– Тысячу раз простите… Вы не могли бы выпустить отсюда, так сказать, незваного гостя?
– У меня нет ключа, – сказал он.
– Но ворота были открыты. А вот когда, во время прогулки, я подошел и полюбопытствовал…
Точильщик пожал плечами.
– Послушайте, – сказал я мягко. – Здесь, кроме вас, еще работает кто-нибудь?
Он отрицательно покачал головой.
– Не могли же они сами запахнуться.
– У меня нет ключа, сынок.
Шутки в сторону: нужно выбираться. Тем не менее уместный вопрос сорвался с языка моего:
– Как же вы сами выходите?
– Кто сказал, что я выхожу? – удивился садовник.
– То есть?
– Я здесь живу.
– Где?
Он показал на навес.
– Вы что, вообще в город не выглядываете?
– Некогда, – сказал дед устало.
И отвернулся, явно намереваясь заняться делами.
Попугаи орали. Павианы скакали. Сад источал ароматы. Голова моя разболелась.
Я побежал к воротам.
Я прибежал обратно.
– Давайте сюда ключи.
Удивительно мутный взгляд. Однако были они у него. Вне всякого сомнения, были!
– Мне нужно немедленно выйти! – О, где самообладание? где даже остатки самоконтроля? Я терял чувство юмора. Я почему-то вспотел. – Открывайте! Я опаздываю. Я тороплюсь.
– Это невозможно, – возразил старикан. Он редко моргал, пропуская сквозь когти-пальцы тощую, жухлую, словно пучок осеннего лука, бороденку.
– Да вы с ума сошли! У меня куча отчетов. Шеф убьет. Съест без соли.
– Ничего уже не поделаешь.
– Как так «не поделаешь»? Мне немедленно нужно выбраться!
Бороденка вновь пропущена. Палка крепко сжалась когтями (кажется, нефритовый набалдашник). Гнусный старческий подбородок, раздвоившись, успокоился на нем, словно на троне.
– Послушайте! В час – деловая встреча. Если я опоздаю, две шкуры сдерут.
– Я все понимаю, сынок. Однако позволь спросить. Как ты здесь оказался?
Я бросил взгляд на палку. Я бросил взгляд на косу. Я напомнил этому старому ободранному еноту:
– По всей видимости, вы забыли закрыть ворота. Они были распахнуты. И еще: в них торчал ключ. И если вы здесь один, следовательно, никто, кроме…
– И ты сюда заглянул? – перебил этот несомненный маньяк.
– Да, – ответила злость за меня.
– Мог бы пройти мимо, – как ни в чем не бывало, заметил мерзавец, – однако…
– Но кусты настолько красивы…
– Мог бы пройти, – упрямо гнул он свое. – Многие проходят!
(Неужели вызовет полицию? Ах, вот в чем дело! Хорошо, пусть копы! В конце концов, здесь мне уже откровенно не нравилось.)
– Послушайте, я все объясню. Нельзя сказать, что я садовод. Скорее, любитель. Но все-таки… Меня привлекла обыкновенная красота – что же в этом криминального? Что плохого в элементарной тяге к прекрасному? Я разглядывал рододендроны. Кроме того, вы, кажется, разрешили…
– Ты виноват, сынок, – неумолимо сказал он.
– Послушайте, я же попросил разрешения…
– Виноват в другом…
– В чем?
– В тяге к прекрасному.
Он что, острит? Гнусный подбородок. Гнусная бородка. Гнусное местечко. Однако, полицией и не пахло. Старикан, засмеявшись, сказал:
– Ты заглянул сюда добровольно: никто тебя не неволил – значит, придется смириться.
– ???
– Сад хорош, однако нужен уход.
– ???
– Моя подагра. Пальцы иногда не разогнуть…
– Предлагаете заняться прополкой?
– Раз уж ты сам залез, – сказал он.
Я побежал к воротам. Чтобы перелезть через них не было и речи. Никаких приспособлений. Никакой лестницы. Справа и слева – кустарник. За кустарником – стены. Я прибежал обратно:
– Ключи! И не заставляйте прибегать к насилию.
Я возвышался над ним: молодой, разгоряченный, разъяренный (второе место по спринту в олимпиаде компании, к которой я имел честь принадлежать, а, кроме того, армрестлинг, боулинг, всякое другое спортивное прошлое).
Я протягивал свою железную руку.
– Не заставляйте, – повторил я. – Ключи у вас. Я в этом не сомневаюсь.
Старик кашлянул.
– Вот мотыга и тяпки, – отвечал он, теперь даже без тени своего извращенного юмора. – Начни-ка с того края. Видишь курильскую сливу?
И где этот сукин кот прячет их? В карманах штанов? Или висят на крючке под навесом? К черту почтение к старости. Я готов был надеть на сумасшедшего валявшееся неподалеку отвратительное, перепачканное глиной ведро. Я готов был заломить садоводу руку. Тем более, подбородок его на мгновение соскользнул с набалдашника: потеряв опору, маньяк пошатнулся, и показалось – что-то в штанах его звякнуло.
– Ключи! – рявкнул я, скидывая пиджак (тончайшая шелковая рубашка – он не мог не заметить бицепсы).
– Ты, как никто другой, подойдешь мне, сынок! – радостно заметил дед. На этом возгласе диалог наш был завершен. Я быком подался вперед. Его палка взлетела. Удар. Свет померк в очах моих.
Пока надо мной властвовал бездонный, словно наркоз, нокаут (к сожалению, далеко не последний), стервятник знал дело: с владельцем бицепсов, рубашки и кредитной карточки «Visa», своей блестящей золотой вязью интересующей теперь разве что местных павианов, навсегда попрощались портмоне, мобильник и паспорт. Я не сомневался – они нашли приют на дне все того же пруда, пригоршня теплой воды из которого возвратила меня в мое новое безрадостное бытие. Впоследствии и сама карточка, олицетворявшая некогда статус ее обладателя – триста пятьдесят тысяч долларов, господа! – каким-то образом оказалась в лапах здешнего обезьяньего короля. Господи, я так гордился ею раньше! А тогда даже не успел пошевелиться. Несостоявшееся будущее было невозмутимо осмотрено, разломано, а затем клочки бесценного пластика хамски брошены мне в лицо. Несомненно: обезьян на долгие годы приобрел здесь самого опасного врага. Но и символичность его поведения была оправдана: пойманная муха окончательно превратилась в ничто: в выброшенного на необитаемый берег Робинзона, в злосчастного ленноновского «nowhere man»[4], в безымянного раба великого Рима, вынашивающего безнадежные планы отмщения и бегства.
Впрочем (глупец!), в тот злополучный день я еще на что-то надеялся.
– У вас не может не быть ключей, – сказал я зло, возвратившись из небытия в благоухающий кошмар.
– Возможно, есть, – сказал старик примирительно, затевая свою изощренную (и, как оказалось потом, бесконечную) игру в осла и морковку. – Видишь ли, раз уж ты заглянул, то должен помочь. Хотя бы какое-то время.
– А когда помогу?
– Поглядим, – весьма неопределенно отвечал старый негодяй.
Следом за разумом очнулась и прежняя злость:
– И сколько времени продолжится помощь?
– Все от тебя зависит, сынок!
(А вот это заявление оказалось гнуснейшей ложью.)
– Когда вы меня отпустите? Сегодня? Завтра?
– Сложишь пару-другую рокариев. Подновишь кое-где дренаж. Поможешь с компостом: нужно подкормить облепиху. Мне не управиться с огородом: на все рук не хватает. Тебе придется полоть батат. Пока не созреет, конечно. Ну, и, разумеется, поливка.
– Вы что, хотите продержать меня до осени?
Несчастная глупая муха! Она еще ни о чем не догадывалась.
– Я научу тебя кое-чему, – продолжил дед. – Рокарии – ничего сложного. Два-три валуна на каждый, вот только с цветочками повозиться придется…
Кажется, я начал сходить с ума:
– Семья! Работа! Что скажу домашним? Дайте позвонить. Хотя бы весточка!
Нет, нет, ничего он мне такого не дал.
Была истерика в самом буквальном смысле: я рвал на себе волосы. Я вдоволь напаниковался. Падал, кажется, в ноги. Проклинал, плакал, сулил жалкие, совершенно ненужные деньги. Сколько часов прокатался, стуча по возделанной земле ботинками и кулаками?
Время здесь не имело значения.
– Где спать? – спрашивал я растерянно.
– Где угодно. Ночи теплые, трава прогрета.
– Дождь!
– Здесь не бывает дождей.
Я был слишком потрясен, смят (настоящая раздавленная клюква!), пропустил столь знаковый ответ, не придал ему значения! Здесь не бывает дождей? Явная чушь, глупость, маразм! Как может не быть здесь дождя? Старик идиот! Я спешил дальше, я слезно спрашивал:
– Чем питаться?
– Сырые овощи еще никому не вредили.
– А хлеб! Хлеб! – вопил я.
– Хлебное дерево. Так ты начинаешь?
Этот паяц вновь, как бы с трудом, опирался на палку, которая так внезапно, так блестяще чуть было не отправила меня на тот свет. Я пощупал свой лоб. Я поднялся. Иов окончательно проснулся во мне (клянусь: ничем, ничем не гневил Господа ранее, и ведь не собирался гневить).
Все было бесполезно. Он ждал. Я устал до чертиков.
– Давайте сюда ведро.
Дом, семья, безутешная мать, шеф, карьера – нет, даже говорить ничего не буду.
Молоденькая жена (всего-то два месяца воркованья в гнездышке) – какая невыносимая тема. Позвольте все пропустить. Позвольте умолчать. Лучше о другом: о безысходной пахоте, о всякой ерунде, о начавшейся обыденности Освенцима. Я расскажу о ведрах («Больше двух нам и не нужно, – невозмутимо ответил дед, – зачем больше?»), так вот: оба были дырявые. Кое-как на время удавалось заткнуть их глиной, но глина неизбежно размокала, и от пруда до розария (да и то бегом!) я мог доносить едва ли половину содержимого – что уж говорить о растениях в самых дальних концах, которые всасывали влагу с ужасающей неистовостью и подобно настоящим ирландцам готовы были пить бесконечно. Голова моя отказывалась верить в реальность моего сизифова труда: в первый же день своего рабства я потребовал объяснений – для такого ухоженного пространства неизбежно требуются поливалки, должна быть целая их система, на худой конец, шланг и хотя бы обыкновенный электрический насос.
