В те годы по территориям Союза народы и племена срочно перемещали с места на место – словно передвигали мебель в квартире. Менялась не только политическая карта: проведенные границы никогда не совпадают с территориями этноса, а места обитания конкретных людей никогда не вписываются ни в территории, ни в границы. Но поверх общих неизбежных изменений – имелись решения вождей; народы и племена смешали во имя единого генерального плана. Гнали сотни тысяч бесправных из домов – в леса, из лесов – в степи, из степей – в тундру. В те годы по России, повторяя судьбу цыган, скитались толпы лишенных крова и защиты людей, которые прежде имели оседлый образ жизни. Их называли беженцами или осадниками, переселенными или депортированными, ссыльнопоселенцами, и они шли, пилигримы войны, в бесконечный поход. Высылали их перед будущей войной, опасаясь альянса именно этой нации с противником и в связи с прошедшей войной, сместившей границы.
Есть распространенная метафора – рыба, выброшенная на берег, в чуждую ей среду. Так же точно, как умирающая на суше рыба, хватали воздух ртом миллионы выброшенных из жизни людей.
Война четырнадцатого года начала тотальное перемещение народов – Вавилонская башня в очередной раз треснула; с тех пор миллионы людей скитаются и не знают, где их дом. Было время, этой неразберихе умилялись, называя мировые города, где перемешались нации – melting pot, а общую культуру – multiculti.
Мультикульти представлялась культурой нового, совершенного типа. На языке мультикульти заговорил весь мир, и этот язык показался удобным языком для общения. До известной степени так называемый «второй авангард» искусства – это язык общения миллионов мигрантов, «второй авангард» стал воплощением мультикульти. То был язык простых чувств, сильных страстей, то был язык отчаяния. В музеях современного искусства общались знаками и криками, один авангардист испражнялся в банки, другой кричал петухом. Авангардист раздевался донага и бился всем телом об стену – этот перформанс считался образцовым.
Первый авангард десятых годов прошлого века звал к переменам и к новому языку – «второй авангард» конца прошлого века эти перемены уже явил. Новый язык сложился – то был интернациональный жаргон беженцев. То был буквальный лингва франка перемещенных народов. Таджики, армяне, евреи, русские, ирландцы, сербы и китайцы говорили друг с другом полуфразами, выкрикивали междометия, изображали загогулины и черточки, бились лбами о стены – то был язык кочевых народов, у которых нет времени строить храм и нет единого Бога, но зато есть система примет и система знаков.
Возникали капища – музеи современного искусства, в которые несли всякую походную дрянь, то, что копится в дорожных мешках, обломки утраченной культуры. Люди, именовавшие себя авангардистами, а на деле являвшиеся кочевниками культуры, несли в капища дорожный сор. Железки и осколки, тряпки и обрывки сваливали в грязные кучи и поклонялись этим кучам как идолам богов дороги и судьбы. Человеческих образов в искусстве не осталось – долгие пути скитаний не сохранили ни лиц, ни черт. Но в кочевниках культуры осталась страсть к выживанию, и тысячи глоток орали на общем невнятном языке – это и была мультикульти Новейшего времени. Парадоксальным образом кочевникам хотелось культуры оседлой – они мечтали видеть себя вросшими в культуру той страны, куда их привела дорога, а сильным и богатым – нравилось слышать их кочевые крики. Кочевникам-авангардистам меценаты говорили: кричи громче, дурачься еще глупее – этот ювенильный дискурс есть выражение мятущегося времени. Для богатых меценатов крик кочевника был важен: рекламировал кипящую похлебку мира. Кричи громче, авангардист, бегай кругами и вопи – пусть все знают, как мы жирно варим суп. Мы варим общий мировой суп – варево булькает, и все ингредиенты задействованы; крики беглых варваров оповещают о том, что работа идет.
Те из кочевников, кто был прикормлен или рвался к кормушке, – старались. Крик стоял громкий, супа сварили много. В этом супе можно было выловить все: обанкроченный российский завод, бомбы для Белграда, нищих старух, тощих негров, обкуренных алжирцев с парижских окраин. Суп варился в расчете на весь мир, – потому бродили из конца в конец планеты, орали громко: новое, новое идет! Сдавай старое, оно тебе не пригодится! Покупай новое!
И люди суетились: продавали штаны, дом, родину – лишь бы побулькать вместе со всеми. Так продолжалось долго, пока старый мир не продали подчистую.
Потом люди устали скитаться и кланяться кучам мусора. Многие плясали так долго, что им уже хотелось присесть.
Настало время, и даже те, кто кочевым крикам умилялся, пресытились – увидели, как именно изменился Париж, как визглив и грязен стал Лондон, и дикое кочевье мира перестало радовать. В Лондон съехались все меценаты планеты, все ворье мира собралось в Лондоне, и подчас даже до самого рьяного любителя английских five o’clock’ов это доходило. Когда миллиардер Курбатский устраивал перформанс, на котором Бастрыкин кричал петухом, – светские люди относились с пониманием, тем более что Курбатский вкладывал деньги в производство танков и отравляющих газов – то есть был цивилизованным человеком. И все же подспудно возникало досадное чувство. Меценаты не связывали буквально грязь на улицах – и мусор в музеях, переселение народов, бомбежки дикарей – и современное кочевое искусство; но в целом даже меценаты почувствовали некий дискомфорт. То есть бомбить Ливию разумно и правильно, и Белград надо утюжить, и авангард приветствуется – любопытно наблюдать, как голая Марина Абрамович бьется головой о стенку; но вот грязь в парижском метро – это уже лишнее. Нельзя ли без этого?
Нет-нет, прямой связи между решением ООН, перформансом и ночлежками – конечно нет. Но вдруг поняли, что от кочевников добра не будет. Богатые ввели некоторые ограничения: сохранили кочевое авангардное искусство как этническое – разрешили кривляться бедным инородцам, но титульную нацию призвали к порядку.
Авангардист Бастрыкин так описал проблему авангардисту Гусеву:
– Что же получается? Группа «Среднерусская возвышенность» путешествует по миру с перформансами, уважение и почет везде – а на родине признания нет? Может быть, России мировая культура безразлична.
– Дикарство, – ответил Гусев, – еще очень сильно в России. Не скоро мы пройдем трудный путь до цивилизации.
– К тому же таджики лезут, – добавил Бастрыкин, – новоявленный авангардист появился. Пусть плитку кладет в ванной, так нет, ему, видите ли, перформансы делать приспичило.
Таджики ехали в Первопрестольную вовсе не затем, чтобы внести свою лепту в плавильный котел мировой культуры, но спасаясь от голода. Русские в безумные перестроечные годы кидались в Германию не от любви к стране, жители которой палили их деревни полвека назад, – но от отчаяния. Так и переселенные в тридцатых годах в Казахстан немцы не создавали в степях благостного эффекта multiculti, но просто выживали. Ни о культуре, ни о цивилизации речи не было: одних людей выгнали из домов другие люди, и чаще всего – чтобы сохранить нетронутым собственный покой. Так же точно поступают сегодня обладатели теплых и крепких домов, руководя пожаром Востока и наблюдая, как огонь пожирает чужие дома. Многие русские уезжали со своей земли потому, что в одночасье выяснилось, что земля уже не принадлежит народу – ее недра отдали в частное пользование сотням верных и ловких.
В 1930 году корейцев из Владивостока высылали в Хабаровск, а в 1937-м корейцев послали еще дальше от Владивостока – в Астрахань; а на смену им на Дальний Восток – из Белоруссии, с Украины, из России слали раскулаченных крестьян и ссыльных. В тридцатые годы следовали тактике зачистки границ от ненадежных элементов: высылали финнов, поляков, украинцев, цыган. Про цыган сегодня почти не помнят – то были формально граждане другой страны, но в 1933-м цыган выселили из Москвы в Томск. А потом начались высылки немцев. Немцев много выселили уже в 1935-м и 1937-м, но к началу войны – обвально много.
В 1941 году из разных концов, из разных областей, Калининской, Ивановской, Горьковской, Воронежской, а также из столиц – выслали в общей сложности 302 тысячи немцев, треть миллиона, – в Казахстан, в условия, где выжить было трудно. Произвести строительство домов силами самих переселенцев – это означало: возведение дощатых бараков. Осуществить пересылку силами НКВД – это означало: под конвоем и под прицелом. Разрешение брать с собой до 200 кг на члена семьи оборачивалось на деле мешками и котомками, и грузили немчуру на поезда, и слали из Тульской и Краснодарской областей, из Кабардино-Балкарской и Северо-Осетинской – в Казахстан; а куда не доходили составы, туда люди шли пешком, и падали по пути от голода, и умирали. Не в Сантьяго-де-Компостела и не к Гробу Господню шли пилигримы – но ковыляли в поисках угла, где их не сразу расстреляют, не замучают детей, где дадут согреться у огня. И это только от 26 августа 1941 года распоряжение. А 28 июня отправили в Нарым – 19 тысяч человек, это непосредственная реакция была на начало войны. А 14 июля 1941-го – из Литвы, Латвии и западных областей Украины – отправили 16 913 человек. А 14 июня (за неделю до войны) – из Латвийской, Эстонской и Мордовской ССР отправили 22 885 человек – глав семейств, а с ними 46 557 человек членов семей, да еще в придачу уголовников (как без уголовников, все же и преступления имелись) 4 159 человек. Вот такая существовала пропорция высылки, уголовниками не особенно обремененная.
