И под финал, как завершающее действо, как венец всему дню, ритуально извлекли драгоценную флягу. В пластиковые стаканчики полилась живая водичка, пахнув в лицо своим неповторимым и желанным духом, так что погорячело в желудке, а сердце екнуло от предощущения чуда, которое тебя сейчас поднимет на крыльях к звездам, сверкающим, как самая большая награда в жизни.
Прозвучало такое родное: буль-буль-буль, ровно на двадцать граммов – и… стихло. И наступила тишина. Я бы назвал так: странная тишина, томительная, полная дурных предчувствий. Пока не стало очевидно, что фляга-то наша пуста. Как человек, из которого вынули душу.
Все померкло, и даже показалось, что с водоема, как с Антарктиды, подуло ледяным холодом. Спасением мог стать магазин, но в него, глядя на ночь, не побежишь. Да и где он, тот скромный сельмаг у дороги, который мы так легкомысленно обогнули днем, отмахав сотню и более километров.
Досиживали молчком. Похлебали для вида ушицы, которая теперь не имела ни вкуса, ни запаха, и дружно покинули нелюбимый стол: Емил – собирать свои деликатесные ракушки, Люся – мыть посуду, а Борис – в ближайший лесок… Ясно, что он переживал свою вину.
Я же остался у затухающего костра с дорожной картой на коленях. Никто бы, наверное, не поверил, что меня как водителя не столько волновала завтрашняя трасса: мосты, заправки, места ночевки, – сколько населенные пункты по дороге, в которых мы зальем корыто… У первого же ларька, который нам встретится. Да никому не доверю, сам наполню до краев!
Был у меня знакомый, служил за границей, частенько бывал на разных посольских приемах. Однажды пожаловался, что там сильно (или насильно) накачивают нашего брата, и он после мучительных попоек, хотя дома приложиться к рюмочке он совсем не прочь, приспособился: стал брать для запития воду, а приняв водку и подержав во рту, сплевывал ее в бокал с водой… Ну а воду потом незаметно менял.
Вдруг с неприязнью подумалось: это же изуверство по отношению к водке (да небось самой лучшей!) и к самому себе… Ну разве это жизнь – мучиться на приемах и до смерти бояться проглотить лишний грамм!
Нет, нет, такой трезвой и пресной заграничной жизни я и задарма не хочу. А тут еще в одной газетке мне попалась целая статья-инструкция о том, как во время коллективных пьянок, банкета, скажем, свадьбы и тому подобного, меньше выпивать. Про «больше выпить», конечно, ни слова: об этом и так все знают.
Но я бы повторил, особенно в тот несчастный вечер, что это изуверство – явиться на праздник и при этом соображать каждую минуту, как бы ничего не пить.
Так посиживал я в горестных размышлениях, не торопясь в палатку. Да и что за ночева, когда не горло, а душу сушит. Можно переспать на голодный желудок, говорят, даже полезно, но уснуть, когда мир в одночасье стал другим…
Был порыв: оседлать машину и рвануть куда-то в ночь в поисках потерянного счастья. Но я отмел это как наваждение.
Вернулся Борис из леска с какой-то железякой в руке и уведомил нас, что разыскал отличный якорь и уж завтра на зорьке мы надергаем матросиков… А то, глядишь, вытащим и щучку.
– Зачем? – спросил я без интереса.
– Ну как – зачем… – Борис был на взводе и говорил слишком громко. – А зачем вообще рыбалка?
– Да. Зачем? – повторил за ним я.
В общем, поговорили.
Наутро я разглядел находку: стальная блестящая болванка, остроконечная, с тремя бронзовыми поясками посередке. На уровне поясков была приторочена крепкая веревка.
Борис завтракал в полном одиночестве, а болванка валялась на траве у его ног.
– Что это?
Он обрадовался моему вопросу и объяснил, что это головка от снаряда, которую он подобрал в лесу.
– Не бойся, она не взрывается… – добавил он.
– Я ничего не боюсь, – сказал я. И подумал, что боюсь лишь остаться еще на один вечер без водки. Но произнести это вслух было бы жестоко по отношению к Борису.
Мы подхватили необычный якорь – он прилично весил и был гладок и холоден на ощупь – и побежали на рыбалку.
Ловилось, надо сказать, в то утро замечательно, и мы отнесли удачу на счет нового якоря, который прекрасно держал на ветру резиновую лодку. Настроение поднялось, и помню, я бодро воскликнул, указывая на якорь, что Дуля нас не подвела.
И Борис подхватил, сразу признав за ней это имя:
– Дуля была на высоте!
И пошло: «Дулю ты не забыл?», «Нужно Дулю взять, сегодня сильный ветер?», «Где наша Дуля?»
Понятно, с тех пор с ней уже не расставались.
Мы швырнули Дулю в багажник машины, не отвязывая веревки, и там она, среди прочего инструмента, проехала с нами по разным дорогам, напоминая о себе металлическим позваниванием на колдобинах.
Но неудачи, начавшиеся с пустой фляги, преследовали нас: на какой-то строящейся дороге, всего-то пара километров объезда по гравию, ревущий, как чудовище, рефрижератор забросал машину камнями и, как мы ни жались к обочине, вдребезги разнес переднее стекло. А у города Луга, где мы заночевали на озере, нас еще и обобрали, стащили резиновую лодку, которую мы поленились свернуть, надеясь застать утреннюю зорьку.
Застали мы поутру лишь милицию, которая нас допросила и составила акт, для чего пришлось проделать изрядный крюк в районное отделение, и все это совершенно бесполезно. Лодку так и не нашли.
В то время как местные блюстители изучали обстановку, наш друг Емил прятался в кустах, но делал это так неловко, что его сразу заметили. Никаких документов, правда, не спросили, и никакого вообще интереса ни к Емилу, ни к нашей любимице Дуле проявлено не было.
Она валялась на траве, поблескивая серебряным боком. Один из милиционеров даже споткнулся о нее, но посмотрел и прошел мимо.
Зато нам повезло на Псковщине, в пушкинских местах. Мы остановились близ Михайловского, на речке, на зеленом лужочке, а под вечер к нам подвалили еще два автобуса из Риги: рабочие с радиозавода решили на природе отметить любимый праздник Лиго. То же, что у нас праздник Ивана Купалы, когда ночью парни и девицы прыгают через костер, бросают венки в воду, загадывая судьбу, ищут волшебный цветок папоротника.
Едва мы расположились на ночлег, как развеселые рижане пришли к нашей палатке с бочонком пива и кружкой…
– В такую ночь, – сказали, – спят только глухие… И те, кто ничего от жизни уже не хочет… Вы же не из них?
– Мы не из них? – спросил я Емила.
– Нет! – отвечал он, оживляясь.
Мы с Емилом оставили свои теплые спальники и прямо-таки нырнули в чужой праздник… Как в омут, с головой.
Люся и Борис на уговоры не поддались.
Борис переживал потерю лодки, которую мы взяли у его приятеля и за которую надо было теперь расплачиваться, а Люся просто не хотела видеть никого из чужих. «А венок? Что венок… Я про себя и так все знаю», – заявила она. И спела из известной песни про венок из васильков: «Твой поплывет, мой потонет…»
Как в воду глядела. Но это потом, потом…
Пили на празднике Лиго и вино, и пиво, и при этом совсем не было пьяных. А еще было давно не испытанное, но такое естественное желание всласть побеситься, что мы и делали, хоть не очень умело. С криком прыгали через огонь, где полыхала старая резиновая шина, играли в забытые нами игры, при которых вызывающе доступные для объятий девчонки должны были нас угадывать и даже – о господи, так до замирания сердца – целовать…
Мы не преминули захватить и свою фляжку, которая успешно ходила по кругу, из нее отхлебывали прямо из горла, на этот раз она была полнехонькой.
В палатку я вернулся под утро, волоча от усталости ноги. Емил явился еще позже, когда рассвело. Он дрожал от холода и от восторга, пережитого ночью, в которой были и ночные купания с обнаженными девушками, и даже что-то еще… Чего мы знать не должны…
От наших громких голосов проснулся Борис, буркнул из спальника:
– А папоротник, не заметили… Цвел?
– Цвел! – отвечал с торжеством Емил. И добавил, засмеявшись: – Там все цвело.
– Так где же он? Где тот цветок, что нас осчастливит?
– Там, где был я, – отвечал Емил. – Если рядом прекрасное создание, нужен ли, скажи, какой-то завалящий цветок папоротника?
– Не нужен! Не нужен, Емил! – Это Люся, она уже не спала и слышала наш разговор.
– Но я бы, пожалуй, сорвал… – пробормотал Борис, – так, для запаса… перец, лаврушка, гвоздика, цветок папоротника… Специи, словом.
– Нет, – заявила Люся категорично, не желая на эту тему даже шутить. – Счастье «в запас» не бывает. Протри глаза и посмотри на Емила… Оно бывает только таким!
Утром, отправляясь в последний путь, на Москву, выяснили, что ночью Емилу зачем-то понадобилась наша Дуля, кажется, с ее помощью он замерял глубину речки и чуть нашу любимицу не утопил.
А потом они вдвоем… С кем? Ну, с кем-то вдвоем сидели на той же Дуле у костра, подложив для мягкости наш походный спальный мешок…
– Вот кто свидетель нашей ночи, – с нежностью произнес Емил, возвратив Дулю в багажник и погладив ее рукой.
