– А что до классики… А что до классики, могу я иметь собственное мнение о ней?.. Особенно об этом… о том… как его… ну не люблю, не люблю… ну того… забыл фамилию…
Дина не стала подсказывать.
– Ну того… у которого Депардье голубых изображает все время… – он попытался изобразить лицом лицо Депардье.
– Гущин бы назвал тебя гомофобом.
– А я бы и не обиделся, – ответил Адмиралов.
Два паренька, современные, заджинсованные, непохожие на местных жителей, оба с длинными волосами и у каждого по серьге в ухе, но что для нас действительно важно – оба говорящие по-английски. Вел, правда, только один, его напарник так и не сел за руль – возможно, ему надлежало вести машину обратным путем, а может быть, он для того был, чтобы не уснул за рулем первый. Все двенадцать мест были заняты пассажирами, включая место рядом с водителем, – по идее, напарнику и сесть было бы негде, но он умудрился втиснуться со своим складным стульчиком между водителем и пассажиром, причем рычаг переключения передач торчал у него то между голеней, то между колен, что не мешало его товарищу уверенно переключать передачи.
По долине пронеслись быстро: ступы, монастыри. Переехали Инд по мосту с высокими фермами (Инд – это река, ты не ошиблась). Была одна остановка – у пункта проверки документов. Наш второй собрал у всех паспорта, а что до наших пермитов, они уже были при нем, потому что оформлением пропусков занималось агентство, в котором все мы заказали этот мини-бас. Без разрешений здесь невозможно. Пока он ходил на пост с нашими документами, мы окончательно перезнакомились. Уроженец Индии среди пассажиров был только один, и тот приехал туристом из США; переднее сиденье занимала итальянка, судя по всему, более чем зрелых лет, любительница острых ощущений, путешествующая по Востоку вдвоем с фотоаппаратом; еще были молодожены из Германии, две подружки-француженки, наш знакомец англичанин Джон, который подходил к нам в ресторане, преподаватель из Аргентины, ну и мы вчетвером (с тобой, я бы сказал, впятером, но тебя не понять – то ты есть, то тебя нет). Все мы надеялись добраться в течение дня до Манали, то есть преодолеть расстояние примерно в полтысячи километров, но никто не знал на тот ранний час, откроют ли сегодня засыпанный снегом перевал Ротанг (50 км не доезжая Манали), в противном случае нас довезут до Кейлонга (на что тоже еще надо надеяться) и там высадят. Те немногие, кто выезжал из Леха вчера и позавчера, надо думать, осели в Кейлонге – Ротанг Ла был закрыт.
Мы бы предпочли другой транспорт – обычный автобус, он хоть и уступает значительно в скорости (что с психологической точки зрения как посмотреть: еще и преимущество, быть может), он хоть и забит битком местными жителями с их скарбом и сидеть там, говорят, надо на головах друг у друга, но все же он и несравненно дешевле, чем транспорт, заказываемый через агентство. Беда в том, что автобусное движение прекращено из-за состояния дороги, к слову сказать, одной из самых своеобразных и небезопасных в мире.
Чуть позже, через час-другой, а еще больше ближе к вечеру, я понял, почему эта дорога доступна путешественникам только три, от силы четыре месяца в году, а некоторые утверждают, что и всего-то два.
Давно мне так не было не по себе – это я подбираю мягкие слова для своего признания.
Долина осталась внизу. Мои попутчики клевали носом, я и сам чуть было не уснул, но мы стали подниматься в гору – вряд ли я способен уснуть на подъеме и спуске.
Тем более на таком.
За моей спиной сидел аргентинец, ему тоже было не по себе. Наверное, он захотел приободрить меня и сам приободриться – он постучал меня по плечу и, когда я обернулся, сказал мне, что это еще не Дорога Смерти. Увидев, что я не совсем понимаю, о чем речь, он объяснил, что самая опасная дорога в мире – это Дорога Смерти в Боливии. О, да, я вспомнил, Дорога Смерти, где каждый год опрокидываются в пропасть десятки машин.
Нашей до той далеко.
Эта мысль несильно успокаивала, как и то, что наш водитель был несомненно уверен в себе: вел он более чем смело.
Машину заносило на каждом повороте. После каждого поворота на серпантине, когда наш драйвер отруливал в обратную сторону, зад машины смещался в сторону пропасти.
Его напарник молчал.
Дорога на озеро Пангонг еще недавно мне казалась пределом экстрима, теперь я понимал, что ошибался. Здесь будет покруче, во всех смыслах покруче.
Кончился асфальт, мы скакали по колдобинам, по камням, набирали высоту, раскачиваясь из стороны в сторону, и все больше в самую неподходящую сторону: я не мог понять, зачем у дороги уклон в сторону все прирастающей пропасти. Было бы лучше, если бы уклон был в сторону горы, мы бы могли тогда опрокинуться на бок и уцелеть. Я подумал о горе рюкзаков на багажнике мини-баса, центр тяжести смещен кверху – и неясно, почему мы еще не опрокинулись вниз.
Глядя вниз, поневоле прикидываешь, сколько будет минут кувыркаться машина по крутому склону, прыгая с камня на камень. Докатись она до реки, ее даже не заметят с дороги – ну крупица, ну точка.
Вот опять же – под ложечкой. Засосало. Только на этих дорогах и узнаешь, где эта ложечка.
Обернувшись к аргентинцу, я спросил, был ли он в Перу.
Был.
Я спросил, знает ли он, что в Перу украли легкое курильщика. The lung of smoker.
Похоже, не знает. Похоже, не понял.
Он сказал: теперь похоже. Он говорил о дороге.
Я не видел за черными очками его глаз, но цвет лица у него не был правильным.
Я согласился с ним, что похоже, хотя и не был на той. А он? Я спросил, был ли он на Дороге Смерти.
Нет.
Он сказал: счастливые. Спят. Он показал на моих товарищей. Это невероятно, они действительно спали. Все трое. Любина голова едва ль не подпрыгивала на плече Командора. Черт, да живы ль они? Разве можно так спать? Я ведь тоже не выспался ночью, но ведь я же не сплю.
Больше никто.
Тут они и проснулись – как будто услышали мои мысли и как будто видели один и тот же сон. Сидели, вертели головами, словно не понимали, где мы.
Итальянка на переднем сиденье пыталась фотографировать, ее качало.
Было что снимать. Величественный, снежный, огненно-ледяной.
У меня давно заложило уши.
Мы догнали джип, наш шумахер ему посигналил, тот приостановился над самой пропастью (я видел в окне восторженно-испуганные лица пассажиров), и наш мини-бас протиснулся между горной стеной и этим неторопливым джипом, сумев его не задеть, после чего стремительно набрал скорость.
Нас уже окружали снега и дорога была сущий лед, когда всполошились немцы: stop! stop! stop! Немедленно остановились. Это с Джоном: его белая куртка была в крови. Он прикладывал шарф к носу, задирал голову. Я не знал, что нос человеческий на такое способен – кровь не шла, а хлестала. Наш с тобою биограф немедленно объявил себя медиком и, одобряемый Командором, стал отдавать распоряжения. Первым делом он потребовал, чтобы Джон прекратил задирать голову, далее – чтобы встал во весь рост, для этого им обоим пришлось выбраться из машины. Мы тоже вылезали за ними. Нас пошатывало, меня просто качало. Ноги мои были как не мои, холодного воздуха было мало, чтобы утолить жажду дышать. Я чувствовал, как под одеждой тюкает сердце, тюк, тюк, тюк. Психотерапевт Крачун не разрешил Джону приложить к переносице снег, он велел ему прижать палец к носу и дышать ртом. Джон так и стоял, повторяя «о’кей, о’кей», издалека можно было бы подумать, наверное, что он отдает честь снежной вершине. Ему дали таблетку. Он раньше нас в Лехе, сказала Люба, а не акклиматизировался. Командор сказал: вообще-то это один из самых высоких дорожных перевалов на свете. По местным картам он на втором месте, а по объективным приборным измерениям чуть ли, говорят, не на первом… В том-то и проблема, сказал Крачун, до перевала еще надо добраться.
Наши водители переговаривались между собой, чувствовали они себя превосходно. Итальянка снимала все подряд. Если кровь идет носом, сказала Люба (великий медик), не будет инсульта.
По идее, Джона следовало отправить назад и, по той же идее, встречной машиной. Но за время нашего подъема встречных не приключилось. При всем желании мы бы даже развернуться здесь не смогли. Ни у кого такого желания не было, у Джона в первую очередь, он все бормотал свои оптимистические мантры, пытаясь нас убедить, что все хорошо. Почему-то всем стало весело (или мне это показалось, что всем?), один лишь Крачун как будто хмурился. То, что эйфория – признак горняшки, он, конечно, знал лучше всех. Он посмотрел на меня как на идиота, когда я предложил ему Джона загипнотизировать. А красота-то какая!.. А красота-то какая! – восклицал Командор, Джон, хотя и не понимал по-русски, уверенно с ним соглашался.
Вылезая из облачка, к нам подтягивался обогнанный нами джип.
Решили ехать дальше, перевал совсем близко. В любом случае надо отсюда как можно скорее сваливать.
Тангланг Ла, 5260 м или около того, мы проехали без остановки – через сплошные снега по заледенелой дороге – мимо ступ и флажков.
