– Конечно, я же врач!
Иногда она все же пыталась заговорить о пластике. Ничего такого серьезного – коррекция глаз, подтяжка бюста. Но тут возмущался Антонио:
– Как ты можешь! Ты же врач!
Катарина с отвращением захлопывает зеркало и говорит, напряженно глядя в лобовое стекло:
– Врач… Как давно это было.
– Мама!
Анита обиженно дергает снаружи ручку машины. Губки надуты, в глазах слезы. Катарина не только не вышла за ней, но даже не заметила приближения ребенка.
– Прости, котик! Залезай! Пристегнись. Едем домой. Знаешь, приехала бабушка.
– Лючия? – В глазах блестят искорки. Вместе с итальянской синьорой приезжает ежедневная пицца и божественный панеттоне [4] . В доме воцаряются запахи шафрана, тмина, корицы, дети ходят довольные, а Катарина почти забывает о том, что такое плита.
– Нет. – «Только этого мне сейчас не хватало!» – Агнесса.
Анитка сдержанно кивает. Воспитание не позволяет ей выразить недовольство приездом другой бабушки, которая всегда привозит целый ворох замечаний и наставлений для внучки.
– Не кисни! – подбадривает Катарина ребенка, подбадривая на самом деле только себя.
Эту группу явно что-то отличало от остальных. И хотя Соня никогда не разбиралась в тонкостях человеческой психологии, искренняя заинтересованность посетителей не ускользнула от ее внимания. Русские, а это определенно были русские, разбрелись по залу, следуя указаниям аудиогидов. Обычные экскурсанты не задерживаются в зале надолго. Звуки «Лондонского трио» заставляют их спешить в следующий – к клавесинам композитора. Осмотр экспозиции занимает у рядовых туристов минут пятнадцать-двадцать – столько же, если не больше, они проводят в магазине у выхода, скупая подряд футболки, брелоки, магниты с изображением Моцарта и знаменитые на весь мир конфеты. Составители текста экскурсии отвели нотам и партитурам целых десять минут, но на деле мало кто дослушивает и до третьей. Чаще ценители прекрасного опускают трубки, делают торопливый круг по комнате, скользя безразличным взглядом по черным точкам и палочкам, не задумываясь о том, что им представилась уникальная возможность – разглядеть подлинные части музыкального организма.
Соня привыкла стоять одна у лежащих под стеклом нотных альбомов. Никто не обращает на нее внимания, не мешает читать мелодии и еле слышно напевать их. Если случайный свидетель и бросает изумленный взгляд на что-то бормочущую девушку, она этого не видит. Она вообще редко отрывает глаза от нот. Но сейчас она кожей чувствует чужое присутствие. Текст на пленке давно закончился, но ни один из десяти человек не вышел из зала. Передвигаются от одного экспоната к другому, делают второй, третий круг, косятся на Соню. «Ждут, когда я отойду», – понимает она и делает шаг в сторону, освобождая место.
– Семьдесят девятый или восьмидесятый, – уверенно говорит своему спутнику миниатюрная блондинка.
– Позже. – Мужчина вглядывается в отрывок из «Свадьбы Фигаро». – Я точно помню, что позже.
– Я не так давно защищалась.
– Это не значит, что ты помнишь лучше.
– У меня «отлично» по истории музыки!
– У меня тоже не «два».
– А я говорю, восьмидесятый.
– Позже.
– Нет.
– Да.
– Не позже! – Блондинка оттопыривает губку и слегка топает каблучком.
– Позже! – Мужчина краснеет, надувается, становится похожим на кипящий чайник. Соне уже мерещатся колечки пара, вздымающиеся из его ушей, и она не выдерживает:
– Позже.
Две пары глаз устремляются к ней; в одних – недоверие, в других – торжество.
– Откуда вы знаете? – В голосе женщины еще больше сомнения, чем во взгляде.
– Знаю.
– И все же.
– Просто помню.
– Я тоже помню. Вы музыкант?
– Нет, но…
– А мы музыканты, так что разберемся сами.
– Наташа! – Мужчина явно огорчен нелюбезностью своей спутницы, но та уже покидает зал с видом оскорбленного достоинства. – Извините. – Он неловко улыбается Соне.
– Ничего. «Свадьба Фигаро» – после 1781-го. Это абсолютно точно.
– Спасибо.
– Не за что. Это так же верно, как то, что вы играете на трубе, а ваша… – Соня неторопливо подбирает слово, – коллега – на скрипке.
Молчаливое недоумение определенно требует объяснений от «ясновидящей».
– У вас собранная амбушюра [5] и цепкие губы, а у дамы несколько скован подбородок, будто она что-то зажимает.
– И вы продолжаете утверждать, что вы не музыкант? – слегка кокетливо спрашивает собеседник, подтверждая правоту незнакомки.
– Я не музыкант.
Соня теряет интерес к разговору и возвращается к своему стеклу. Трубач удаляется на поиски скрипачки, за ним неспешно выплывают из зала и остальные.
«Оркестранты, – думает Соня. – Кто же еще, кроме профессионалов, станет так пристально разглядывать закорючки на пожелтевшей бумаге? Кому это интересно? Пожалуй, только ей».
Ну так она и есть профессионал, каких мало. Ее задача – подмечать детали, ускользающие от взгляда простых смертных. Творческая биография Моцарта вовсе не ее конек. Только вот до переезда в Вену композитор отчего-то не ставил завитков в прописной «d», когда царапал пояснения на партитурах, а потом начал. Зачем? Почему? Неизвестно, да и неважно. Главное очевидно: хвостики у буквы появились после 1781-го. На альбомном листе перед Соней – целых три таких знака, значит, и сомнений во времени написания «Свадьбы Фигаро» быть не может.
Девушка смотрит на «Tissue» пятилетней давности. Пожалуй, на сегодня хватит. Глаза устали от напряженного разглядывания, кладовые памяти забиты диезами, бемолями и ключами. Да и музей скоро закроется. Ничего не случится, если она уйдет чуть раньше. Спешка и перенапряжение могут все испортить, так что Соня просто обязана позволить себе передышку. Она опускает руку в карман пальто и любовно поглаживает две монетки. Три евро уже несколько месяцев кочуют из одной одежды в другую. Три евро – это настоящая роскошь, богатство и беззаботность. Три евро – это просто чашечка кофе в австрийском кафе. Три евро – это отголоски прошлой жизни. Три евро – это мечта. Соня вертит пальцами железные кругляшки и ощущает себя хозяйкой целого мира. Только она сама решает, когда сделать явью волшебный сон. Почему бы не сейчас? Она решительно выходит из музея и направляется к ближайшей забегаловке. Манящий запах кофе уже щекочет ей ноздри, язык, кажется, слизывает с губ вкусные горьковатые капельки.
Телефон звонит в ту секунду, когда ее рука уже протянута к ручке входной двери. На дисплее – знакомый номер, отвечать не хочется, цель звонка очевидна. О кофе можно забыть.
– Опять? – тянет Соня в трубку упавшим голосом.
– Пожалуйста, милая, это в последний раз.
– Когда?
– Через полчаса успеешь?
– Куда?
– В Хоэнзальцбург [6] .
– Ладно.
– Спасибо. Не расстраивайся так сильно. Может, я и сорвала тебе важные планы, зато принесла в копилку сто евро.
– Сто три, – мрачно констатирует Соня.
Теперь она располагает лишними десятью минутами. От дома-музея Моцарта на Макартплатц до фуникулера, у которого ее будет ждать группа туристов – не дольше двадцати минут пешком. Но пить кофе в спешке не хочется. Исполнение мечты опять откладывается. Соня останавливается на мосту. Зальцах, в отличие от девушки, торопится, суетится, гонит течением чаек. Река с характером. Здесь на равнине она уже не так строптива, как у своих истоков на горных склонах, но все такая же яркая, неоднозначная. Река похожа и не похожа на Соню. Состоит из двух ледниковых ручейков, но никогда не замерзает, а Соня каждой клеточкой чувствует невидимую холодную ровную корку, сковавшую ее плоть. В горной части Зальцаха – четыре водопада с замысловатыми названиями, Соня пока открыла в себе только два – ненависти и отчаяния, в наименовании которых нет ничего непонятного. В черте города река широкая, судоходная. Соня – узкая, каменистая, непроходимая. «Зальц» в переводе с немецкого «соль». Важная вещь, очень ценная. Уж сколько классиков доказывали незаменимость этой специи. Сонино имя означает «мудрость», качество тоже небесполезное. Да только кто сказал, что мудрецам жить на свете проще?
«Сложнее, это гораздо сложнее». Лола зажмуривается от страха, и ее тут же настигает рассерженный окрик Хосе:
– Сколько можно, Лола! В чем дело?!
Темные испуганные глаза широко распахиваются, она напряженно смотрит в мигающее красным огнем око камеры. Лола сокрушенно мотает головой и отводит взгляд, чуть слышно спрашивает:
– Я боюсь?
– Похоже на то. – Хосе старательно меняет гнев на милость, но от женщины не ускользает напряжение в его голосе.
Лола еще раз зажмуривается, встряхивает иссиня-черным длинным хвостом и с вызовом заявляет:
– Я боюсь!
– Dios mio! [7] Это просто смешно!
– Не вижу ничего смешного!
– Долорес Ривера боится!
– Да! Ну и что?
