«Дети ни в чем не виноваты, Руслан».
Она старалась ему что-то доказать. Натолкнуть на важную мысль. И понимала: бесполезно. Перед ней был человек другой породы. И другого народа. И другой войны.
ДРУГОЙ ВОЙНЫ. ДА, ТАК.
Она догадалась внезапно: та война, которую вел здесь Руслан, это была не ее война.
И не война русского народа. А какая?! Какая?!
Она растерялась. Она не понимала, какая это война, чья она, против кого, зачем, кем оплачена, чем оплачена. И надолго ли она.
Вдруг показалось: эта война – на всю жизнь.
Страшно, холодно. Чтобы не показать Руслану озноба, она закусила зубами загасший окурок, уставилась Руслану в глаза. Его черные, пустые зрачки. Не зрачки, а дула. Расстреливают ее, в упор расстреливают.
«Ты пытаишься разжалабить мэня? Ты жэ знаишь, Алена, мэня. Ничего нэ выйдет у тибя». Он повернулся. «Иди за мной. Ани скора паедут па этай дароге. Их нэмнога в машине. Он, жэна и двое детей. И ша-фер. Ани думают, этат пэрэвал чист. Им так сказали. Иди, бэри винтовку. Врэмя. Скора. Ты далжна харашо пригатовицца».
Она сделала последнюю попытку.
«Стой!»
Он остановился. Стоял к ней спиной. Слушал. Лютый холод исходил от узкой, сутулой спины.
«Почему ты выбрал меня, Руслан? Если их так мало, если это не колонна, а одна машина, почему бы просто не забросать ее гранатами? Не расстрелять твоим молодцам? С близкого расстояния? Зачем я-то тебе, с моей «моськой»?»
Руки тряслись. Хотела закурить еще. Сырая пачка пуста. Она зло бросила ее в россыпь желтых и круглых, как черепа, камней.
Руслан медленно, будто нехотя, обернулся к ней. Окинул презрительным взглядом. Так смотрят на скотов, на пауков, на мокриц. На низшие существа.
И опять черный смех сверкнул в его сузившихся глазах.
«Штобы панять: сможишь ты или нэ сможишь, мая дэ-вачка».
Она устроилась со своей верной «моськой» за камнями. Дикие камни образовывали здесь подобие крепостной стены. А может, подумала она, в древности тут и правда была крепость, и эту стену сложили люди. А потом ветра и дожди усердно трудились над ней, чтобы вернуть людское сооружение природе и богу.
Бог, какой бог. Зачем она думает о боге. Она же сейчас будет расстреливать людей.
Жизнь дает бог, говорила ей бабушка Наташа. Жизнь берет Аллах, говорила ей бабка Апа. Обе ее бабки говорили ей о том, что человеческая жизнь не принадлежит самому человеку. И смерть человека тоже человеку не принадлежит. Бабки думали: богу. А Алена думала: какому богу? Где Он сидит? На тучах? На облаках? Что Он обо всех нас думает, если Ему за каждым из нас с небес нужно следить? И рассчитать: вот сегодня я убью этого и этого, и еще этого, а завтра – рожу вот этого, эту и еще этих?
Рот покривился в усмешке. Глупенькая, несчастненькая дурочка. Теперь – поумнела?!
Руслан поднес к глазам бинокль. Всматривался вдаль. Синие, снеговые горные гряды вставали, опадали чудовищными гребнями, каменными цунами.
«Вон а-ни, – сказал Руслан негромко, показал пальцем. – Найди. Машина. Вон идет. Видишь?»
Вижу, кивнула Алена, плотно прижав глаз к прицелу, да, вижу. Да. Машина.
«Падпусти паближе. Ха-рашо рассчитай. Ты далжна их увидеть в кабине. Видишь?»
По лбу текли капли пота. Она быстро смахнула их рукой в черной перчатке с обрезанными пальцами. Машина мчалась по дороге стремительно, будто хотела разбиться. Водитель, умирая от страха, хотел быстро проскочить перевал.
Машина приблизилась, и Алена увидела их. Шофер гнал как бешеный, сжав зубы, вцепившись в руль. Рядом с шофером сидел этот чеченец. У него были на удивление светлые волосы. «Будто бы и не нохчи, а русский. А может, русский и есть. И все Руслан наврал про предателя». На заднем сиденье тряслась молодая женщина. Вот головенка одного ребенка, у нее под мышкой. Вот второй, она его держит на руках.
Машина несется. Машина несется все быстрее. Алена облизнула губы.
Услышала утробный голос Руслана: «Стрэляй! Што ждешь! Стрэляй!»
Услышала свое резкое, грубое: да!
Но не стреляла. Подпустила машину ближе. Еще ближе.
Видела головы детей. Крупнее. Все крупнее. Видела их лица. Мальчик. Второй тоже мальчик. Два мальчика. Старший… и младший. Младшего, наверное, еще кормит грудью.
Руки уже не дрожали. Мысли ледяные. Все ледяное и прозрачное. Она прекрасно понимала: сейчас она выстрелит. И попадет.
Она профессионал. Она ждет. Выжидает время. Ищет удобную позицию.
Все правильно. Не спешить.
Старший мальчик поднял лицо к матери. Алена видела: улыбнулся. Показал вперед рукой. Младший заплакал. Мать выпростала из-под кофты грудь и дала ему.
Пот тек по лицу Алены. «Что я делаю. Что же я делаю».
Глаз и дуло винтовки прекрасно видели цель. Она плавно вела, поворачивала винтовку за движущейся целью. Машина неслась. Промчат мимо. Будет поздно. И Руслан сам выпустит пулю в ее висок. В ее такой удобный висок. Вот сюда. Слева. Или даже в затылок. Ведь он сзади стоит.
«Стрэляй! Ну!»
Старший мальчик засмеялся, и Алена в прицел увидела его зубы. У него зубы были как расческа. Через один. Один есть, другого нет. Смешная такая улыбка. Как у зайца. Он хохотал и на что-то, впереди, за лобовым стеклом, показывал матери рукой.
«Стрэля-а-а-ай!»
Маленький мальчик сосал грудь. Алене показалось, что она слышит легкий детский чмок. Чмок-чмок. Сладко. Мать. Жизнь.
Пот потек с бровей на глаза, прицел чуть запотел.
Она выстрелила.
Раз. Другой. И через паузу: третий. Четвертый.
Машина остановилась, развернулась неуклюже, занесла колеса над пропастью.
И еще через паузу: пятый раз.
Она выстрелила пять раз. И отняла залитое потом лицо от прицела.
И села на землю, раскрыв, как галчонок, рот. А потом упала наземь. Винтовка вывалилась из рук. Грязный камень, как катышек хлеба, как живой жук, сам заполз, закатился ей в рот, и она катала его во рту языком и зубами, как леденец, понимая, что вот она убила сейчас детей, и ничего, и сама осталась жива, и никакой Бог не покарал ее, не наказал немедленно, и Руслан ей в затылок не выстрелил, и земля, песок и камень у нее в живом рту, значит, все хорошо.
Руслан засмеялся. Ткнул ее носком сапога под ягодицу.
«Ну што? Все?»
Поглядел в бинокль. Потом присел рядом с ней. И схватил ее за шиворот, как щенка. И поднял. И усадил на камни. И поднес бинокль к ее слепым, залитым потом глазам. И она выплюнула камень изо рта, как гнилой зуб.
«Ну! Сматри! Видишь?! Што видишь?!»
Она смотрела и видела: машина медленно, медленно падает, падает, падает в пропасть.
Алена оттолкнула от мокрого лица черный тяжелый бинокль. Ее глаза не видели ничего. Ее пустой, выплюнувший мертвый камень рот улыбался отдельно от нее. Насмешливо и жалко. Ее рот улыбался, смеялся над нею самой. Над собой.
«Хвалю, – сказал Руслан и жестко хлопнул ее по плечу, – блэстящая работа. Я так и думал. Я нэ зря тибя учил».
Захохотал громко. Снова больно хлопнул Алену по плечу, по спине. И вытер ей большим пальцем грязный рот, испачканный землей.
ВОДКА. САРАЙ. КОСА– Эй, ты. Как тебя зовут. Да, ты!
Румяный парень с окладистой бородой вскинул голову на Аленин окрик. Нехотя поднялся. На его носу нелепо сидели зеленой бабочкой зеленые, круглые, смешные очки.
– Ты што, русская, забыла? Памяти нэт савсэм?
Она стояла уперев руки в бока, с сигаретой в зубах. Лицо чисто умыто. Она мылила, мылила руки в сакле под рукомойником, всю воду извела. Из колодца в ведрах натаскала, восполнила.
– Забыла.
Потухшая сигарета моталась в углу рта.
– Заур.
– Заур. Да. Вспомнила. Слушай, Заур. У меня к тебе просьба.
– Да-а-а?
Бородатый парень оживился. Потер ладонями камуфляж на коленях.
Алена вздохнула. Вынула сигарету изо рта, щелчком послала под ноги. И выдохнула:
– Принеси мне водки.
– Што-о-о-о?
– Что слышал. Бутылку водки мне достань. Я знаю, у вас есть.
Она никогда не говорила «у нас». Она говорила – «у вас». Сначала это коробило Руслана. Потом он злился. Потом ему стало все равно. Он понял: она, наемница, русская снайперша, никогда не станет тут своей, никогда. Хоть сто миллионов долларов ей заплати.
Бородатый парень в зеленых очках присвистнул.
– Э-а! Водки! А зачем тибе, русская? На-пицца хочишь? Или… па-да-рить каму?
Бородач подмигнул ей сально, хитренько.
Алена пожала плечами.
– Мне надо.
– Нада! Нада! – Бородатый парень хохотнул, прищелкнул пальцами. – Мнэ бы тожэ водки нада! Да я малчу! Ни-чево нэ га-варю!
Алена вынула из кармана двадцатидолларовую бумажку. Вплотную подошла к парню, приблизила лицо к его лицу, будто поцеловать его хотела, и засунула ему купюру в карман гимнастерки.
Парень похлопал по карману. Осклабился.
– А па-чиму ты сама нэ па-просишь Руслана? Он бы тибе сто бутылак дастал. Па-дарил! Пей да дна… пей да дна! – Расхохотался, и хохотал долго, зубы в бороде блестели, обидно, хрипло хохотал, и в горле у него что-то перекатывалось, как голыши в ледяной реке.
Алена помолчала, опустила голову. Потом надсадно заорала:
