой разговор скатывался к «нашему благодетелю Алексею Петровичу» и слезам по поводу Лизкиной неблагодарности. Вера Николаевна никак не могла понять – почему Лиза не хочет с ним знакомиться, а Лиза не понимала, куда подевалась ее мама – нормальная, сильная женщина, прожившая молодость без мужчин и теперь, на старости лет, поехавшая головой. Зачем ей все это? Допустить в мамину ситуацию то слово, которое шептал Паша той ночью, а потом повторяла она, – было немыслимо. Ну разве могла быть любовь между этими пожилыми, нелепыми, неуклюжими и толстыми людьми? Какая гадость! Все ясно и просто – она с ним спит, а он ей платит.
Однажды ситуация вышла из-под контроля. Случился отвратительный скандал.
Все совпало – хуже некуда. Лизе отменили два класса по специальности из-за болезни преподавателя. Она проигнорировала замену, на урок не пошла и понеслась из консерватории на старую квартиру. Дом уже был почти весь расселен – его выкупил какой-то кооператив, и теперь бывшая глазная клиника доктора Майзеля должна была стать пошивочным цехом и комиссионным магазином одновременно. Кооператив уже расселил всех бывших жильцов из аварийного помещения, осталась одна Валентина, которую никак не могли переселить из-за отсутствия у нее каких-либо документов. Она саботировала решение этого вопроса. Над Валентиной сгущались тучи, но она, по ее выражению, «на всех забила». Лиза продолжала бегать сюда по инерции. Злющая и вечно пьяная Валентина давно бы спустила ее с лестницы, но Лиза почти всю стипендию тратила на четвертинки водки, которые Валентина ласково называла «чебурашками». Только они могли заставить мрачную Вальку выйти в парадную и, пуская слезу, проверить почту.
– Ох, горе-то какое, – подвывала она, – никто нам, бедным женщинам, не пишет. На х… мы никому не нужны. Как переспать, так пожалуйста, а как письмо написать, так не дождесси…
Относительно Лизы она попадала в яблочко, а что до самой Валентины – писем ждать ей было не от кого. Как правило, те, кто оказывался с ней в постели, ни ее именем, ни фамилией не интересовались, а если и спрашивали, то быстро забывали.
Обычно ящик оказывался пустым. Иногда в нем лежали извещения из жэка за неуплату долгов, но Валька выбрасывала их на помойку.
Заверив Валентину, что через пару дней письмо придет, Лиза пошла через двор к воротам. Опять постояла у дерева, подышав на его заледенелый ствол, и, дойдя до остановки, вскочила в почти свободный трамвай. Примостившись в углу на холодном сиденье, задремала, чуть не пропустив свою остановку. Ей опять приснилось холодное железное нутро почтового ящика. Она скреблась, стараясь нащупать ногой вмятину или трещину, чтобы подтянуться наверх и отбросить крышку, но соскальзывала и больно билась головой и плечом. Очнулась от очередного удара – трамвай шатало на виражах, а Лиза, сидя у окна, раскачивалась, как тряпичная кукла, ударяясь о стекло. Последний удар был сильным – на лбу наливалась шишка. Лиза вышла из трамвая и, срезая путь, побрела через парк.
Похолодало – порывистый ветер задувал, обжигая щеки и нос. Деревья и кусты упаковались в ледяные футляры, а на фонарях наросли белые мохнатые шапки, вроде той, что подарил ее маме Алексей Петрович. Эта шапка превращала мамину голову в снежный сугроб. Лизе было смешно смотреть, как мама осторожно снимает ее, нежно дует на мех, гладит, приговаривая: «Песец! Голубой песец!», словно под руками не шапка, а несчастный зверек. Те фонари, с которых ветер уже сорвал «песцов», стояли, матово лоснясь лысыми головами. Лиза загадала: если шапок на фонарях нечет, то она получит от Паши письмо и даже встретится с ним, и у них опять ЭТО будет. Пройдя всю аллею, она насчитала семнадцать. Восемнадцатый заснеженный фонарь был сломан, его «голова» болталась на перекрученном шнуре, да и «песцовая шапка» с нее частично сползла. Его можно было не брать в расчет, но настроение у Лизы испортилось. Лиза сорвала сосульку и приложила ко лбу – шишка противно ныла. Плетясь к дому, она знала, что зайдет в пустую квартиру, потому что мама сейчас на работе. Хотелось посидеть в тишине, пройти на кухню, налить горячего чаю, посмотреть в окно, из которого можно разглядеть краешек моря, а потом забраться под одеяло и заснуть, ни о ком и ни о чем не думая.
Отпирая входную дверь, Лиза поняла, что ее мама уже дома, и не одна, – на полу, в лужице, от подтаявшего на каблуках льда, валялись мамины сапожки, придавленные начищенными ботинками Алексея Петровича. Телевизор орал возбужденными голосами народных депутатов. Дверь в мамину комнату была открыта. Лиза раздумывала: что лучше – сделать вид, что не приходила, и тихо смыться на улицу или незаметно пройти мимо открытой двери. Выходить на холод не хотелось, оставалось одно – проскочить по коридору в свою комнату. Телевизор оглушительно вещал, и было ясно, что никто не услышал звука открывающейся двери. Лиза тихонько в одних носочках проехалась по гладкому паркету, как по льду, но дикие стоны, доносящиеся из маминой комнаты, заставили ее притормозить. То, что она увидела, привело ее в состояние ступора. Лиза не могла оторвать глаз от многорукого и многоногого существа, сидящего на диване с закатанными к потолку глазами. Две руки его упирались в колени, а две другие – мяли большие, лежащие на вздутом животе, груди. Одна пара ног была широко разведена, открыв внизу живота мохнатый треугольник, внутри которого, как поршень, ходил гладкий отросток. Другая пара ног торчала из-под первой и была обнесена, как войлоком, седыми волосами. На плечи многочленной особи был наброшен ядовито-алый пеньюар, смахивающий на мантию кровожадного монстра, а лицо, искаженное гримасой муки, было на самом деле не единственным. Монстр оказался двухголовым. В тот момент, когда голова с белесыми локонами шестимесячной завивки прогибалась в шее, натягивая второй подбородок и обнажая запачканные помадой зубы, вторая голова, с дебильно отвисшей губой и вывалившимся толстым языком, пыталась встать на место той – отогнутой. Существо, напоминающее одновременно сиамских близнецов и борцов сумо, подпрыгивало на диване и стонало на два голоса. Иногда оно замирало, бессмысленно глядя на экран телевизора, в котором похожими голосами орали депутаты. После очередного прыжка, испустив сдавленный рык, существо распалось на две части, повалившись на диван. Алексей Петрович протянулся к Вере, чтобы поцеловать, и увидел стоящую в дверях Лизу.
Он толкнул Веру в бок, та очнулась и, быстро сев на диване, уставилась на обалдевшую Лизу.
