– И что? – Мария прижала ладонь ко рту.
– Ну и поскакал Скворыхин, и про обжиренный тот портрет накапал кому надо, скотина, чтоб он сдох, Осподи прости!
– А Ван Ваныч?
– Пришли с наганами посредь ночи, газетку с пятном в помойке отыскали, не поленились. Не догадался сжечь… Срок мотает теперь. А может, стрелянули его. Скока времени, почитай, ни слуху ни духу.
– И когда это кончится!
– Осподи, миленька моя, – пригорюнилась тетя Матрена, – рак на горе свистанет, тогда и кончится… Сам-то Сталин, слыхала я, не знает, как всякие Берии народ мучают, и некому об том докласть лучшему человеку, а письма людские с жалобами, конечно же, прячут от его. Нету у товарища Сталина времени на мелочи отвлекаться, большими делами занят: с другими странами надо связь держать, с братским нашим Китаем. Врагов полно кругом – то безродные космополиты, то врачи-убивцы… Кирова, вон, в тридцать четвертом году в самом Смольном по заговору прикончили… Отца нашего отравить покушалися… Ничегошеньки, грят, не ест он нынче, одни тока яйцы крутые без соли. Предатели-то, поди, так и норовят в еду яд положить и заместо соли калия какого-нибудь подсыпать. Трудно же отличить настоящих докторов от вредных…
Изочка не знала, о каких докторах говорит тетя Матрена, а улицу имени Кирова знала и видела портрет дяди Берии на прошлогодней первомайской демонстрации в поселке. Дяденька ей не понравился, с большим лбом и недобрыми, как у Болтуна, глазами. Спросила у Марии, кто это, и запомнила его странное имя. Легко запомнить, слово «бери», потом «я». Правда, этот портрет был один, а Сталина много-много!
Изочка совсем недавно научилась выговаривать длинное имя вождя без запинки – Иосиф Виссарионович. На параде дети из детского сада читали стихи и кричали хором: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!» Изочка тоже была не прочь так покричать. Она кричала бы громче всех, у нее сильный голос, и стихи почитала бы, но в детсад ее почему-то не взяли ни в поселке, ни здесь. А уже и не надо, осенью в школу.
– …хороший мужик был, – шептала тетя Матрена, – достойный, тихой, куда лучшей моего покойного Кешки. Мы тока-тока сюда переехали, первые вселилися. Ван Ваныч за мной сразу ухаживать стал, а я раздумывала. Не хотелось так скоро, чай, не молоденька, да еще боялась, что Мишка заартачится. Шибко убивался по отцу, хоть и малой был, когда того на фронт забрали. Эта сволочь Скворыхин, чтоб он сдох, мандавошка проклятая, Осподи, прости, всю мою жизнь испоганил. Мы бы с Ванычем душевно жили… А Ванычеву комнату трест Пал Пудычу тут же согласился отдать по договору с ветстанцией.
Тетя Матрена выставила на стол круглые, как сайки, локти, наклонилась ближе к Марии:
– Про него ничего плохого не скажу, тоже мужик с понятием… С лица приятный, холостой, умеренно пьющий… Сдается мне, миленька моя, он к тебе клинья подбивает. Серьезно причем!
Мария увидела, что Изочка слушает очень внимательно, даже рот открыла, ойкнула и громко сказала:
– Доча, принеси-ка картошки.
– Привет юному поколению, – весело пророкотал в коридоре дядя Паша. – Как жизнь молодая?
– Жизнь – хорошо! – в тон ему бодро ответила Изочка. – А что такое клинья?
– Клинья – это… как его… – задумался дядя Паша. – Это острые железные или деревянные штуковины, которые куда-нибудь вбиваются. А еще клином называют военную операцию. Или земельный надел. Или вот у нашего соседа Петра Яковлевича бородка такая, что про нее тоже можно сказать – клинышком.
– А какие из этих клиньев вы подбиваете к моей Марии?
– Что?! – Щеки, уши и даже шея у дяди Паши стали красные-красные. – Я?.. К твоей маме? Клинья? Кто сказал?
– Тетя Матрена. Только она не мне, Марии сказала.
– А ты, конечно, подслушивала, ай, нехорошо! – Пунцовый дядя Паша погрозил Изочке пальцем.
– Ничего я не подслушивала, – обиделась она. – Мне теперь уши, что ли, все время затыкать? И спросить нельзя…
– М-да, куда ни кинь – всюду клин, – согласился дядя Паша, подумав. – Такая уж ваша нелегкая детская доля. А то, что я к твоей маме с клиньями подхожу, это, честно сказать, правда. Но только они не те, что я тебе перечислил. Совсем другие.
– Еще и другие есть? – удивилась Изочка. – Прямо запутаться можно!
– Мои клинья очень секретные. Как военная операция. То есть, значит, военная тайна. Ты умеешь хранить военные тайны? Не выдашь?
– Что я, предатель Скворыхин?
– Почему Скворыхин? – дядя Паша озадаченно подергал себя за пушистый ус. – Так-так-так, интересно, почему Скворыхин?
– Потому что он, скотина, мандавошка, Осподи прости, натрепал куда надо на Ван Ваныча из-за жирного пятна на портрете. И теперь те дядьки, которые на помойке рылись, может, стрелянули Ван Ваныча наганом, а товарищ Сталин об этом не знает, потому что от него письма прячут и хотят отравить. Знаете улицу Кирова? Вот дяденьку Кирова уже…
– Боже мой, что ты несешь, девочка! – Дядя Паша перестал краснеть, даже, наоборот, побледнел и присел на корточки, чтобы стать с Изочкой вровень. – Никогда об этом не говори. Вообще, никому не рассказывай то, что услышишь от взрослых. А вдруг они секретничают о какой-нибудь военной тайне? Ты, не подозревая об этом, можешь нечаянно тайну выдать. Лучше молчок! И про клинья маме ни словечка… Договорились?
– Договорились.
Дядя Паша пожал Изочке руку.
Из кухни в коридор выглянула Мария, кивнула дяде Паше:
– Здравствуйте, Павел Пудович, – и накинулась на Изочку: – Куда запропастилась? Жду ее, жду…
– Ой, забыла, – заторопилась Изочка. – Сейчас!
– Извиняйте, Мария, – сказал дядя Паша. – Это я ее задержал, мы тут об одном деле договаривались, – и подмигнул Изочке.
– О чем вы так долго разговаривали? – подозрительно спросила Мария, когда Изочка принесла картошку. Изочка чуть было не сказала о клиньях, но посмотрела на тетю Матрену и вовремя прикусила язык.
– Так… ни о чем. Дядя Паша рассказывал мне про… как их… земельные наделы.
– Солидные у вас разговоры, – засмеялась тетя Матрена. – Никитину что, надел дали? Строиться хочет?
– Кажется, дали, а может, и нет. Вроде бы точно нет, или да, – забормотала Изочка в смятении.
– Так да или нет?
– А вы у дяди Паши сами спросите, – выкрутилась Изочка.
Фу, аж вспотела. Какая все-таки дотошная эта тетя Матрена!
– Никакого времени не хватает на воспитание. Не представляю, что творится в голове у ребенка, – вздохнула Мария.
– Ничего, перемелется – мука будет, – сказала тетя Матрена. – Я тоже раньше тока о Мишке думала. А как семилетку кончил, так глянь, какой вымахал. В слесарке хвалят. Толковый, грят, ученик.
– Не знаю, не знаю… Бог ведает, что из девочки получится…
– А ты не сумлевайся. Все будет как надо, я тебе грю. Ты голову дочкой шибко не забивай, не на одной же ей свет клином сошелся. О себе, миленька моя, подумать надо, ты ж молодая еще.
…Свет клином сошелся? Который из клиньев – тот, что острый, железный-деревянный? Может, военная операция? Или земельный надел, а то и – странно, конечно, – бородка Петра Яковлевича? – мучилась Изочка, чувствуя, как полная загадок взрослая жизнь заматывается вокруг нее хаотичным клубком.
Глава 5
Сожженная ненависть
Почти месяц Изочка не задавала взрослым никаких вопросов. Если Мария начинала с кем-нибудь беседовать, честно выходила из кухни, чтобы нечаянно не выведать новых военных тайн. От скуки стала внимательнее слушать радиопередачи, в которых выступают тимуровцы и отличники учебы. Тут все было понятно: надо хорошо учиться, тогда у всех все будет хорошо. «Шаньги, творожные шаньги для «хорошистов»!» – облизывалась Изочка. И вдруг в один из первых весенних дней, не успело клетчатое солнце с утра спрыгнуть на пол с окна, на весь коридор загремела неприятная музыка: ба-ам, ба-ам, ба-ам, ба-ба-ба-ба-ба-ба-бам…
От репродуктора никуда не денешься. Люди в общежитии давно привыкли и не обращали внимания на песни и болтовню черной бумажной тарелки, даже малыши засыпали под чьи-то доклады вместо колыбельной. Но эта тяжелая музыка напоминала бесконечный плач большого хора. Время от времени она перемежалась обволакивающе-торжественным голосом, от которого шли мурашки по коже. Изочка знала: говорит Левитан. Спрятала голову под подушку – все затихло. Не успела отдохнуть – опять музыка просочилась сквозь пух и перья и зарыдала как-то особенно злорадно. Она звучала везде – под столом, в старой папиной телогрейке на вешалке, в углах и щелях. Изочке уже стало казаться, что по радио ничего не передают, просто жуткая музыка влезла в голову и кричит, и стонет в ней. Пришла с работы Мария, быстро переоделась и убежала куда-то. Ни о чем не спросила, не поела подогретую картошку.
Заткнув уши пальцами, Изочка в волнах удушливой музыки двинулась в конец коридора. Звуки навстречу из кухни плыли похожие: там, уронив на клеенчатый стол растрепанную голову, выла тетя Матрена. Мария с неопределенным (удивленным? радостным?) лицом сидела рядом и гладила соседку по плечу.
