От запаха жареных грибов замирает сердце. Накладывает себе: щедро, с горкой. Подхватив колченогий стул, выходит на крыльцо.
В правой руке вилка, в левой – полная тарелка.
Она закрывает глаза. Жует: медленно и внимательно, словно весь мир сосредоточится на ее зубах, горле, пищеводе. Жареные грибы – наслаждение, одно из самых главных в ее земном саду.
«Как это называется? Отвальная? Поминки?.. В моем случае и то, и другое…» – смотрит на близкие деревья, на лес, который сперва напугал до смерти, но потом задал ей пир на весь мир.
Она передергивает плечами, поворачивает голову: над соседской крышей стоит дым. Конец июля, а топят печку… Интересно, кто у них там: та женщина? Теперь совсем состарилась. Представляет себе худенькую фигурку: ситцевое, в мелкий цветочек. Хотя этого быть не может: ситец столько не живет. А может, и не она, а ее муж. Светлые волосы, худой – черты лица помнятся смутно. Их сын наверняка женился. Жена, дети… Ей нет никакого дела до чужих детей.
«Завтра разберу вещи. Прямо с утра. Потом позвоню антиквару. Договорюсь, чтобы приехал немедленно. Эти, с кадастром, тоже приедут, должны… Все организовано. Теперь пойдет по накатанной, само…» – еще вчера она бы сказала это уверенно, но сегодня что-то изменилось…
На улице страшная жара. Она втаскивает стул на веранду, заходит в дом. Стоит, поводя плечами: нет, не то чтобы холодно, скорее, влажно. Сырость, нежилой дух. «Соседи топят. Может, и мне?.. В сарае должны быть дрова… – с дровами возиться не хочется. Накидывает крючок на дверь. – Просто я отвыкла. В Репине всё больше лиственные. Здесь сплошные ели и сосны. Надышалась фитонцидами, поэтому и знобит».
Растягивается на кровати, чувствуя под головой комковатую подушку: «Все-таки надо было вынести, положить на солнце… – под веками, налитыми грибной тяжестью, плывут деревья. – Это же мой лес: с детства, знала каждую тропинку», – уговаривает себя, понимая, что дело не в лесе, не в воздухе, полном фитонцидами.
Тот листок. Из отцовской рукописи, в которой герой разговаривает со своей Ниной. Утром пробежала глазами, сунула обратно, рывком задвинула ящик. Встает, идет к комоду, дергает: ящик не поддается. «Да-да, я помню… Сломались направляющие». Чтобы добраться, надо вынуть верхний, в котором нет никаких рукописей, только старые тряпки. В ее детстве из тряпок делали макулатуру.
Она садится на корточки, просматривает листок за листком, вот он:
– Нина, Ниночка! Я знаю, мы с тобой – одно целое!… Знаешь, о чем я мечтаю?
Чтобы мы с тобой прожили сто лет и умерли в один день…
Слова, написанные отцом. Идиотские, фальшивые, не имеющие ни малейшего отношения к жизни. Это и есть помрачение, которое терзало весь день: смотрело на нее из леса.
«Может быть, читал при мне?.. Неужели осталось в памяти?..»
Кладбищенский мужик, которому заказала надгробья, специально перезванивал, уточнял. Подтвердила: все правильно, никакой ошибки. Мои родители умерли в один день.
На самом деле отец умер в понедельник, мать дожила до вторника.
Она сглатывает грибную слюну. Окажись на ее месте другая дочь, чьи родители умерли почти в один день, потому что отравились грибами…
Упершись обеими руками, наваливается всей тяжестью. Направляющие хрустят. Проклятый ящик припадает на правый бок, проваливается окончательно. Чтобы вытянуть, надо разобрать всю конструкцию, прибить новые направляющие. «А вот это – без меня…»
Пусть разбираются новые владельцы. Захотят – починят. Но скорее всего, выбросят или сожгут в печке.
«Может, сходить в церковь?.. Договориться, заказать панихиду…»
Полгода назад зашла в Казанский собор. Раньше здесь был Музей религии и атеизма. В детстве ходили с классом: тетка-экскурсоводша рассказывала про инквизицию, демонстрировала орудия пыток. Потом сказала: представляя себе картины ада, люди исходили из того, что сами же и делали, когда терзали своих врагов. Из всей экскурсии запомнила только эти слова.
Темный женский лик, в глазах – суровое умиление.
Отошла и встала в сторонке. Скорее всего, просто растерялась. Даже для нее, быстрой на решения, слишком неожиданный переход: из солнца, заливавшего Невский, в сумрачную полутьму собора. В церкви всегда просят. Стояла, чувствуя неловкость.
Чтобы разговаривать с матерью бога, надо знать правильные слова. У нее не было слов, чтобы высказать то, о чем думала: пусть твой сын построит всё заново, создаст новый мир, в котором любовь женщины не загоняется в рамки чужой жизни… Вдруг сообразила: об этом нельзя, ее любовь – грех. Если не об этом, тогда – о чем? О смерти?.. Но смерть придет и так. Рано или поздно, без всяких просьб.
Старуха, стоявшая рядом, шептала истово. Наверняка знала правильные слова. Темный шерстяной платок. Кацавейка поверх пальто: обтерханная, застегнутая наглухо. Будто нет никакого солнца. Снаружи – зимняя тьма. «Чтобы бог услышал, надо стать такой». Стояла, опустив руки, понимая: у нее не получится, за плечами этой старухи – другая жизнь. Чтобы напялить такую кацавейку, надо забыть о себе: смолоду, в самом начале жизни. «Нет, не то… При чем здесь кацавейка? Я привыкла полагаться на себя. Чтобы превратиться в эту старуху, надо начать заново, перечеркнуть свою жизнь, опыт, привычки…»
Не заметила, как вышли священники. Прислушивалась, не понимая. Точнее, понимая, но только отдельные слова. Будто они читали разрозненные листки какой-то будущей книги: начатой, но так и не законченной. Уже не вслушивалась. Смотрела им в глаза: глаза соотечественников, хоть и одетых в одежды древнего времени. Но разве это что-то меняет? «Их мысли совпадают с моими. Только я не пытаюсь скрыть: спрятать под тяжко вышитыми одеждами. Моя мать всегда вышивала – я знаю: все вышивки несовершенны. Как божий мир… Неужели твой сын сам не видит, что из этого вышло? Миллионы лет сидел на небесах, как на чердаке: небесный отец. Все думали: пишет новую книгу. На самом деле – наброски. Разрозненные листки. Спускаясь вниз, оглашал вслух, проверял интонации на людях, тех, кто готовы слушать с умилением…»
Потом, когда вышла на улицу, подумала: «Атеизм отменили. Остался Музей религии». Обходя крыло колоннады, смотрела на выщербленные колонны. Остановилась, озираясь тревожно, пытаясь найти слова:
«Я – тварь. Тварь должна принимать мир таким, какой он есть. Верить, что он совершенный. Мир – великая книга, написанная миллионы лет назад…» – стояла, нанизывая слова, идиотские, фальшивые, какие бог не может услышать. Как в книгах, стоящих на дачных полках…
Тяжелый день. Просто тяжелый день. Она привыкла к усталости, ежевечерней, которая сводит плечи. Но сегодня – что-то другое. Встает, идет к книжному шкафу.
Книги, выцветшие, будто присыпанные пылью. Протянув руку, берет наугад. Открывает титульную страницу.
Коллеге по писательскому цеху. Прими сей плод темных ночей и светлых дней.
«Феерическая пошлость… Хотя какая разница? Снотворное – почитаю и усну».
Творения коллег по цеху – все с дарственными надписями – отец свозил на дачу. Говорил: в городе читать некогда, не то что здесь, на природе. Эти книги читала она. Иногда спрашивала: «А этот тебе нравится?» Отец мычал неопределенно. Готова поспорить: даже не открывал. Предпочитал русскую классику. На городских полках стояли собрания сочинений. Когда задавали по литературе, спрашивала: «Можно я возьму Гоголя?» После нее отец всегда пролистывал. Искал карандашные пометки, требовал: сотри. Будто галочка на полях кому-нибудь мешает.
«Уж лучше галочки, чем эти идиотские надписи…» – отложив книгу, выходит во двор. Здесь тихо, ни малейшего ветерка. Ни чужих губ, которые о чем-то просят.
Однажды спросила: ты веришь в бога? Отец задумался: «Не знаю, вера – трудный вопрос… Но, с другой стороны, творческий человек должен во что-то верить. Необходим надличный посыл. Без этого ничего не получится. Иногда кажется, будто это – не я, моя рука: пишет, а кто-то диктует…»
Она поднимает глаза, смотрит в небо, затянутое вечерним маревом. Гоголю она бы поверила. Но что это за бог, который движет рукой графомана?
Одергивает себя. «Что я говорю!» Если б священники услышали, наверняка бы решили: в этой женщине разыгрались бесы. Возможно, они и правы, но она должна попробовать. В сущности, с ее стороны даже не просьба, почти деловое предложение. Если бог все-таки есть, он – другой. Не графоман, покровительствующий отцу и его беспомощным коллегам по цеху. Настоящий бог не чужд деловой жилки. В конце концов, однажды решился и сделал.
– Господи, кто тебе сказал, что мир – великая книга? Критики лгут. В качестве дебюта – куда ни шло: опубликовать в каком-нибудь журнале, например в «Юности». Шесть дней – не такая уж большая работа. Почему не попробовать заново? Надо только решиться. В первый раз ты начал со слова. Слова, которые произносят мои соотечественники, лгут. Я – тоже лгу. Иначе невозможно работать. Правду говорят бедные и беспомощные. Но они не знают правды, поэтому тоже лгут… —
