Деревенские девки и парни целые игрища устроили, прятали невесту и заставляли тысяцкого ее выкупать:
Тысяцкой, ты честной человек,
Ой, тысяцкой, ой, выздымайся, ой, выздымайся,
Ты за свой-от карман ухватайся, ой, ухватайся.
Во кармане казна шевелица, ой, шевелица,
На рёбрушки становица, ой, становица,
На подарочки норовица, ой, норовица,
А что нас-то певиц подарити, ой, подарити,
И шо нас-то певиц да немножко, ой, да немножко,
И шо сорок певиц со певицей, ой, со певицей.
Тысяцкой тут есть, примечает Эльдэнэ, вот этот тысяцкой и собирает мужиков и струги ладить, и в поход. И расчет через него, казна у него.
Опевала сестрину свадьбу младшая сестра Оньки, Милитина[5]. Голосочком чистым и ясным выводила Милитина:
Не было ветров – вдруг навинуло,
Не было гостей – вдруг наехало,
Полный двор вороных коней,
Полный дом молодых гостей…
Выпугали соловья из куста…
Когда молодая деревенская поросль собралась вместе, особенно заметно было, какие они рослые. И парни, и девки – кровь с молоком, сила и молодая радость жизни бурлила в них. Венчал молодых на вольной воле выборный священник, молодые крест поцеловали, деревне да родителям поклонились. Теперь перед Богом и людьми будут друг для друга муж да жена. И закончилось все свадебными пирогами и брагой.
Хуже собаки хозяйской жил Эльдэнэ, да и такая жизнь грозила оборваться в любое мгновение.
– На чё он нам? Ватаман придет, и нас выгонит вместе с им. Али бабы соседские нашепчут, мо, он с бесами, нечунай ентот. Да и спалят избу-то вместе с нами со всемя.
Выручала Эльдэнэ материна заветная котомочка из заношенной и вытершейся кожи. Давным-давно привезенная ей кем-то из далеких степей. Растертые в пыль степные травки и мошки пахли неведомыми полынными краями, забытыми уже руками матери. Эльдэнэ натирал этой невесомой пылью раны и ссадины, все затягивалось… целительной ли степной силой или неисчезающей материнской любовью – кто знает? У хозяйской лошадки загноился и разболелся укус слепня на лопатке. Недоглядели, растерли шлеей. Эльдэнэ сыпнул щепоточку своей заветной пыли, попросил мысленно: подсоби, матушка… Гной на лошадке исчез, болячка в один день стала подергиваться розовой голой кожицей. Ну, насупился мельник, живи тогда… покуда… Но дальше крыльца и ступить не моги.
Деревня меж тем гудела, как пчелиный рой.
– Онфимовы-те, девку видала нонеча, чирьями все изошли. На вечерки Марья чё, думаю, не ходит, а ей и показаться нельзя теперя, нос-от провалится, гляди-ко чё!
– Ето имя Аньтя-вотянка беса притащила. С Онфимом самим путалася, так сказывают. Кода ноне вотку оне варили. Он как корчаги привез, дак она его в сараё затащила. Бес-от помогал. У их чё, у вотяков-то, креста на их нету, грязи полно, тамока бесам роздольё. Оне, бесы грязные, тамока и на лавках, и под лавками, один на однём. И под титьками, и под подолом у етой Аньтивотянки бес-от и сидел. Вокурат тамока, в самой ейной дырке. А мужику уж никакого спасенья тада и нет. Бес-от и в глазах у ей, только глянула – и мужик пропал. И всё. Сгниет. Бес-от всю семью и сгубит.
– У их теперя одно бесовье в доме-то. Я даве иду – так прямо видно, из окошок скалятся. Кишмя, как блохи на псу шелудивом.
Аньтя-вотянка, рыжая и патлатая баба из вотяцкой деревни, и впрямь часто шаталась у околицы, бесстыже задирая подол. На нее спускали собак, она, сверкая пятками, убегала. Бабы вслед ей грозили кулаками, мужики отводили взгляд… Кто-то из них и впрямь имал Аньтю тайком, кто-то слыхал, что шибко сладка грязнопузая вотянка, дак может, это бес гнойный тебе гойло-то лижёт, а ты и не знашь.
Шумели-гудели бабы, избы чистили, до дюжины раз перемывали порты и рубахи. Уже ни единой глазом видной сориночки не было во дворах, ни пятнышка крошечного во всей громадной избе ни у кого. Видно, очень голодными и злыми стали гнойные бесы, поскольку еще в одном доме за одну ночь глаза у мужика загноились, а на щеке вздулась синюшная язва. Взвыли бабы, царапая лица, кинулись к иконам.
Соседи разговаривали друг с другом не иначе, как через забор. Трижды осеняся крестом.
– Аньтя-вотянка ему в гоины-те беса подсадила, ейные дела опеть! Мужик как телок идет, бес его за гойло-то схватит, лижет да ведет, бес-от, которой у Аньки под титьками сидит. И все, нету мужика. Сам сгниет, и семья вся сгниет, всех бесовье изведет. Ничё мужик против Аньти не может, ничё.
Уже две избы стояли с запертыми изнутри и подпертыми снаружи воротами. Ребятам наказали стеречь, не вышел бы кто оттуда. Вышедшего, жердями толкая в спину, загоняли за ограду. Бабы выли.
Аньтя баб деревенских боялась смертельно. Ее не раз пытались изловить, но она, завидев бабий подол, скрывалась в лесу. И бес из-под ее подола заманивал все новые жертвы.
– Ну, давай, натягивай порты-те, ете вот возьми. Подвяжи, вот лямка… нет, порвалася, вот поясок витой. Вожжи, погодика, достану, крепкие для стерьвы, чтоб не вырвалась. Шапку суконную на, да косу-то прячь, заталкивай. Да тихонько идите, не борязя… Господи, прости и оборони.
Оня с соседской девкой, здоровенной Настасьей, переоделись в мужицкое, благословились у бабушки и вывели за ворота лошадку, запряженную в волокушу. В лес, мо, по веники. В лесу пришлось и веников нарубить, и ягод насобирать, чё, не даром же в небо глядеть. Уже под вечер стороживший возле деревни Иванов мальчонка прибежал и сказал, что идите, мол. Тамока она, опеть заголяется.
Аньтю подманили, сбили с ног, оглушили поленом. Голые грязные ноги привязали к двум гибким сильным березам. Отвернулись, пали на колени и отпустили вожжи, пригибавшие вершины берез. Со свистом-шелестом взвились березы… Не успели Аньтю в жены вогулу сосватать, а то и жизнь бы прожила в уважении, почете, разодетая в рысиные шкуры и увешанная серебряными монетами. Девки, не оглядываясь на разорванную надвое Аньтю и беспрерывно крестясь, побрели в деревню.
Солнце уходило за темные елки, падало за белые березы. И тихо-то так было в лесу, ни шумочка, ни ветерочка… Только лошадка всхрапнет иной раз.
– Оня, чё за дым-от над деревнёй?
Полетели без ума, глаз не сводя с дымового столба, вздымавшегося над логом, в котором пряталась-укрывалась деревня.
Давно сюда русские люди пришли из Новгорода. Чтобы землю пахать, хлеб ростить для мужичков, которые лиственницу рубили по Вишере-реке, в дальних землях на восходе. Которые плоты гоняли вниз по Каме и которые обороняли плотогонов. Которые шли торговыми обозами. Исть-то всем надо. Пришли и крещеные, и те, на ком креста не было. И болели, и поумирали многие.
Народ свежий пришел, нахватался вотяцких болячек. Вотяки-то с ними сжились, с болячками своими, эти застарелые яды были давно уже уравновешены и обезврежены разными вотяцкими снадобьями. Были у местного народа старинные моленные болота, на которые они ходили, в грязи купались, молились, очищаясь от корост. Лишенные противовесов, рассчитанных именно на них, болезни на пришельцах вдруг получили свою первоначальную вредность и молниеносно уничтожали людей. До костей иные прогнивали, мясо у их с рук свешивалося, и дух исходил смрадный.
– А-а-а! У-у-у! – треск пожарища. Дым, взметнувшийся к небу. Одна изба уже занялась костром, из-под крыши другой валил дым белесый, с черными и огненными струями.
– Гнойных палят, палят! О-ё-ё! От бесов спасают!
В вере токо и спаслися, – так старики потом долго сказывали. Пришел старец, странник, которому дано было бесов видеть. Как ровно свечку в темноте зажег, таково мудро сказывал. Про Бога истинного и Сатану. Про Антихриста, который в миру между людей живет. Про бесов, слуг его. «Отриньте антихристов мир, огородитеся от бесов мирских, так спасётеся».
Народ с иконами высыпал на улицу. Единая многоголосая молитва, моление о спасеньи, возносилась к небу.
И таково грозно старец глядел на иных в язвах, грозные речи держал. Блудом, мо, ты наказан. За игрища бесовския. Во как. Не носи мира в дом свой, бо грязен мир, опоганен бесовской породой. Очищай, мо, и тело, и душу, и одежду, и посуду твою очищай от скверны. Молись! И беса ни в чем не допущай. С язычником есть рядом не садися, за руку не держися, ни в чем его не касайся, бо попран бесами всякий язычник. А кто не станёт себя от бесов ограждать, тот страшной смертью умрет. Ад ему бесы на земле сделают. И бесы от их на других напрыгают, язвой люди покроются, вонью изойдут. Вот какие смрадные зловредные бесы. И того, кто с язычником хоть бы рукой касается, ни раз говора, ни дружбы не веди, ни родства.
И уверовали все, спасаться стали. Взятых бесом велел странник огненным спасеньем спасать, очищать, давать жизнь небесную вместо вечных мук. Горели избы, иной и сам в срубе сжигался, завидя язвы на теле своем и страшась заживо гнить. Учил странник плоть унимать, блуда бояться.
И про жизнь много сказывал, котора после нас на земле станёт. Мо, Антихрист шибко много силы заберет. Вовсе людям на шею сядёт. И ради антихристовых утех всё-то всё люди отдадут, нажитое и накопленное. И детей продавать станут, таково сладок станёт имя антихрист. А тот, изверг рода человеческого, на всю-то землю сеть накинёт. И под сетью люди жить станут. И тада настанёт конец дней и Божий Суд.
