Так я просидел все семь часов в зале ожидания и, обнаружив, что уже пора, пошел, шатаясь от усталости и слабости в туалет, вонь которого немного вернула меня к действительности, умылся и вышел на перрон, куда подали уже ереванский поезд. Поезд тронулся, и я только через несколько часов обнаружил, что сижу один в купе, и даже немного обрадовался этому, если только в моем состоянии можно было чему-то радоваться. Я снова и снова вспоминал слова Нагиева, вспоминал, как слишком легко она познакомилась со мной вот в этом же поезде примерно полгода назад, хоть я и инвалид, и одна только эта легкость должна была меня насторожить, а я уши развесил, про Афган ей травил, вспомнил, как она поделилась со мной яблоком… Эти запоздалые мысли жгли меня, пытали, мучали, истязали…
И вот – еду к ней, не знаю, зачем, не знаю, что сделаю, если она признается, что все, что говорил этот гад – правда, может, убью ее, не знаю, может, себя, а что, в самом деле, что это за жизнь-сука, разве можно так жить, разве можно жить после этого, после такого, чему же тогда и верить, значит, все прахом, вся жизнь – прахом?.. Не знаю, не знаю, что сделаю… Пока знаю одно – мне надо с ней поговорить, надо, надо, надо… А может, случится чудо, и тогда… Чудо? Нет, нет, просто поговорить с ней, надо поговорить, или я сойду с ума, сойду с ума… На этом я уснул, а приснилось мне, что где-то далеко от города, укрытого туманом, еле различимого вдалеке, на огромном заброшенном пустыре, я сижу в болтающейся кабинке чертова колеса, колесо медленно вращается, и странное дело – когда кабинка моя достигает самого верха, я вижу в ней себя маленького, лет шести-семи, и вижу – внизу стоит, ожидает меня мама, молодая, улыбается, пальцем мне грозит, чтобы не высовывался из кабинки, не то упаду… А стоит кабинке доползти вниз, и я становлюсь таким как есть, сегодняшним, двадцатишестилетним, побитым жизнью, несчастным калекой, и мама, седая, старая, горестно смотрит на меня, молчит. И опять все повторяется: кабинка плывет наверх, и наверху – я маленький мальчик, радостный, впереди у которого долгое, многообещающее, загадочное будущее, улыбающийся мальчик в новенькой матроске и берете с пышным помпоном, и опять кабинка ползет вниз, и в ней – я сегодняшний, за плечами у которого война, тюрьма, пока- леченная рука и искалеченная судьба. Вот такой сон. Я проснулся в слезах. В купе по-прежнему никого не было. Это и к лучшему, подумал я, никто не полезет с разговорами, с глупыми расспросами. И когда я это подумал, я вдруг снова с отчетливой болью вспомнил все, что со мной стряслось, вспомнил Карину, что еду к ней, и от боли мне дышать стало трудно. Я встал, опустил немного окно, закурил… Постараюсь немного поспать, тем более что за окном – ночь.
* * *
Глубокой ночью, после одной из коротких остановок на маленькой станции между Баку и Ереваном, в коридоре вагона появились два человека в милицейских формах. Коридор был пуст, свет в нем не горел, хотя минуты за две до этого было светло, проводники спали у себя, а милиционеры, появившись из противоположных концов вагона, пошли навстречу друг другу. Оба шли неторопливо и оба молча остановились перед дверью одного из купе. Один из них попробовал осторожно надавить на дверь, она подалась. Оба милиционера вошли в купе, тихо прикрыли за собой дверь и несколько удивленно уставились на спящего однорукого молодого человека в куртке. Лицо парня было запрокинуто, рот полуоткрыт, голова прислонена к стене купе возле раскрытого окна, в который врывался шум колес. Но парень спал крепко, ему не мешал шум, голова его в такт дергающемуся вагону качалась чуть-чуть из стороны в сторону. Милиционеры молча переглянулись. «Не стоит его выводить», – сказал очень тихо один. «Да?» – сказал другой. «Действовать по обстоятельствам», – напомнил ему первый. «Давай», – сказал второй. Тогда первый милиционер вытащил из кобуры пистолет, тщательно обмотал дуло платком, захватив концы его рукой на рукояти пистолета, осторожно поднес пистолет ко рту парня, и стремительно засунув дуло ему в полураскрытый рот выстрелил. Голова парня какое-то время болталась почти так же как и до выстрела, только тело заметно обмякло, потом голова безвольно склонилась к самому плечу и изо рта показалась струйка крови. Второй милиционер тут же ринулся после выстрела обыскивать труп, первый стал тщательно чистить свой пистолет – работали со знанием дела. Обыскивающий разжился пачкой денег и, видимо, ничего предосудительного и нужного больше не нашел, а другой аккуратно вставил пистолет в руку убитого, и оба моментально вынырнули из купе, предварительно убедившись, что в коридоре вагона по-прежнему никого нет. Плотно прикрыв за собой дверь купе, они, как пришли, так и разошлись в разные концы вагона. Все это дело было провернуто за две минуты.
Утром ворчливая и нахальная проводница, подсчитывавшая по купе постельное белье, явно подозревая во всех пассажирах потенциальных воров простынь и наволочек, распахнула дверь купе, в котором ехал Рустам. Обнаружив его на полу в луже крови и валявшийся рядом с его простреленной головой пистолет, она дико закричала и побежала по коридору, высоко задирая коленки, чтоб отодрать прилипшие от страха к полу ноги, и зовя на помощь.
«Труп был обнаружен при подъезде поезда за №…, по маршруту… к г. Еревану, – будет написано в деле об убийстве, вернее, в деле о самоубийстве. – Потерпевший, фамилия, имя, отчество, год рождения – 1959-ый, двадцати шести лет, проживающий по адресу…, инвалид войны в Афганистане, имевший судимость, холост, работает рабочим при СМУ таком-то, и прочее, прочее… И дальше – заключение судебно – медицинской экспертизы:
«Судебная медицинская экспертиза следов насилия на теле убитого не обнаружила, убийство совершено путем ввода дула пистолета (пистолет система «Макаров» прилагается в вещ. уликах) в рот потерпевшему и дальнейшего произведения выстрела. В результате выстрела на затылке потерпевшего обнаружена рваная рана – след вылетевшей пули. Пуля, обнаруженная застрявшей в стене купе поезда, в котором ехал потерпевший, судебной экспертизой признана той самой, которой вышеназванный был убит. На пистолете системы «Макаров» путем дактилоскопирования обнаружены отчетливые следы пальцев убитого»… И далее – из дела о самоубийстве:
«За подкладкой куртки потерпевшего найдена большая записная книжка, которая, по всей вероятности, из внутреннего кармана, через имевшуюся в кармане прореху упала за подкладку куртки. По данным экспертизы записи в книжке начаты примерно 7–8 месяцев назад, закончены недели три назад. Записи в книжке носят личный характер, и интереса для следствия не представляют. Никаких документов при себе у потерпевшего не обнаружено… По заключению психотерапевтов, давших ответы на наш запрос, исходя из записок самоубийцы, обнаруженных в вышеназванной записной книжке, а также расспросов матери убитого, соседей и т. д. – самоубийца имярек, натура импульсивная, движимая под влиянием минутных чувств, подверженная нервным срывам, вполне мог лишить себя жизни, исходя из чего судебная экспертиза признает, что мог иметь место факт самоубийства». Ну, и так далее. В дальнейшем толстая записная книжка, или, как ее уже назвали блестящие стилисты из органов правосудия – записки самоубийцы, бесследно исчезнут из папки с документами и протоколами опросов по данному делу. Но это уже мало кого будет волновать. Дело срочно вдруг потребуется закрыть. А кроме убитой горем, старой, больной матери и старшего брата, жившего в другом городе и, узнав о несчастье, приехавшего всего лишь на три дня, у самоубийцы никого не будет, кто бы мог потребовать более тщательного и скрупулезного, а попросту – более объективного и добросовестного рассмотрения дела. Правда, в самом конце следствия, когда следователь по этому, столь простому делу, уже собирался сам, без указания начальства, закрывать дело, обнаружился вдруг старый школьный товарищ убитого; прибежал взволнованный, весь потный, сам, естественно, без вызова, отыскал следователя, ведшего дело и стал горячо, в основном напирая на свои чувства доказывать, что его школьный товарищ ни за что не совершил бы самоубийства, что это сильный и мужественный человек, попавший в беду, что надо серьезнее рассмотреть все это и начать следствие сначала. Его, конечно пользуясь его же излишней горячностью и абсолютным незнанием судебного крючкотворства и юридической бумажной волокиты, тут же, без промедления подняли на смех и посоветовали изучать получше человеческую психологию, а не полагаться только на свои ощущения в таком тонком деле, как человековедение, хоть такого дела вовсе и нет. Просто видимо, его решили попугать терминами и непонятными словами, которые, кстати, в разговоре с ним, на него высыпали в достаточном количестве, чтобы он больше здесь не появлялся, и не морочил людям голову. Он и ушел, совершенно подавленный. На том вся эта история самоубийства и закончилась, будто, теперь уже абсолютно никому не нужная история болезни умершего человека.
