В гостиницу отправились пешком. Захотелось прогуляться. Елисеев нес ее сундучок с гримом и морщился. Болел палец.
Впереди шла и яростно ссорилась молодая пара, девчонка и парень лет по семнадцати. Может, по двадцати. На нем были круглая спортивная шапочка и тяжелые ботинки горнолыжника. На ней – черная бархатная шляпка «ретро». Такие носили в тридцатые годы. Девчонка что-то выговаривала, вытягивая руки к самому его лицу. Парень вдруг остановился и снял ботинки. И пошел в одних носках по мокрому снегу, держа ботинки в опущенной руке.
– Антон! – взвизгнула девушка. – Надень ботинки! Но он шел, как смертник. Остановить его было невозможно. Только убить.
– Ну и черт с тобой! – Девушка перебежала на другую сторону улицы.
Парень продолжал путь в одних носках, и по его спине было заметно, что он не отменит своего решения. Это была его форма протеста.
– Антон… – тихо окликнула Лена.
Он обернулся. Его лицо выражало недоумение.
– Надень ботинки, – тихо попросила Лена.
Антон не понимал: откуда взялись эти люди, откуда они знают его имя и почему вмешиваются в его жизнь. Он шевельнул губами – то ли оправдывался, то ли проклинал…
Лена и Елисеев прошли мимо. Обернулись. Снова подбежала девушка, тянула пальцы к его лицу. Он стоял босой, ослепший от протеста. Они не могли помириться, потому что были молоды. Они хотели развернуть жизнь в свою сторону, а она не разворачивалась. Торчала углами.
Тогда Антон бросает вызов: если жизнь с ним не считается, то и он не будет считаться с ней. И – босиком по снегу. Кто кого.
Лена неторопливо складывала свой чемодан. Неторопливо размышляла. В Москве можно будет повторить иркутскую схему: он войдет в ее дом со своей дорожной сумкой и ее чемоданом. Поставит вещи в прихожей. Снимет плащ. И они отправятся на кухню пить кофе. Потому что без кофе трудно начинать день. Потом можно будет лечь и просто заснуть – перелет был утомительным. А потом отправиться на работу. Правда, у него есть жена, мертвый якорь. Но мертвому не место среди живого. Мертвое надо хоронить. Их корабль выйдет в чистые воды для того, чтобы серьезно работать и серьезно жить.
Елисеев стоял перед зеркалом, брился и смотрел на свое лицо. Он себе не нравился. Смотрел и думал: «Неужели ЭТО можно любить?»
Погода в Москве была та же, что и в Иркутске. Мокрый снег. Хотя странно: где Москва, а где Иркутск…
Елисеев вошел в свой дом и первым делом направился в туалет.
Он не снял обуви, и после него остались следы, как от гусениц. Грязный снег мгновенно таял на полу, превращаясь в черные лужицы. Вышла жена. Увидела лужи на полу, но промолчала. Какой смысл говорить, когда поздно. Когда дело уже сделано. Теперь надо взять тряпку и вытереть. Или его заставить взять тряпку и вытереть после себя. Елисеев стоял и мочился. В моче была кровь.
– Галя! – громко позвал он. – Посмотри!
Жена заглянула в унитаз и спокойно сказала:
– Допился…
– Что же будет? – холодея, спросил Елисеев.
– Откуда я знаю?
– У меня рак?
– Песок. И камни. Надо идти к врачу. – Галя знала, что только страх смерти может удержать его от водки и от бабы. Поэтому она не успокаивала. Но и не пугала. Сильный стресс мог вызвать сильный запой.
За двадцать лет совместной жизни она научилась балансировать и вполне могла бы работать эквилибристкой.
Елисеев встал под душ. Его указующая стрела, которая еще так недавно и так ликующе указывала дорогу к счастью, превратилась в свою противоположность. Она болталась жалким шнурком и годилась только для того, чтобы через нее совали железные катетеры, вызывая нечеловеческую боль, как пытки в гестапо.
Елисеев надел халат и вошел в комнату. Жена смотрела телевизор. Показывали рекламу мыла.
– Ты хочешь, чтобы я умер? – серьезно спросил Елисеев.
– Нет. Если ты меня бросишь, я переживу. Я злая. А если умрешь – не знаю.
Он пошел в спальню и лег. Не заплакал. Он плакал только для красоты жизни. А от страха он не плакал.
Галя смотрела телевизор. После рекламы показывали мексиканскую серию. Галя устала от сложностей. Душа жаждала примитива.
Она догадывалась, что Елисеев оттянулся на полную катушку. И была баба. И космическая любовь. У него иначе не бывает. Только космическая. Пламя до самых звезд. Но если в этот костер не кидать дров, пламя падает. И тухнет в конце концов. Через месяц он успокоится. Потом забудет, как ее звали.
Так бывает в каждую поездку. Это входит в его цикл. Любит запоем. Работает запоем. Запойный человек. Он – ТАКОЙ. А она – его жена. Любовницы, наверное, притворно сочувствуют: вот сидит бедная, надуренная… А это они – бедные и надуренные. А она – его жена.
Зазвонил телефон.
«Началось», – спокойно подумала Галя и спокойно спросила:
– Ты дома?
Лена Новожилова переделала с утра кучу дел. Убрала квартиру: на это ушло четыре часа в четыре руки. Помогала соседка Люба по кличке Прядь. Она красила одну прядь волос надо лбом в противоположный цвет. Хотела выделиться среди остальных. И выделялась. С Любой убирать было весело. Одной бы не справиться.
Потом Лена пошла в магазин и купила еду: фрукт манго и овощ авокадо. Оливки. Елисеев должен интересно поесть. Не картошку с мясом, которую ест из года в год вся страна… Но если он привык и если захочет, то можно, в конце концов, приготовить и картошку с мясом. Бефстроганов, например. Для этого нужны лук и сметана. Лена вернулась в чистый дом. Все приготовила. Устала. Села в кресло, закрыла глаза и стала мечтать, как Елисеев переберется к ней со своей аппаратурой и вся квартира превратится в одну сплошную фотолабораторию. У Елисеева два состояния – пить и работать. А у нее – тоже два. Работать и смотреть телевизор. Как раньше обходились без телевизора? Вышивали на пяльцах? Играли на фортепьянах? Ездили на балы?
Они с Елисеевым тоже будут иногда выходить в гости. Он будет стоять с рюмкой, нависать над какой-нибудь барышней. Благоухать розами и дождем. В черном кашемировом пиджаке с шейным платком. Барышня будет смотреть на него снизу вверх сияющими глазами, испытывая возрастное преимущество перед Леной. Лене захочется подойти и устроить им скандал. Но она сдержится. Будет держать себя в руках. В прямом смысле. Обнимет себя за плечи и будет держать в руках.
А потом они вместе вернутся домой. Машины у них нет. Придется добираться на метро и на автобусе. И пока доберутся – все пройдет: и его увлечение, и ее ревность. И даже говорить на эту тему будет лень. Они разденутся и лягут спать под одно одеяло. И ей приснится остров Кипр, на котором она ни разу не была. Елисеев тоже будет чему-то улыбаться во сне. И выражение лиц у обоих будет одинаковым.* * *
Звонка не было. И это становилось странно. Может быть, он потерял ее номер? А может быть, вообще не записал?
Лена подождала до вечера. Позвонила сама. Услышала в трубке его голос.
– Привет, – сказала Лена.
– Привет, – ответил он. Голос – глухой, неокрашенный, и ей показалось, что он не узнал ее. Не понял.
– Это я. Лена.
– Я узнал. Это ты, Лена, – повторил он тем же неокрашенным голосом.
Она растерялась.
– Тебе неудобно говорить?
– Почему? Удобно.
– Что-то случилось?
Елисеев молчал. В мозгах шел великий благовест: митинг соединился с колокольным звоном, и надо всем этим гомонила стая весенних птиц.
Поясницу ломило, почки отказывались фильтровать. Организм восставал против его образа жизни.
Песок и камни – это пляж. Или морское дно, за которое цепляется якорь.
– Мы больше не будем видеться, – сказал Елисеев.
– Почему?
– Потому что я – мертвый якорь.
– А я? А мне что делать? – беспомощно спросила Лена.
– Ну… пять дней не такой уж большой срок.
– Зачем ты говорил, что любишь меня? Что хочешь быть мне мужем?
– Это была правда.
– Тогда правда. И сейчас. Сколько же у тебя правд?
– Две.
Лена молчала.
– Не плачь, – сказал он. – Сейчас трудно. Но с каждым днем будет все легче. Освобождайся от меня.
Лена не плакала. Это он хотел, чтобы она заплакала по нему. Это он выстраивал кадр. Останавливал мгновение.
Она бросила трубку. Оцепенела.
Смерть Андрея. Предательство Елисеева. Эти два события не соизмеримы ни по времени, ни по значению. Но это рядом. Одно за другим. Жизнь бросала один вызов, потом другой. Теперь ее очередь. Можно снять ботинки и босиком пойти по снегу. Простудиться и умереть. Но зачем так многоступенчато: ходить, болеть… Можно просто умереть – быстро и небольно.
Как горит в груди… Как больно, когда подрубают страсть, когда топором наотмашь – хрясь! И заходишься от боли. Болевой шок. Нужен наркоз. Сон. Быстрей. Будет легче. Будет никак. Ничего не будет, ничего, ничего, ничего. НИ-ЧЕ-ГО…
Лена пошла на кухню, достала из холодильника все снотворные, которые скопились за время болезни Андрея. Ссыпала их на стол. Лекарство хорошее, очищенное, хотя какая разница… Таблетки хорошо запивать молоком, хотя опять же – какая разница. У нее были сухие сливки. Она развела их в воде. Не думая, заставляя себя не думать, стала закидывать в рот по таблетке. Потом по две. Она торопилась, чтобы не передумать. И чтобы скорее наступило НИЧЕГО.
