Завтра пойду и принесу тебе контрактик, то есть денежки, – улыбнулась Риточка. – Я ведь цветочек Актинии, а актинии обожают таких морских коньков как этот твой Павел Барбос. Я правильно выучила его имя и фамилию?
Андрюша обнял и поцеловал ее. Он всегда так делал с девушками, которые отправлялись за деньгами – на счастье.
Баржес, – поправил он ее по-отечески.
Странная у него фамилия, иностранная, – хихикнула Риточка.
Да одессит он, набери в справочнике. Кстати, сделай, блеснешь знанием его исторической личности.
Если одессит, значит, от баржи, – снова хихикнула Риточка, – я его убаюкаю, и мы поплывем вместе по воле волн готовить выставку Петра Кремера.
Последнее время Павел много пробовал женщин. Двадцать третьего февраля началась в его жизни эта славная боевая эпоха и продлилась почти что до конца апреля. Началось все с пришедшей его поздравить электрической королевы – так все в офисе называли миссис Нойер. Она представляла крупнейшего итальянского производителя электроэнергии, для которого Barges and Co вот уже полгода разрабатывала какие-то переходники с чего-то одного на что-то другое. Всегда – яркие туфли на высочайшем каблуке, костюмчик от Мамы Моды и синяя блузка в белый горошек, и естественно – трехкаратник на безымянном пальце, потрясающий больше грома и молнии, вместе взятых.
Они уселись в белые кресла, что стояли поодаль от письменного стола, они опустили ноги на персидский ковер, они сделали по глотку Напитка Отменного, хрустнули орешком. Почти что детский румянец, сверкающий на щеках миссис Нойер, разжег в Павле мужской интерес с этим туфлям, вырывающимся наружу из-под горошка грудям, мягкости и тонкости кожи на руках, сквозь которую виднелись венки и прожилки, где пульсировала алая, но наэлектризованная кровь. Он приник губами к полупрозрачной коже, он ощутил запах хорошего крема для рук, изящных духов, почувствовал пульсацию жизни под этой кожей, сказал, что давно очарован, она поддалась, отчасти от неожиданности, отчасти от проникновенной страстности, которой были напитаны его голос и эти жаркие прикосновения губ. «Почему бы и нет, – подумала она, – во-первых, это всегда приятно и полезно, а во-вторых, это поможет мне в работе».
Павел нашел ее жестковатой. Закуривая постфактум, он даже подумал: «Правильно говорят, у каждой хозяйки свой борщ». Мысль странная, словно предполагавшая, что этих женщин, которых он начал пробовать, для него кто-то готовит.
Следующей была сорокалетняя Мила, из бухгалтерии, от которой полгода назад ушел муж. Она, конечно, намекнула о случившемся своим товаркам, и те пришли в состояние паники, потому что теперь Милка зазнается и будет на всех доносить, а потом еще и вырастет по службе и упадет по дружбе. Мила, наоборот, была какая-то разваренная, рыхлая, слишком мягкая что ли. Слишком много капусты в ней – так обобщил для себя впечатление Павел. В этой простонародной мягкости и незамысловатости он нашел скорее тяжесть и тоску, нежели приятное расслабление и успокоение.
Потом последовала секретарша Настя, двадцатилетняя с проткнутым голым пупком, прыткая и гибкая, разбитная, но совсем не дура. Настя ему понравилась больше двух предыдущих, хотя в ней со всей ее гибкостью присутствовал какой-то запах, который его отвращал. Как в баранине, которую он не любил. Баржес даже поделился этим ощущением с Майклом в последнем электрическом письме, на что тот ответил, что это бред полный, и что от современных девушек всех пахнет одинаково, гелем для волос, шампунем, дезодорантом и кремом. Уж современные маги парфюмерии над этим потрудились – добавил он, воткнув в финальную строку рожицу с двоеточием вместо глаз…
Каждый раз, пробуя новую женщину, Павел ощущал страшную тоску по Норе. Она-то правильно пахла, их тела всегда защелкивались на специальный замочек, ему хорошо было быть с ней одним целым, она была ему именно что по вкусу.
После каждой измены, которая, конечно, даже Норой не была бы признана за таковую, Павел понуро возвращался домой, сверяя домашнюю реальность со своими дневными ощущениями. Они не были близки, он даже и не думал об этом, но, обнимая ее или ложась с ней рядом минут на 15–20 перед тем, как пойти спать в свой кабинет, он примеривался к ней и понимал, что она и есть то самое, что ему нужно, а к тому, дневному, экзерсису он не привыкнет никогда.
Нора раньше иногда бывала у него на работе, забегала по какой-то надобности, обычно за деньгами, и по удивительному совпадению видела мельком всех троих конкурсанток на свою роль, дожидаясь в приемной, пока Павел освободится.
Нойер она обдала критичным взглядом с головы до ног. «Жестковата» – мелькнуло у нее в голове. Дебелая Милка показалась ей квашней, а Настюха, секретарша, глянула на нее таким полным тупости овечьим взглядом, что Нора даже не удосужилась мысленно обозвать ее надлежащим именем.
Они с Павлом очень редко совпадали в оценках.
Такие совпадения могли случаться только в результате арифметических погрешностей Высшего Разума, устающего думать за всех.
Нора немного допускала его до себя.
Она молча и безучастно принимала его объятия и полудетское ласкание, демонстрируя озабоченность только своим карманным телефоном, возможностью получить послание или звонок от Риты, в которой ощущала нужду. Павел ранился об эту ее сосредоточенность на собственных переживаниях и утаскивался, раненный, восвояси, всякий раз преобразуя боль в ненависть.
Простым и привычным душевным движением он воображал себе кровавое мщение, лишение родительских прав, кляузы на работу, яд в бокале. И себя, стоящего рядом с ней, равнодушного и безучастного, тоже озабоченного кем-то – не ею.
В этих женщинах, что он использовал в качестве тестеров, его многое изумляло.
Во-первых, их искренняя нежность к нему, как будто бы давно выстраданная. Каждая их них: и электрическая леди, и бухгалтерша, и секретарша, и чужая жена, о соблазнении которой он вообще предпочитал не вспоминать, говорили ему, как давно восхищались им, жалели его из-за очевидной неприкаянности и недолюбленности.
Во-вторых, это были женщины, напичканные историями-невидимками. Он зажигал их, как лампочки, вместе с их прошлым, настоящим, а иногда и будущим. Он не просто совершал с ними соития на работе, в номере отеля, в их домах, наполненных чужими прошлыми и нынешними жизнями, но он невольно запускал в них, дотрагиваясь до какой-то точки внутри, программы воспоминаний, страданий и надежд. Женщины ждали чуда. Женщины хотели ласки. Женщины сразу беременели новыми обстоятельствами и страдали от того, что эти новые обстоятельства не наступали. Но кто был тот повар, что так плохо приготовил их? Под какое негурманское небо их приправляли и под какой луженый желудок их обжаривали во второсортном масле?
Он помнил события, связанные с жизнью каждой из них, был в курсе про позавчера и послезавтра, знал в подробностях про контрольную сына или грядущую кастрацию сиамского кота. Но он умел не только включать, но и выключать их, делать невидимыми.
После сверки ощущений с Норой, после врачевания сочащихся алой кровушкой душевных синячков, он дергал за рубильник, и фигуры начинали таять. Коты с неотрезанными гениталиями растворялись в воздухе, не оставив на прощание даже легендарной улыбки, сыновья, перепутываясь с дочерьми, не возвращались с контрольных работ, и все это вместе катилось в тартарары, туда, где находится все отвергнутое, фальшивое, придуманное на скорую руку безмозглым органом под названием «рваная душа».
То, что Павел загулял, Валя заметила сразу. По следу от губной помады на сорочке, по упаковке презервативов в кармане пиджака, по портсигару с надписью «Возьми и зажги» на столе. У нее болело сердце за Анюту: мать спятила, отец загулял, что будет-то с беднягой? В тайне от всех на протяжении своих длинных и тягомотных дней за хозяйством она поднималась с Галине Степановне, относила ей кое-что из еды, остатки, они чаевничали, чем Бог послал, и, заливая за воротник, изливали друг другу душу: Валя – о селе, о родственниках, о нищете и горе, об Анечке и ее бедовых родителях, а Галина Степановна – о настоящих людях, о доблестной авиации, о женихе своем, разбившемся при испытаниях, о гибели до срока целой страны и целого народа. Выслушав последние новости о загулах и аморальности Валиных хозяев, Галина Степановна, закусив водочку огурчиком, заключила: «А я на его месте порешила бы ее. Он мужик видный, и нечего душу мотать. У нас была одна такая, с сыном большого министра жила. Так он в ванной полоснул ее бритвой по горлу, чтобы не гуляла, сам бежал – и конец истории».
Ах, если бы конец, – отчего-то мудро вздохнула Валя.
Да как же такое возможно, Заюша? – Нора старалась говорить спокойно, даже нежно, хотя в груди у нее пекло. – Да, может, они ошиблись? Они часто ошибаются: диагностика шагнула вперед, а врачи никуда не пошли. Вот такая раскоординация!
