– Товарищ главный судья соревнований, – еле слышно бормочет он, – отряд усть-каменогорской средней школы номер сто восемьдесят один для подведения итогов слета юных туристов прибыл в полном составе…
– Ты что опаздываешь, герой? Так можешь главное пропустить! – слегка подтрунивая над ним и одновременно заигрывая, толкает Шурку могучим плечом Косорукова. – После рапортов будут результаты объявлять.
Однако она зря беспокоится. Уже давно отзвучали рапорты капитанов, уже в рядах началось беспокойное шевеление, а судейская коллегия все еще не выходит из штабной палатки. Согласовывает окончательный протокол.
Главный судья – приземистый плотный мужчина, на широких плечах лобастая голова, «украшенная» маленькими усиками, – долго переминается в своих высоких горных ботинках, а потом не выдерживает – посылает помощника, животастого парня, чтобы поторопил коллег.
Но и тот пропадает.
В отрядных рядах начинается тревожное перешептывание. Некоторые особо нетерпеливые даже отходят от каре.
Наконец из штабной палатки, где не смолкает гул голосов, вываливается раскрасневшаяся от споров группа.
Главный судья берет в одну руку согласованный протокол, во вторую – невесть откуда взявшийся черный микрофон.
Все затихает.
Он говорит общие слова о том, что слет продемонстрировал возросшую активность, выучку юных туристов, а Шурка смотрит вдаль, за горизонт, где за плотной стеной леса виднеется покрытая белой папахой из снега одинокая вершина Ульбы.
Мысли его свободно скользят одна за другою, не пробуждая никаких чувств. Он думает о тех людях, которые много столетий назад дали название этой вершине. О великих путешественниках. О народах, когда-то населявших эту землю.
Очнулся от мечтаний, когда все вокруг зашумели, раздались аплодисменты и радостные вопли. Шурка неожиданно для себя оказывается в руках Вовули Озерова и Андрея Франка. Тут же подскакивает Косорукова, выхватывает его, душит в объятиях. Валя Сибирятко чмокает мягкими губами в нос…
Сквозь аплодисменты прорывается глуховатый, плотный голос главного судьи:
– …Мы вручаем капитану команды-победительницы на вечное хранение переходящий кубок областного совета по туризму…
Выходит счастливый, пунцовый от волнения Толик Казаков. Старательно изображая строевой шаг, соблюдая все углы и повороты, идет к центру, потом сбивается и двигается напрямик.
Взметает вверх блестящий серебряный кубок.
Дикое ура, выдохнутое во всю мощь легких победителями, больше похоже на боевой клич и клекот индейцев сиу. Вспугнутые вороны на опушке леса поднимаются в воздух.
У Шурки неожиданно для него самого распускается на лице радостная, широкая, глупая улыбка.
«Да, ради этого, ради таких мгновений стоит жить! – думает он, исподволь потихонечку наблюдая за Галинкой. – Вот оно, счастье! Эх, если б нам еще с ней быть вместе!»
В эти мгновения каждый из них ощущает такое общее чистое чувство единения, дружбы, любви, какого, наверное, уже не будет в их жизни никогда.
Эта общая любовь и радость витают в воздухе чистой, светлой аурой над всей командой. Нити ее тянутся от человека к человеку.
Они никогда в жизни не забудут этого счастья общей победы.
* * *
Едут домой с песнями. Новенький голубой совхозный автобус весело мчит их команду по асфальтированному шоссе через бескрайние зеленые поля.
Проплывают мимо светлые березовые рощи. Стекают одна за другою цветущие белыми акациями лесополосы. Мелькают рядом с дорогой одинокие трактора с сенокосилками на прицепе.
Когда открываются взгляду неумело спланированные улицы целинных поселков, Колька Рябухин на ходу высовывает в окошко свою румяную усатую физиономию и кричит какой-нибудь голенастой девчонке в цветном сарафане:
– Эй, Марья, дай воды испить!
Та с испугу роняет ведро и таращится глазенками вокруг. А автобус уже проносится мимо с песнями и хохотом.
Тундра – одно слово.
В Жемчужный приехали вечером. Долго разгружали у школы палатки, котлы, камеры от плота и другой скарб.
Уже в сумерках Шурка с Джулей потихоньку открыли калитку, заложенную на засов, и прошли во двор. Навстречу им из будки загремел цепью Полкан. Собаки обнюхались. «Чего это они его на привязь посадили?» – подумал Дубравин.
Но дома его ждет еще один сюрприз. Родители, которые всегда укладываются вместе с солнцем, чтобы и встать так же, сегодня не спят. В окне летней кухни, построенной в глубине двора, горит свет. Слышны голоса.
«Меня ждут!» – радуется он.
Всю дорогу он нес в душе счастье победы. Старался не расплескать его. Хотел поделиться.
В темноте подходит к светлому окошку и заглядывает в комнату.
Взгляд выхватывает гудящий примус возле плиты. Маленькую, черноглазую, смуглую, как цыганка, женщину в халате и тапках на босу ногу. Она торопливо чистит картошку в огромную алюминиевую кастрюлю. Картофельная кожура кружевом стекает на пол из-под блестящего лезвия. А мать в это время что-то раздраженно говорит отцу.
Алексей, сгорбившись, сидит возле радиоприемника. Лохматые брови нахмурены так, что глаз из-под них не видно. Наклонив русую голову с седыми висками к приемнику, он терпеливо двигает пальцами стрелку по шкале. Ловит «Голос».
Сколько Шурка себя помнит, отец каждую ночь слушает западные «голоса». А так как рассказывать об этом в деревне никому нельзя, то он делится узнанным с сыновьями. Когда Иван ушел в армию, главным слушателем стал Шурка. Так что Дубравин неплохо осведомлен о том, что говорят о нас «из-за бугра».
Частенько Дубравин просыпается посреди ночи и видит одну и ту же картину. Алексей сидит у приемника. Радио шипит, трещит. А сквозь это шипение и треск едва-едва пробивается потусторонний, почти как загробный, голос диктора какой-нибудь «Немецкой волны из Кельна». Потом вдруг раздается дикий гул. Это вступает в дело советская глушилка. И тогда отец срочно ищет другую волну.
Выручает то, что приемник у них мощный, чувствительный. Матери его дали как участнику Выставки достижений народного хозяйства в Москве. Кроме того, были у нее еще две медали и золотые часы. Все это богатство их семья получила за то, что Мария, когда работала дояркой, надаивала вручную аж по пять тысяч литров молока от каждой коровы. Рекорд.
Правда, от такой работы руки у матери к вечеру гудели. А потом и вовсе стало «не разогнуть». Впрочем, на самой выставке она так и не побывала. Вместо нее директор послал в Москву свою любовницу – доярку Машку Жбаниху. Ну да это отдельная история.
Необычное для деревни увлечение отца как-то влияет и на взгляды сына. Как говорится, критический осадок остается.
Алексей приучил младшего сына и к чтению газет. Сделал он это просто. Брал, например, «Известия». Вслух читал семье пару заметок и где-нибудь в середине третьей останавливался, откладывал газету в сторонку. Шурке-то любопытно, что там написано дальше. Он подбирал. Читал. Сравнивал.
Так и жили в своей глуши, зная две правды. О Сахарове и Солженицыне. О Буковском и Корвалане. О «диссидентах» и «отщепенцах».
Сейчас отец настраивает булькающий и хрипящий на разные голоса приемник и пытается поймать радио Ватикана. Одновременно он разговаривает с матерью на уровне междометий и вопросов. А мать, расходившись, высказывает все наболевшее за последнее время. До Шурки доносятся ее слова:
– Ждали, ждали его! Думали, ну, Шурка – тот скорей всего в город подастся, а этот с нами останется. Хозяиновать начнет. И что? Принесло ясна сокола. Черт его мордует. Хоть ты с ним, отец, поговори, что ли, как мужик с мужиком. Сегодня меня бабы перестрели на улице. И давай выговаривать. Пьяный бродит по вечерам меж дворами. И то к одной прилипнет, то к другой. То к Глашке-разведенке, то к Люське-медсестре. Как кобель с цепи сорвался. Я от стыда глаза не знала куда прятать. Явился сыночек, порадовал родителей пьянкой своей бесконечной да б…
– А где он сейчас-то? – спрашивает отец, все более осторожно проворачивая ручку настройки, нащупывая волну.
Раздается елейный голос: «Вы слушаете радио Ватикана. Передаем сводку главных новостей».
– Поймал… кажется…
– Спал до обеда. А потом пофинтилил куда-то. Дружок к нему пришел. Вовка Дурман. Нашел друга! Самого забубенного пьяницу в поселке. Как тот явился, наш сразу подскочил ко мне. Мать, дай три рубля. Друг пришел!
– Я говорю: «Ну, пришел друг, хочется выпить. Сядьте дома. Будьте как люди. Я вам закуски приготовлю». Так нет же. Надо куда-то бежать, чтоб где-нибудь напиться в лесополосе. А потом валяться под забором. А люди все видют. И страмят.
– Ладно, я с ним поговорю, – уже с ожесточением говорит Алексей. – С балбесом таким. Думал, в армии ему мозги вправят. А он как ушел дураком, так и вернулся.
Чувствуется, ему уютно и спокойно здесь, у приемника. И не слишком хочется отрываться, разбираться с этой пьянью. И оттого, что он должен все-таки это делать, его и одолевает злость.
