– Сергей! – услышал он, вздрогнув от неожиданности. Он ожидал окрика или еще чего-нибудь в этом роде, но никак не того, что его окликнут по имени.
Попсуев остановился. К нему кто-то приближался из зарослей. Вышла женщина.
– Здравствуй, Сереженька. – Она молчала, но он услышал эти слова. От них страшно заколотилось сердце.
– Мама… – прошептал он пересохшими губами.
Открыл глаза – стена, батарея, полотенце на ней. Уже было светло. Зачесалась шея, он почесал это место, глянул на руку. На пальцах была кровь…
* * *
Неделя прошла, как повздорили. Желание увидеться с Несмеяной стало болезненно острым. Даже мысль о ней причиняла Попсуеву физическую боль. Все эти дни сдерживаемая в нем агрессивность просилась наружу, но ее не на кого было выплеснуть. «Надо выпить, – решил Сергей, – а то башка лопнет». Выпил, позвонил Татьяне и пригласил ее к себе. А когда уже пригласил, подумал оторопело: «А ведь Несмеяне не я нужен и моя страсть, ей нужно то, что я не смогу дать ей, ей нужна любовь…»
В воскресенье Сергей не пришел, не позвонил, а потом всю неделю избегал Несмеяны на работе. Спать Попсуев ходил в общежитие. Несмеяна решила, что он придет в пятницу вечером, так как на утренней диспетчерской они перекинулись парой ничего не значащих фраз и даже соприкоснулись руками, и она не ощутила в нем того льда, от которого всё вдруг застыло в прошлую субботу. Она запекла утку с яблоками, поставила на стол бутылку «Котнари». Ждала до одиннадцати часов. Сергей не пришел.
Ночь прошла тревожно. Почему-то всю ночь она ждала звонка. Даже не в дверь, а по телефону. Ожидание дрожало в ней, как паутина, в которой она запуталась, словно муха. Еще не прозвенел звонок, Несмеяна знала, что он прозвенит. Еще ничего не произнес глуховатый голос, она знала, что произнесет. Еще никуда сама не пошла, она знала, куда пойдет. Она знала, что это произойдет, знала до того, как это произошло. Звонку предшествовал какой-то змеиный шорох беды и мысль: «Всё как-то не так».
Несмеяна проснулась и подумала о том, что вчера не закрыла свой кабинет. После обеда была конференция в ДК, и она оттуда направилась домой. Но должны были закрыть. А и не закрыли, ничего страшного, всё в сейфе. Звонок прозвенел неожиданно. Кто-то, не представившись, вызвал ее в заводское общежитие. «Господи, в субботу поспать не дадут», – проворчала Светланова, поглядев на часы, на которых стрелка только-только приблизилась к семи, но не спросила, в чем дело, и даже не поняла, мужской был голос или женский, глумливый какой-то, недобрый. Вроде знакомый, но чужой. И зачем идти тоже не сказал.
Волнуясь, она поспешила в общежитие, даже не подумав о том, что ее кто-то разыгрывает или вообще ошиблись номером. Она не хотела думать о какой-нибудь беде с Сергеем, гнала из себя эту мысль, но та вертелась, как паршивая собачонка! Что-то случилось с кем-нибудь из ее девчат? Мосиной или Завирахиной? Эти вечно учудят. Когда Несмеяна подходила к общежитию, ей стало казаться, что звонок и голос ей приснились. Но было уже поздно, всё равно пришла. «Сейчас зайду, меня спросят: «Вы к кому?» «К Попсуеву». Да, конечно же к нему! Что с ним?» – Сердце сжалось в предчувствии неминуемой, уже свершившейся беды. – «Он вроде как был вчера здоров. И глядел по-доброму, не колюче и не угрюмо…» Чтобы не думать непонятно о чем, она глядела во все глаза перед собой, но ничего не видела, расплывалась дверь, лестница.
– Я в четыреста двадцатую, к Попсуеву.
Светланову пропустили, не спросив паспорта. «Почему, – подумала Несмеяна, – не спросили? Всегда спрашивают и записывают. А, это вечером, утром не надо», – успокоила она себя. Бегом поднялась на четвертый этаж, чувствуя на себе чей-то взгляд, подошла к 420-й комнате, хотела уже постучать, как седьмым чувством поняла, что дверь не закрыта. Предчувствуя недоброе, Несмеяна справилась с дыханием, громко кашлянула и зашла.
Глазам ее предстали два голых тела на узкой кровати, не прикрытые ничем. Сергей лежал у стены на спине, женщина, обняв его и положив на него ногу, на боку. Эти голые тела, насытившиеся и уставшие за ночь, были погружены в такой сладкий сон, что никак не отреагировали на шум. Даже не пошевелились.
Светланова долго смотрела на них, тупо и без интереса, как на куриное мясо на прилавке. Тюкала в виски кровь и вертелась мысль: «Сколько белого мяса… одно мясо… словно неживое… лучше бы они умерли… или я… всё равно». Она впервые испробовала на вкус слово «оторопь», оно оказалось совершенно пресным, вымоченная курятина, да еще с душком, вот только давило, ах, как давило на сердце! И так было тяжело от собственной незащищенности перед голой, неожиданной, наглой агрессией!
Потом уже увидела одежду, разбросанную по полу и стульям, пустые бутылки из-под вина, огрызок яблока, распотрошенную пачку печенья. «Предал, предал… Вот она, голая правда. Как противно!» Она вышла, потом зашла вновь. Не глядя на лежащие сбоку тела, – ее не интересовало, разбудила она их или нет – они для нее были мертвы, хуже, чем мертвы, они для нее были кусками куриного мяса на прилавке! – подошла к столу и на листе бумаги размашисто написала: «одобряю выбор, проваливай навсегда».
Пришла домой, собрала вещи и книги Попсуева, затолкала их в чемодан и коробки, коробок не хватило, сделала несколько связок и выставила на площадку. На это ушел час, и всё это она проделала на автомате, как оглохшая. Всё замерло в ней – чувства, мысли, слова. Бросилось в глаза разве то, что вещей было совсем мало, один чемодан, а книг куда больше. Бросилось и бросилось, бумажная душа, бумажный червь! Это теперь не имело к ней никакого отношения.
Потом сидела на диване и прислушивалась к звукам. Вдруг появилось много звуков, таких, на которые она никогда не обращала внимания. Доносился разговор со двора, явственный, будто из соседней комнаты, с причмокиванием хлопала дверь в соседнем подъезде, а в своем с лязгом, слышались шаги, вверх, вверх, по площадке и выше, это из 40-й квартиры, а эти из 42-й. Слышно было, как открываются и закрываются двери троллейбуса на остановке через два дома…
Ей стало казаться, что она слышит мысли жильцов дома, и все они были ужасно гадкие и пошлые! Она вся дрожала от возбуждения и усталости. Ей хотелось уснуть, исчезнуть, взорвать всё, и ничего не хотелось, ничего! Она забылась и очнулась только вечером. За дверью слышался шум, голоса, но она старалась не «слышать» их, и не глянула даже в глазок.
Спала она ужасно. Ей снились выставленные на площадку вещи Сергея, они били в дверь и кричали: «Мы никому не нужны! Верни нас обратно! Навсегда!»; белый женский зад, круглый, как глобус; казан, в котором шевелились, словно раки, мысли людей, и от них шел смрад и жирный желтый пар…
Утром вещей на площадке не оказалось. Зато сердце билось громко, точно ломилось в навеки закрытую дверь. На полу валялась ее записка. На слове «навсегда» каблук оставил четкий отпечаток, печать расставания.
* * *
В понедельник Попсуев на работу не вышел, не вышел и во вторник. Оказывается (рассказал в среду Берендей), он нагрянул к нему в воскресенье домой, весь на взводе, взлохмаченный, и стал требовать очередной отпуск с понедельника. Берендей пробовал отложить дела на завтра, но Попсуеву как вожжа под хвост: – Не отпустишь, кричит, уволюсь, к чертовой матери. Первый раз его невменяемым увидел. Я ему: куда ты, еще снег лежит. А он: тебе же лучше, вместо лета весной иду. Подписал, чего делать.
– А куда уехал? – больше для проформы спросила Несмеяна. Они собирались провести отпуск в Прибалтике.
– Не сказал.
С Татьяной Несмеяна с тех пор не разговаривала, но и не третировала – не в ее было правилах. Да и Танька была как побитая собачонка. Похоже, Сергей бросил и ее. «Мужик центр Вселенной», – вспомнила она его слова. «Скатертью дорога, Коперник, скитайся там». Но что б ни предпринимала Несмеяна, не могла избавиться от картины субботнего утра и чувствовала не боль, а отвращение. Отвращение оттого, что сильное чувство, которое овладело ими обоими, и святые отношения, связавшие, казалось, их навсегда, оказались слабее сиюминутного желания.
Из «Записок» Попсуева
«…я скотина. На мгновение разрешил другому вмешаться в мои мысли, как тут же воображение нарисовало Танины прелести… Меня трясло от предвкушения близости, ожидание оглушило меня. Позвонил пончику, и через семь минут она влетела в комнату. Я забыл всё. Это был не я, это был другой. Куда делись мои высокие мысли и принципы? Куда я дел Несмеяну? А когда всё закончилось, и я пришел в себя, увидел скабрезную ухмылку другого и понял, что надо начинать новую жизнь, в которой не будет больше высоких мыслей и Несмеяны. Лицемер! При чем тут другой? Виноват один лишь я…»
– Это ужасно, – призналась Несмеяна тетушке, – как враз рушится впечатление о человеке. Был до этого понятным, родным, и вдруг всё рухнуло. И ничего от прежнего не осталось. Но он тот же, ничего в нем не изменилось, изменились НАШИ отношения, хотя их еще и не было.
