Повязка снималась плохо: одна ее часть уже болталась, набухнув от воды и отвалившись, другая все еще плотно прилипала к спине. Снимать вместе с бинтами остатки собственной обгоревшей кожи – занятие не из приятных. Не так больно, как страшно.
Под конец я устала, разозлилась и, по миллиметру отлепляя бинты от тела, стала представлять себе принцип наклейки: картинку с липкой основой отлепляем, подложка остается. Отлепляем – остается. Ничего сложного. За эти минуты я поняла, как нежно люблю ее, мою спину.
– Терпи, дорогая, – приговаривала я, методично работая одной рукой, а другой поливая спину из душа, – вот поправишься, подарю тебе в награду за мучения татуировку. Да не бойся так, из хны. Будет тебе и массаж, и все что пожелаешь, а пока терпи, ничего другого тебе не остается.
Страшно, ой как страшно отдирать свою кожу.
Наконец старания были вознаграждены, и ненавистная повязка с коричневыми сочащимися корками, целиком отпав, лежала у моих ног. Оглядев спину в зеркало, я в первый раз смогла в полной мере полюбоваться на свои крылья. Большие, расправленные, закрывающие всю спину. Крылья ожога третьей степени.
Затем мне помогли соорудить из простыни одеяние на манер индийского сари, вполне приличествующее походу по коридору до перевязочной. Там меня приветливо встретила медсестра:
– Вот сюда вы и будете ходить. Ничего, страшно только первые сто лет, потом привыкаешь!
Пришла врач, и я замерла в ожидании новостей: превращусь я в человека-зебру или нет.
Она еще стояла позади меня и ничего не успела сказать, но я лишенной кожи спиной уже чувствовала ее спокойствие.
– Ну как? – только на этот вопрос и хватило у меня духу. Хотела сказать что-нибудь смешное, чтобы показать, что я не боюсь, но не вышло.
– Нормально, – ровно и немного удивленно ответила она. Видимо, это «нормально» было настолько очевидным, что она удивлялась, как в нем можно сомневаться. Наконец она вынесла долгожданный вердикт: – Вам повезло, ожог, конечно, глубокий, но он сам заживет. Странный он у вас, так полыхнуло, как только волосы не задело. Как же это случилось?
– Неудачно кофе попила, – уже привычно ответила я.
Перед перевязкой я представила Маресьева, Космодемьянскую и изо всей силы сжала кулаки, впившись ногтями в ладони. Совершенно напрасно, оказалось, что энергичная врач умеет лечить ожог, почти не касаясь его, и единственную боль от процедуры мне доставили следы от собственных ногтей на ладонях.
Сильная боль ощущалась чаще всего по ночам, когда, просыпаясь на затекшем животе, я пыталась поменять позу. Даже самое плавное и аккуратное движение тут же отдавалось резью и жжением во всей спине. Корка натянутой кожи приходила в движение, и казалось, что спину наотмашь кромсают острые лезвия, а крылья мои выходят наружу, расправляются, вытягивая за собой плоть.
Чтобы поощрить себя за ночные страдания и хоть немного утешить, я с вечера раскладывала на краю прикроватной тумбочки виноград, бананы и шоколадные конфеты. Ночью, когда лежать на животе становилось совсем невыносимо, все тело затекало и ныло, я начинала готовиться к смене позы.
Помимо живота, я могла лежать только на левом боку, слегка откинув руку. Распоряжаться ею свободно не могла, поскольку ожог захватывал и плечи, и сгибать руку так, как хочется, было больно. Сжав зубы, я медленно поднималась на руках, стараясь не обращать внимания на жжение, которое сопровождало каждый сантиметр перемещений. Затем осторожно, плавно опускалась на бок и тут же принималась вознаграждать себя за проявленное терпение.
Менять положение тела – с живота на левый бок и обратно – приходилось несколько раз за ночь, поэтому к утру на краю тумбочки было пусто.
В один из дней в телефонной трубке раздался бархатный голос:
– Здравствуйте. Я знакомый вашего мужа. Вернее, коллега. Мы с ним, правда, всего пару раз на семинарах пересекались. Не так часто удавалось пообщаться, к сожалению, но я им восхищаюсь. Он отличный человек. Можно вас увидеть?
– Да я в больнице, – попыталась возразить я. – И, знаете, не готова с кем-то встречаться.
– Это не имеет значения, – ничуть не смутился голос. – Я из Москвы на день приехал, по работе. Вы адрес диктуйте. Я уже к вам еду.
Через час мы сидели с обладателем бархатного голоса на диване в холле отделения. Он успел все перепутать, пошел в другую сторону от лифта, заглянул в двери первого отделения, вдохнул запах, увидел живущую в коридоре компанию Жоры и теперь часто моргал и растерянно теребил золотые часы на руке.
Такое выражение лица я видела у многих своих визитеров. И я знаю точно: оно не проходит бесследно. Я догадываюсь, что у людей, не утративших способность мыслить, при взгляде на то, в какие условия может быть помещен человек, картина мира меняется.
Наверное, она бередит душу так же, как рассказ из учебника начального класса. Суровая помещица в апогее самодурства приказала высечь крепостную девку за провинность и привязать ее, голую, к столбу на солнцепеке. Над ней кружат навозные мухи, садятся на свежие кровоточащие раны, и от них не отмахнуться, не согнать, никуда не деться, а барчук смотрит искоса и изнывает от сострадания, а сделать ничего не может.
Девка-то выживет, что ей сделается, да и не привыкать, отвяжут вечером, отпоят водой. Она даже и не осознает, может, как ее унизили. А у барчука душевная рана, и осознание бессилия, и стыд: ведь остается только развернуться и уйти, сделав вид, что не видел ничего. Не изменить одному барчуку крепостной строй.
И совестливому человек с золотыми часами на руке ничего не изменить, не больницу же за свой счет строить. Вот и остается, как пассажирам, спасшимся с тонущего «Титаника», цепляться за свои деньги, связи, полисы ДМС, надеясь, что не окажешься один на один с нищей медициной самой богатой страны. Ты – беспомощный и несчастный, и она такая же. И еще неизвестно, кому из вас хуже.
Когда ты сначала тонул на «Титанике», а потом тебе бросили спасательный круг и втащили в лодку к спасшимся, понимаешь, что люди до сих пор делятся на сорта. Века сменяют друг друга, а сорта, как ни крути, остаются.
Московский гость оказался истово верующим человеком и приехал поддержать меня. На экране перед нами плыли кадры новостной ленты: череда землетрясений в Японии, рванет или не рванет Фукусима? На них хорошо ложились его слова о грядущем конце света и о том, что раз такое произошло с Медведем – самым лучшим, самым светлым человеком из всех, с кем он знаком, значит, и впрямь быть беде.
– Ты понимаешь, что твой ожог – производная случившегося с ним? Ты теперь должна быть совсем другой. Вот тебе наглядный пример: там – ад, тут, в твоем отделении – рай. По-другому надо жить, понимаешь? И времени на это все меньше.
Я кивала, хотя очень устала от мыслей, которые крутились в голове. Я и так теперь буду жить по-другому, потому что не смогу жить по-прежнему, даже если очень захочу. Разве можно жить так же, как раньше, узнав, как бьются невидимые крылья внутри, и почувствовав, как они вырываются наружу.
Проводив его до выхода из больницы, я встретила Бегемотика. Он, конечно, не узнал меня, ведь все больные на одно печальное лицо. Вдохновенно вскинув брови, породисто наклонив голову, он уверенно ходил по своей больнице – одной из самых лучших кают давно давшего течь корабля отечественного здравоохранения. В трюмах плескалась вода, но Бегемотик был невозмутим и делал ровно то, что он мог делать в этой ситуации, – спасал людей. Такие покидают корабль последними, когда все уже давно сбежали в коммерческую медицину, оперативно подогнавшую для команды тонущего «Титаника» спасательные шлюпки. Небольшие, но хоть без течи.
Широко расставив ноги и не обращая внимания на качку, Бегемотик на ходу разговаривал с родственниками очередного пациента, и наверняка они чувствовали, кто тут бог, а кто коленопреклоненный дурак.
Я тоже чувствовала, хотела поздороваться, но как-то не попала в его поле зрения, засмущалась и постаралась быстрее исчезнуть.
В палате включенный компьютер без конца прокручивал черно-белые кадры служебных видеозаписей. На них Медведь, совершенно здоровый, пытался вернуться домой. Вестибюль метро, Витебский вокзал – служебные записи достал его друг, который ушел первым со встречи, перевернувшей жизнь не одного человека.
До тошноты, до головокружения, до мелькания в глазах я все смотрела и смотрела нон-стоп эти кадры. Ведь даже тогда, когда удалось узнать многое из произошедшего в тот вечер, понять главное так и не получилось. Чем больше фактов становилось известно, тем очевиднее было, что не ясно ничего. Чем больше я узнавала, тем понятнее и вместе с тем непостижимее, нелепее, абсурднее становилось случившееся – как глубокий крайне тяжелый сон. Сон третьей степени.
Эмоциям, как и слезам, уже неоткуда было взяться. Были только факты, которые, нанизываясь один на другой, неумолимо приводили к стону-вою при абсолютно застывших чувствах:
