Василий вдруг вспомнил Джанки, а потом – Лауру, но вспомнил только глаза, без имени.
В мае стали срезать деревья, потихоньку приближаясь к их домам. С трепетом и нарастающей тревогой ожидала Ольга Ивановна ужасных событий.
Кошка не давала ей покоя. Вроде бы кошка сама по себе, она тоже сама по себе, а что-то не так. Лежит мурка в развилке, а Ольга Ивановна места себе не находит. А с чего, спрашивается? Ну, глядит иногда кошка на ее окно, на мух, наверное, или воробьев. Больно я ей нужна. Ей вдруг стало казаться, что кошка принесет несчастье. Что же неспокойно так, Господи? Однажды глянула в окно и вздрогнула – на подоконнике снаружи сидит кошка и смотрит на нее. Открыла окно: «Ну чего смотришь? Заходи».
Кошка зашла. Ольга Ивановна погладила ее по шерстке. Защелкали, пронзая кончики пальцев, искорки. Ольга Ивановна отдернула руку: «Какая ты!» Кошка протерлась по руке, обняла ее лапками, чуть-чуть выпустив коготки, легонько куснула зубами и спрыгнула на пол. «Надо же, – расчувствовалась Ольга Ивановна, – признала, значит, меня за свою».
– Молочка будешь? – она налила ей молока.
Кошка понюхала и отошла. Впрыгнула на буфет, обнюхала предметы, лежащие там десятилетиями. Долго принюхивалась к фотографии сына, а потом скинула ее на пол, спрыгнула и стала грызть уголок.
– А вот этого не надо, – Ольга Ивановна протянула руку к фотографии.
Кошка вдруг зашипела, схватила карточку в зубы и выпрыгнула в окно. Ольга Ивановна метнулась за ней, но той и след простыл.
Господи, да что же это такое? Чья это кошка? Она вышла из дома, стала звать кошку, спросила у ребятишек, не видели те черную кошку, красивую, стройную, с фотографией. Те рассмеялись. «Как же так? Ведь другой такой фотографии нет. Что же делать-то?» Она прошла по всем квартирам, но ни в одной не держали черной кошки. Подошла к тополю, погладила кору, тополь сегодня был странно молчаливый. Мимо прошел рыжий мужчина. Странное лицо, безбровое совсем. Когда-то египтяне в знак траура по умершей кошке сбривали себе брови.
Ночью она, сморившись от колготы, присела на табуретке в кухне, задумалась. Почувствовала, как потянуло по спине холодком, оглянулась и обмерла. На подоконнике стояла черная кошка с рыжими бровями, рот ее был открыт, торчал красный язычок, белели четыре зуба. Ольга Ивановна встрепенулась и едва не свалилась с табуретки. Перешла на кровать и уснула.
Проснулась поздно, совсем разбитая. Лишь бы приступа не было. Самое ужасное ощущение во время приступов – глубокая, неуловимая, как комариный зуд, настораживающая тошнота. Днем расходилась. Кажется, обошлось. Вот настроение только неважное. Больше недели она не могла успокоиться, всё выглядывала за окном кошку, но та больше не появилась.
Несчастий долго ждать не пришлось. Дворник откуда-то узнал, что завтра будут пилить тополя. Ольга Ивановна развила бешеную деятельность. Полдня обзванивала знакомых, и когда в десять утра к месту работы подъехала бригада «озеленителей», ее встретила общественность, защитившая зеленые насаждения. Вечером сюжет показывали по телевидению, и жители выискивали в массовке себя.
Весь июнь Ольга Ивановна пролежала в больнице, начисто забыв о коварных чиновниках. После выписки первым делом проверила, как там ее «сыночек». Никому не нужен, земля, как бетон. Чтоб взрыхлить и полить, потратила все силы.
Приснилась мама, ясно так, близко… Будто в детстве их дом, ночь на дворе, мама в доме, а она снаружи стучит в стекло и машет ей рукой. Машет и удивляется, неужели ее не видно? И вдруг мама положила ей руку сзади на плечо и упрекнула: «И не заходишь к нам».
Утром занялась стиркой, а когда ближе к обеду глянула в окно, увидела «озеленителей», уже дорезавших деревья на соседней аллее. Оставался последний тополь. Из-за стирки ничего не слышала. Застучало в висках, и такая тоска взяла, такая тоска! На очереди была их аллея. Не помня себя, выскочила на улицу.
Рабочие стали обсуждать, начинать тополиную аллею до обеда или уж после. Они не обращали внимания на кружащую вокруг них старуху. Странная какая-то, бормочет чего-то, глядит дико.
– Бабка, чего надо? Иди отсюда! – несколько раз прогоняли ее, но бабка не уходила.
– Ладно, парочку срежем, а потом прервемся, – решил бригадир. – С этого и начнем. Красавец какой!
Услышав это, старуха стала прыгать вокруг тополя, с пеной у рта крича: «Вася! Васенька!!» Мужики со смешком вполсилы оттеснили сумасшедшую из опасной зоны. Та вдруг с пронзительным криком прорвала оцепление и припала к тополю.
– Вот же, зараза! – крякнул бригадир. – Пиявка! Да оттащите же ее! Зашибет!
В этот момент тополь с треском стал медленно валиться на землю. Рабочие отскочили в сторону, с ужасом, понимая, что уже ничем не помочь, ни бабке, ни бригадиру, смотрели, как тополь как-то ласково накрывает старуху, не сделавшую ни малейшей попытки хотя бы отлепиться от ствола.
– Сыноч… – донеслось из-под тополя. И тихо так стало…
– Прямо на моих глазах, сам видел – черная кошка на тополь прыгнула, откуда только взялась…
– Из «Места встречи…»
…а он так ме-едленно стал туда-туда-туда, наклоняться, наклоняться, наклоняться и бух на асфальт! И асфальт, как консервным ножом, мягко так стал взрезаться, по кругу, ровно так, а потом корни стали лопаться… И ничего такого больше не было, даже ветра.
– А кошка?
– Кошка? Чего кошка?
– Ну, кошка – может, она прыгнула и тополю когтями душу зацепила.
«Милый Васенька!
Получишь ли ты это письмо? Успею ли написать его?
Режут тополя, бегу…»
– «Болит?» – спросил меня. «Да, – отвечаю, – побаливает». «Отсечем больной орган». Представляешь, отсечь печень?! – Семенов хрипло засмеялся. – «Он у меня не один такой». – «Вижу. Отсечем все». Представляешь, все! «Если отсечь всё, – спрашиваю, – что останется?» Знаешь, что он?
– Душа? – Василий взглянул на Семенова. Тот ничего не ответил.
Полеты у летчиков во всех смыслах заканчиваются на земле. У Василия они закончились в летном училище. Дали однокомнатную квартиру в офицерском доме, на одной площадке с Семеновым.
Он по возможности звонил и регулярно писал матери. Она сама не звонила, но раз, а то и два в неделю присылала письма. Писала о своем состоянии и ощущениях от меняющейся, но неизменной жизни. Он по субботам отвечал. Те письма, что он писал, когда ему было лет сорок, помнил ясно, но письма последнего времени писал машинально, и потом мучительно вспоминал, отправил на этой неделе письмо или нет. По субботам часто напивался и потом смутно помнил события минувшей недели. Не виделись они давно, всего ничего, а пять лет прошло. И тут Василий ясно вспомнил, что последний раз написал письмо матери еще… в прошлом году.
– Сволочи, – буркнул Семенов, – эти лекари. Лишь бы деньгу сорвать.
– Не лечись у сволочей.
– У кого ж тогда лечиться? – махнул тот рукой и вышел в туалет.
Василий задумался, крутя тяжелый стакан в руке. Виски маслянисто обегало стенки, успокаивая его. «Что же я столько не писал ей?»
Как только Семенов скрылся в туалете, зашел майор Горзень. Майор подошел к нему и протянул конверт с черной каемкой:
– В конце дежурства принесли.
Василий провел пальцем по траурной полоске и ощутил тепло. Письмо было от матери, ее рука. «Потом прочту», – решил он.
Зашел Семенов.
– Письмо, да? От матушки?
– Да, письмо, – Василий сунул письмо мимо кармана, не заметив, как оно упало на пол.
Через полчаса они были дома и разошлись каждый к себе. В комнате было свежо, даже зябко. Выключив кондиционер (от него болела голова), Василий разделся до трусов. Кожа стала гусиной. Поводил лопатками, сделал несколько согревающих движений. Через десять минут стало жарко и душно, в голове образовалась каша, и нельзя было избавиться от легкой, как запашок кондиционерного воздуха, тревоги. Рассеянно огляделся, ища письмо, но тут же и забыл о нем. Потной ладонью смахнул пот со лба и полез под душ. Стоял под ним долго, пока не устал. Еще сорок минут как не бывало. Стрелка приближалась к трем. Выходной перевалил на вторую половину.
Василий постучал к Семенову. Тихо. Приоткрыл дверь (Семенов никогда не закрывался), тот лежал на кровати. Духота в комнате была страшная. Такая жара была в Индии, где он пробыл невыносимо долгие пять месяцев. Кашлянул, но приятель не отреагировал. Надулся пивом, толстяк. Василий прикрыл дверь и вернулся к себе.
Сел за стол и вспомнил вдруг Джанки. Откуда выплыли ее лицо и фигура? Забытое ощущение трепета перед встречей с неизведанным пронзило его. Тело его дрожало, и нетерпение разрывало душу. Томление и нетерпение, будто снова он мальчик, и вокруг так много всего чистого… И где-то в страшной глубине памяти таял, как фруктовое мороженое детства, пронзительно чистый голос Джанки, и никак не мог растаять. Он наполнял его ледяной прозрачностью, от которой всё сильнее и сильнее продирал озноб.
