Капкан сработал. Аполитичный Кулибин, вполне принимающий новые идеи и новые времена, взял в руки древко во имя защиты тех, кому хуже, чем ему. Чтоб дистанцироваться в глазах людей от Ольги как источника своего благополучия.
Он ушел утром тихо, хотя Ольга уже не спала и слышала тихое выскальзывание мужа из квартиры. «Куда это он?» – подумала она.
На Октябрьской площади было красно и ухал барабан. Кулибин даже взволновался, а тут еще к нему кинулась женщина, и он узнал в ней Веру Николаевну.
– Сколько лет, сколько зим! – пропела она, и Кулибин вдруг ни с того ни с сего почувствовал смятение в теле. «Это от духовой музыки, – подумал он. – Она меня возбуждает». Трубы и тромбоны как раз пели вразнотык, железно бряцали тарелки, у женщины на отвороте алел бант, а некоторые уже завертелись в вальсе «Амурские волны».
Молодые лета стояли рядом и подмигивали Кулибину.
Он обхватил Веру Николаевну, вспоминая подробности ее географии, корвет под потолком, запах ее постели, и ощутил острое желание оказаться в ней.
Когда Ольга включила телевизор, прямо на нее с раскрытым ртом шел ее собственный муж, а на его руке висела баба, висела по-хозяйски, так виснут на мужчине, которого знают вдоль и поперек, и хотя песня была, видимо, патриотическая, а флаг в руке Кулибина – красный, подспудное, тайное в них было ярче. Это точно.
Казалось бы, замечательно! Вы этого хотели, мадам… Но откровенность открытых ртов, это шагание в ногу… Ну и сволочь же ты, Кулибин! И она вспомнила, как он на цыпочках покидал дом.
Уязвимой была и идеологическая деталь: чего ж это ты, муж, не рассказываешь жене о своих партийных пристрастиях? Ты что, не знаешь, что Ольга этих коммуняк на дух не выносит?
Одним словом, хочешь засветиться – иди в правофланговые. Непременно попадешь в телевизор.
Может, это и не стало бы концом их семейной жизни, может, и отплевался бы Кулибин от телевизионной картинки, тем более что на тот момент он и виноватым еще не был, но он же сам все и испортил.
– Олюнь! – позвонил он. – Я у Васьки Свинцова. Он попросил меня помочь с гаражом. Я забыл тебе сказать вчера. К вечеру буду…
Смешно, но она не знала, что сказать. То, что она заплакала, было для нее неожиданнее всего… С какой стати? С чего бы это? Но она размазывала по лицу слезы, а тут возьми и объявись по телефону я. Я тоже видела Кулибина и была оскорблена его пребыванием в тех рядах. Женщину я просто не видела. Слепая оказалась. Но, как выяснилось, еще и глухая. Слез в голосе Ольги не учуяла.
– Ты чего за мужем не следишь? – закричала я, имея в виду исключительно мировоззренческие вещи.
Она ответила мне, что ничего не видела. А я слышала в трубку, что у нее включено то же самое. Слава Богу, что у меня хватило ума не уличать ее во лжи. В конце концов это не мое дело. Хотя, повторяю, женщину рядом я не помнила. Та общность строя была для меня вне сексуальности, я отказывала этой общности даже в этом. Уродливость собственного максимализма была мне сладка, что говорит о том, что разницы между правыми и левыми нет. Одним миром мазаны… Но не обо мне речь…
Ольга потом скажет мне, что она мне солгала, потому что ей надо было «все переварить самой».
Кулибин же поехал к Вере Николаевне. Они купили по дороге бутылку водки. В электричке сидели взявшись за руки, и Кулибин восхищался собой: как он удачно использовал приятеля Василия Свинцова, который уехал с семьей на свадьбу дочери в Рязань, и теперь захоти Ольга перепроверить его звонок, ничего у нее не выйдет.
В коридор барака высыпали соседи Веры Николаевны.
– Мы вас видели! Видели! – кричали они. – Уже дважды вас показывали.
Кулибину показалось, что в голове дробно-дробно застучали палочки барабана. Хорошо, что Вере Николаевне было не до него, она выспрашивала у народа, как она выглядела, и народ отвечал, что вполне хорошо, только очень был открыт рот.
– Мы пели! – объясняла Вера Николаевна. – Пели! Я даже охрипла.
Она не заметила, что Кулибин сидит и слушает дробь палочек в голове, она думала о том, что ее видели многие, и это замечательно, жаль, конечно, если рот на самом деле был очень открыт. Она включила телевизор ровно в два часа и сразу увидела себя и Кулибина. Всего ничего – миг, и рот у нее как рот.
Каким разным может быть течение времени…
Кулибину показалось, что он шел на экране вечно. Вечен был его правофланговый проход по истории жизни, вечно было древко в руке, вечна эта некая женщина, по-хозяйски просунувшая ему под локоть руку, вечны были глупость его вытаращенного лица и чернота провала рта. Вера же Николаевна в момент его смотрения себя в вечности счастливо обвисала на нем, прижимаясь к его спине расплющенной грудью, и дышала, дышала ему в ухо горячим нутряным дыханием.
Конечно, это было отвратительно – взять и уйти, когда уже разложена колбаска и огурчик осклабился беленьким срезом чесночка на своей горбатине. Кулибин отметил отсутствие тонких чувств понимания у Веры Николаевны, которой было так хорошо, когда ему плохо, и она торопила его скорей-скорей все съесть и выпить, чтобы перейти к главному действию. В защиту Веры Николаевны надо сказать, что она не имела мужчины после Кулибина. До него к ней иногда приезжал физкультурник их школы, добрый и хороший дядька, но, как и полагается, выпивоха. Когда она осталась одна, без Кулибина, то как-то пригласила физкультурника «попить чайку». Физкультурник как человек честный отвел ее в сторону и сказал:
– Вер! Я приду, но если без этих дел. Мой совсем не годится, в полной отключке.
Конечно, Вера Николаевна не стала настаивать на приглашении. Он все понял правильно и спросил:
– А куда делся твой мужичок?
– Был да сплыл, – ответила Вера Николаевна. Сейчас, кружась вокруг стола, она каким-то…надцатым чувством поняла, что у нее сегодня шанс как никогда: еще раз шесть покажут их по телевизору, и какое же надо иметь отсутствие гордости у жены Кулибина, чтоб стерпеть это?! Она должна его выгнать, должна!! Иначе она, Вера Николаевна, просто перестанет ее уважать. Вера Николаевна напрягала своим желанием космические силы, чтоб они повели себя грамотно и оставили ей Кулибина насовсем как единственный вариант в ее жизни. Она ему сегодня докажет – после еды – что и она у него тот же самый вариант. Она ему сегодня выдаст по полной эротической программе.
Кулибин же возьми и подумай о том, что если Ольга их видела, то опять придется ездить на электричке, а он так отвык от этого. И вообще, он любит свой дом, и дочь Маньку, и Ольгу любит; дураком надо быть – не любить в наше время такую жену. Кулибин привстал, чтобы рвануть, но другая женщина положила ему на плечи руки и сказала:
– Не дергайся! Часом позже, часом раньше. И вообще, у тебя сегодня получилась рулетка.
И Кулибин отдался на волю игры случая и Веры Николаевны.
Миша
Вариант Кулибина переехать в ту «заныканную» для Маньки квартиру (до слез не хотелось уезжать из Москвы!) Ольга отвергла на корню. По моральным соображениям.
– Мои покойные родители по копеечке собирали на кооператив для меня! Понимаешь, для меня! Тебя тогда и близко не стояло, как сказали бы в Одессе… И вообще, настоящие мужчины уходят с одной зубной щеткой.
Так как виноватым считался Кулибин, то все правила игры определила Ольга.
К зубной щетке она прибавила три тысячи долларов, но чтоб уже без разговоров. Сумма слегка ошеломила Кулибина, он ведь домашней кассы не держал и сколько там чего есть у жены не особенно интересовался. Поэтому уходил Кулибин даже несколько возбужденно, думая, что богат, но уже на первом ветру выяснилось, что деньгами этими ему не прикрыться.
Он боялся переезжать к Вере Николаевне, боялся ее натиска и своего слабоволия, и этот загнанный в угол мужчина, без крыши и с неустойчивой зарплатой, вдруг проявил такую прыть и такую изобретательность, что, как говорится, вам и не снилось.
Он жил пока у Свинцова, жена того осталась в Рязани у дочери, которая туда вышла замуж за военного. Дочь была беременная уже на шестом месяце, и сизый ее голубок определенно спрыгнул бы еще до брачного корабля, если бы каким-то уникальным случаем ему как будущему отцу и молодому специалисту не дали крохотульку квартирку типа «дверь-стенка». Жена Свинцова осталась, чтоб побелить кухню и вымыть «засратый нашим народом» толчок. Свинцов был рад Кулибину, они хорошо попивали, ругали баб, отдельных и скопом, а в какой-то момент поняли, что без них, зараз, неклево, и позвали знакомых разведенок. Кулибин присматривался к двум дамам, из которых он должен был выбрать свою, но «присматривался» – не то слово, которое годилось в этом случае. Кулибин вел глубокое дознание и понял страшную для себя вещь: дамы, крутясь при новорусском капитализме, давно поняли, что мужчина для процесса выживания – балласт. У него нет скорости, сообразительности, оперативности, гибкости ума, и вообще, он, мужчина, нужен на раз , не больше. Узнав все это, Кулибин на кухне сказал Свинцову, что ему все равно какая, поскольку никакая не годится. Он стал читать разные объявления, обдумывал вариант суда с Ольгой, но от этой мысли ему делалось неловко. Он стал ходить на выставки и один раз днем ходил в зал Чайковского. Неожиданно выяснилось, что это доставляет ему радость, именно в интеллигентном месте уходит из сердца горькая мысль, что почти на старости лет он остался без кола и двора, что скоро возвращается жена Свинцова и надо искать, куда приткнуться. В картинной галерее, возле какой-нибудь картины типа «Переход синего цвета в красный», ему делалось уютно и отпускало сердце. Но это еще был старый Кулибин, Кулибин-созерцатель, а не действователь, и перехода одного в другое в нем самом еще видно не было. Кулибин был беременен действием, но срок был еще мал.
