Толик задумался и долго смотрел в сиреневый куст, словно бы пытаясь разглядеть, что там сокрыто среди листьев. Потом в течение нескольких дней все то время, когда я не занимал его логикой и другими упражнениями, прапорщик мой сидел и читал Ямамото. И через несколько дней спросил:
– Что такое ветряные колокольчики?
У Ямамото написано: «Ветряные колокольчики используются при военных маневрах, чтобы определить направление ветра. Ночные атаки нужно начинать с подветренной стороны, а с наветренной следует разжигать костры». Не знаю, почему именно этот отрывок впечатлил прапорщика. Но весь вечер мы мастерили в гараже ветряные колокольчики из сухих веток. Для таких колокольчиков ветки подбираются разной длины, чтобы при северном ветре звук был высокий, при восточном ветре – пониже, при южном – еще пониже, а при западном – совсем на басах. Имея известный навык и музыкальный слух, при помощи ветряных колокольчиков направление ветра можно определять довольно точно, причем не выходя из укрытия. Мой Толик мастерил колокольчики увлеченно, как мастерят дети, и, глядя на него, трудно было вообразить себе, что этот человек – убийца.
Перед ужином мы развесили десяток колокольчиков на ветвях орешника под окном кухни. Колокольчики получились тихими. Стук, или, вернее сказать, шорох сухих веток, едва можно было расслышать за столом, где мы ужинали, и то при условии, что открыты окна. Окна были открыты. За ужином мы довольно громко болтали, как вдруг Толик воздел к потолку перст и этим движением заставил нас всех молчать.
– Что там? – прошептала Ласка.
– Ветер переменился, – отвечал прапорщик почти беззвучно, одними губами.
Тут только я обратил внимание, что колокольчики за окном и впрямь звучали иначе. Тут только я подумал, что прапорщик впервые представил себе огромный мир, который нельзя увидеть ни прямо перед собой, ни даже по телевизору: мир, где дуют ветры, плещут волны, шелестят тропические леса, идут по песку бедуинские караваны, летят на предельно низкой высоте бомбардировщики-невидимки, влюбленные стонут друг у друга в объятиях, матери качают младенцев, сверкают разноцветными огнями аляповатые карусели на ярмарках… И лежат в земле обглоданные временем до блеска кости Ямамото Цунемото, вассала Набесимы Мицусиге, третьего правителя земель Хидзен.
Странным образом тема колокольчиков имела продолжение. Вернее сказать, первое стихотворение, на котором Толик мой почувствовал вкус к поэзии, тоже было отчасти про колокольчики. Я имею в виду стихотворение Пушкина «Бесы». До «Бесов» я пытался читать прапорщику и другие стихи, но совершенно безуспешно. Я полагал, что стихи не столь совершенные, стихи, про которые легко объяснить, как они сделаны, окажутся проще для прапорщикова восприятия. Но не тут-то было. По вечерам после ужина, развалившись в креслах у камина, я читал и комментировал для Толика стихи. Я читал Луговского, но прапорщик отнюдь не заинтересовался взаимоотношениями маленькой девочки и плюшевого медведя и только усмехнулся, услышав строчки:
Кто твою хозяйку приголубит?
Мать встречает где-то Новый год,
Домработница танцует в клубе,
А отца – собака не найдет.
– Собака не найдет! – повторил Толик и иронически крякнул.
Я читал ему Ахматову. Но прапорщик не заинтересовался ни сероглазым королем, ни даже внебрачным сероглазым ребенком лирической героини.
Я прочел ему совсем уж простое, хоть и абсолютно гениальное четверостишие Маяковского:
Не домой, не на суп,
а к любимой в гости
две морковинки несу
за зеленый хвостик.
Я говорил:
– Понимаете, Анатолий, вот ведь поэт в коротеньком таком четверостишии рассказал, что ужасно беден, раз уж у него не хватает денег на цветы для любимой, и что любимая бедна, но любит его, потому что не стала бы иначе жить настолько впроголодь и не иметь даже морковки… Понимаете?..
Анатолий не понимал. Стихи не волновали его, и все, что я говорил, входило ему в одно ухо и выходило из другого. Так было до тех пор, пока я не прочел ему «Бесов». Мы сидели в гостиной все вместе. В камине горел огонь. За окном совсем уже стемнело. Ласка забралась с ногами на диван и устроилась, положив голову Обезьяне на колени. Я отхлебнул коньяка и начал читать:
Мчатся тучи, вьются тучи;
Невидимкою луна
Освещает снег летучий;
Мутно небо, ночь мутна.
Еду, еду в чистом поле;
Колокольчик дин-дин-дин…
Страшно, страшно поневоле
Средь неведомых равнин!
Не знаю, что – то ли завораживающий пушкинский хорей, то ли детские воспоминания о заснеженных полях в деревне Долгомостьево, то ли бог весть, какой частью речи являющийся – дин-дин-дин – звон колокольчика, но что-то увлекло прапорщика. Он весь подобрался и внимательно слушал стихотворение до самого конца. А потом помолчал и сказал:
– Здорово!
– Понравилось? – переспросил я. – Что понравилось?
Толик не нашелся с ответом, а я перечел ему стихотворение еще раз. Потом передал ему распечатанный на принтере листочек с текстом и спросил:
– Вы видите, Анатолий, как, например, в этом стихотворении оживает волк?
– Где оживает волк? – прапорщик оглянулся, как будто бы волк оживал у него за спиною.
– Смотрите! – я заговорил таинственным голосом, как говорят с детьми родители, приготовившие сюрприз. —
Сил нам нет кружиться доле;
Колокольчик вдруг умолк;
Кони стали… «Что там в поле?
Кто их знает? Пень иль волк?»
Представьте себе: пурга, ничего не видно, и посреди пурги седоку или даже его коням мерещится в поле какая-то тень, что-то серое, то ли пень, то ли волк. Представили? Толик, кажется, представил себе все это очень неплохо. Во всяком случае, он еще раз с опаской оглянулся и шумно сглотнул слюну, так что кадык прокатился по всему его горлу. А я продолжал:
– Вьюга злится, вьюга плачет;
Кони чуткие храпят;
Вот уж он далече скачет;
Лишь глаза во мгле горят…
Кто скачет, Анатолий? Пень? Или волк?
– Волк, – закивал прапорщик. – И глаза горят.
– Нет-нет, подождите! – я откинулся в кресле, понимая, что мне удалось зацепить дремлющее прапорщиково сознание. – У Пушкина нигде не сказано, что это волк. Он описывает какую-то тень посреди пурги. Пень иль волк. Больше слова «волк» в стихотворении нету. Почему же вы так уверены, что это волк? Откуда появился волк? Вернее, где появился волк?
– Ну-у… – прапорщик помедлил с ответом. – Скачет, глаза горят.
– Так, и где появился волк?
– Ну-у-у…
С торжествующим, я думаю, видом я заявил тогда, направляя на Толика указательный палец:
– Волк появился у вас в голове, Анатолий. Слова сложены так, что у вас в голове пень превращается в волка, волк оживает, скачет, и у него горят глаза.
Когда я сказал это, Обезьяна зааплодировал, Ласка, не меняя позы, тихонько засмеялась, а Банько подошел ко мне с бутылкой коньяка, наполнил мою рюмку и проговорил с полупоклоном:
– Маэстро! Позвольте!
А прапорщик трогал кончиками пальцев свои виски, как будто бы пытаясь нашарить в своей голове то место, где оживают волки.
С этой поры прапорщик вечернее чтение стихов не на шутку полюбил. Да и все остальные обитатели нашего дома, днем обыкновенно разбредавшиеся каждый по своим делам, к вечеру старались собраться в гостиной. Так студенты в университете набиваются на лекции к хорошему профессору, сидят, смотрят лектору в рот и ждут откровений, вовсе не задумываясь о том, насколько трудно бывает оправдать их ожидания. Я читал им много стихов, но поразить их так же, как я поразил их рассказом про оживающего волка, мне удалось только еще два раза. Я показал им, как летит над землей мысль в стихотворении Николая Гумилева «Жираф», и я показал им, что такое плотность текста на примере самого, пожалуй, известного стиха Иосифа Бродского. Я обратил их внимание на то, что Гумилев в «Жирафе» пропускает аж шесть слогов.
Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд
И руки особенно тонки, колени обняв.
Послушай: далеко, далеко, на озере Чад
(та-та-та-та-та-та) изысканный бродит жираф.
– Вы слышите? – размахивал я в другой день, но тою же коньячной рюмкой и у того же камина. – Шесть слогов пропущено. Возникает как будто пауза. Поэту как будто требуется время, чтобы перенестись мыслью из холодной и туманной России в Африку. Его мысль летит над землей со скоростью света или со скоростью звука. Очень быстро летит, но тем не менее, целых шесть пропущенных слогов, или мгновений, требуется, чтобы преодолеть это огромное расстояние.
– Круто! – сказал Толик.
А Ласка опять смеялась тихим счастливым смехом.
У Бродского я обратил их внимание всего на одну строку: «Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя».
– Что случилось? – спросил я. – Что автор сделал?
Наперебой сначала Обезьяна с Лаской, а потом и Банько с прапорщиком принялись перечислять простыми словами описанное в этой строчке: автор спит, автор сидит в тюрьме, надзиратель смотрит на него в глазок, надзиратель вооружен, автор сидит в тюрьме так давно, что все это ему уже и снится…
