Маргарита подобрала их с дочкой в начале июля тысяча девятьсот сорок первого, на Киевщине.
Стояли знойные погожие дни, в солнечных кляксах на изумрудной траве сонно лежали, уютно подобрав под себя копыта, коровы, полуденный ленивый покой наполняло мерное жужжание перелетающих с цветка на цветок насекомых – ни в чем и нигде не угадывался кровавый ужас, который скоро накроет эти земли своим прокопченным решетом со свастикой. Но в Ступках уже все было по-другому. Спешно запихивал в автомобиль рогожные мешки, из которых торчала патефонная труба и свернутый ковер, некий уважаемый человек. Отталкивая в сторону растерянную дочь комсомольского возраста и соответственного порыва, прижимающую к груди гипсовый бюстик Вождя, он с досадой шипел, оглядываясь: «Да брось ты… Черт, черт, не бросай! Оставь, не помещается!» Серьезно нервничал директор детского дома, застывший среди броуновского движения нянечек: предназначенный для них транспорт уже уехал, занятый кем-то другим. Главврач местной больницы подергивал бородку, бормоча под нос немецкие слова из разложенных на столе пыльных медицинских фолиантов. В непонятном волнении пребывали и медсестры – может, с приходом немцев все станет лучше, – хуже, чем было, им казалось, уже быть не может.
Илья Иосифович и не думал эвакуироваться. Вернее, он понимал, что это было бы, наверное, неплохо, но не имелось у него никакой лазейки, никакой такой возможности, ни даже природных способностей эту возможность себе организовать. Он с дочерью, тогда десятилетней своей Бузей – назвали-то дочку Изабеллой, поддавшись всеобщей симпатии к революционной Испании, да не прижилось такое имя в Ступках – ходил от одних друзей к другим, растерянно слушал зловещие новости и надеялся со всеми, что со сменой власти на фашистскую ничего более чудовищного, чем то, что было в голодные тридцатые, когда умерла жена, оставив его с маленькой дочкой на руках, произойти уже не может. Многие теперь, намекая на мрачные для евреев перспективы, слухи о которых долетали до Ступок, советовали записаться добровольцем в армию и уйти на фронт, но оставить дочку Илья Иосифовичу было не на кого. Захватив Новоград-Волынский и Бердичев, немцы уже вплотную подступали к их городку, поползли леденящие душу истории об арестах по тысяче человек, о расстрелах без суда и следствия. Илья Иосифович и сам понимал, что вполне годится на роль арестованного. По роду деятельности он был вообще-то репортером и читать между строчками в газетах умел как никто другой. Тут уже впору было браться за голову и думать, куда бежать с дочкой, как делали некоторые – побросав все свое имущество, на подводах до Днепра, а нет – так пешком, пешком, и там дальше на восток. Но думал он как-то медленно, немец подступал все ближе, Бузя радовалась подаренным с подозрительной щедростью платьям – ничего, что великоваты, – и белым носочкам, смеялась и играла в опустевшем школьном дворе…
И тут на автомобиле с водителем приехала Ритка – сапоги чуть не трещат на толстых ногах, а лицо под пилоткой – попростевшее, жесткое, а глаза, как и раньше, круглые, девичьи… С Риткой было связано много историй в этом городе, и у Ильи Иосифовича они тоже имелись. Еще у него имелось одно свойство, которое, при определенном раскладе, могло заменить отсутствующие таланты и жизненную смекалку – был он до неприличия хорош собой. Особая породистая мужская красота с тонкой проработкой деталей – жесткая сухая линия скул и подбородка, неожиданно добрые внимательные глаза, четкие брови и твердый рот. А к этому – хорошо слепленное тело мужчины – не дядьки и не хлопца, ассоциирующееся не столько с возведенной в эталон квадратной мощью пролетарской мышцы, сколько с триумфом здоровой плоти времен греческой античности. Словом, явное происхождение от потерянного колена Израилева… И Ритка, приехавшая в родной городок, чтобы забрать старую мать, увидела его – растерянного и неприкаянного, переходящего от двора ко двору среди истерической сутолоки, отрешенно скользящего взглядом по рассыпающимся с подводы сумкам, свежим доскам на забитых окнах, трогательно держа за руку тонконогую черноволосую девочку с нерусским лицом, белевшим под низко завязанным, как у тетки, платком.
Слово за слово – узнав, что из родных у них никого не осталось, жены нет уже давно, Ритка вдруг почувствовала, как жар ударил в лицо. Пахнуло на миг хмелем и душицей августовского ночного луга, пьяной юностью, вспомнилось, что Илья ей, собственно, всегда нравился, хотя забавляла его порядочность и старомодно-галантная манера обращаться с женщинами, и, дрогнув сердцем, но не голосом, она сказала, что на сборы с дочкой у них есть, чертова холера, десять минут.
Они уехали на автомобиле с шофером в военной форме, и вечером того же дня в городок вошли немцы, а на рассвете третьего дня, когда Бузя скорчилась, поджав под себя ноги на верхней полке забитого до отказу вагона, бодро отстукивающего спасительные километры на восток – всех евреев, коммунистов, а также беспартийных с подозрительными фамилиями – погрузили в странного вида удлиненные автобусы без окон и вывезли на песчаный пустырь в лесу, с уже подготовленными рвами.
То, что испытывал Илья Иосифович к Ритке, уж любовью-то назвать было нельзя. С участием, уважением, заботой он относился бы к любой женщине, оказавшейся рядом, а то, что женщина эта фактически спасла его с дочерью, вознесло Ритку на просто заоблачную высоту, и отсутствие там самого желанного для женщины романтического компонента ее на первых порах особо не огорчало. Илья Иосифович просто любил только Бузю – хотя мог и прикрикнуть на нее, и вообще с дочкой особенно не церемонился, но в той родственной немногословной простоте их отношений крылось нечто, напрочь отсутствующее в его отношениях с Риткой. Ритка чувствовала себя с ним, несмотря ни на что, – странно чужой, не из одной семьи, хотя сырыми таежными буднями в комарах и болезнях, казалось, даже самые чужие люди под одной крышей должны бы сплотиться и стать в конце концов чем-то вроде родственников. А вот они с мужем были сшиты наживо, кое-как – чего греха таить – ведь просто обоим хотелось, разменяв четвертый десяток, иметь свое гнездо…
Бузя недолюбливала мачеху, недолюбливала странное место, которое приходилось называть домом, недолюбливала грубо гогочущих широкоплечих «вохровцев» и членов их семей, скучала по Украине и по чистому горизонту без елок и сопок, по августовскому небу с позолотой и задремавшей рекой в мшисто-оливковой зелени, в тумане полосами, по кисло-древесному запаху своего двора с распахнутыми окнами, скучала по языку своих соседей с мягким «г», скучала по прошлой жизни вдвоем с отцом – но делала это так тихо и деликатно, что упрекнуть девочку в неблагодарности не представлялось возможным. Отец переживал, что она недостаточно мягка с тетей Ритой, и Бузя старалась быть подчеркнуто любезной. Когда Рита входила в комнату – широкой властной походкой, в перетянутом портупеей тулупе, в шапке с красной звездой, румяная до красноты, облизывающая обесцвеченные обветрившиеся губы, девочка вскакивала, точно как те, кто работал на лесопилке и жил в сараях неподалеку: руки по швам, глаза в сторону. Ритке это одновременно и льстило, и огорчало ее. Она пожаловалась как-то мужу, что обидно, мол – девочка-то не называет ее мамой. И следующим же вечером, когда взрослые – лагерное начальство – собрались в гостиной у самовара, к ним твердо, но с трагизмом в каждом шаге, словно на эшафот, вышла Бузя без привычного платка на голове с распущенными на ночь волосами, в ночной сорочке, и, подойдя к мачехе, не глядя в глаза, проговорила: «Я пришла сказать «спокойной ночи», мама». Ритка, быстро охмелевшая после тяжелого морозного дня, обняла ее за плечи, за эти жалкие тонкие косточки: «Вы слышали, что она сказала? Этот ребенок меня признал, чертова холера, она сказала «мама»! А ну повтори!» – взяв девочку за подбородок, она повернула ее бумажно-белое лицо к сидящим за столом и наткнулась на тяжелый внимательный взгляд Ильи Иосифовича. Впрочем, никто, кроме опытной Ритки, ничего и не заметил. А она, развернув девочку к себе спиной, легким шлепком отправила ее прочь, а в висках привычно ныло: «Ну почему он меня не любит…»
Да, бороться за мужа Ритке не пришлось – достался он просто так, без всяких соперниц. Странно, но и это обстоятельство вызывало у нее – борца по природе своей – зудящую раздражающую досаду. Со стороны все было вроде бы и хорошо: жена хозяйственная, муж покладистый, да и не вмешивался ни во что – ни скандалов, ни упреков… «Я же изменяю тебе, – говорила она спустя четыре года их совместной жизни, – мужик ты или кто?» Илья Иосифович медленно оборачивался к ней и смотрел в глаза, в упор – четкие брови, строгий рот. «Я как-то могу повлиять на ситуацию?» – сухо спрашивал, будто следователь на допросе… Ритке становилось жарко и радостно. «Лучше всех», – думала она. «Да ударь меня хотя бы! Я спала с Чухаревым, тебе что, все равно?» Илья Иосифович прерывисто вздыхал, парой уверенных шагов пересекал их спаленку, хватал Ритку за запястье, сдергивая с кровати, за ее взлетевшими волосами не было видно изумленной полуулыбки и – раз-два – хлестал по щекам. Раз-два. Потом отпускал. Она кричала, потом смеялась и погодя, кусая костяшки пальцев, морщась, закатывая глаза, хватая ртом воздух, думала: «Лучше всех… лучше всех, чертова холера!»
