Мы вернулись все в той же странной городской тишине, еще уцелевшей в немногих московских улочках внутри Садового кольца.
Впрочем, местная официантка не удержалась от личных оценок, неожиданно появившись у нашего столика с пачкой бумажных салфеток, но, бросив их на наш стол, удалилась, не произнеся ни слова, зато яростно виляя упругими бедрами под фирменной юбкой в обтяжку.
– Миш, нам надо спасать алюминиевые заводы Марка. Надо сделать это, понимаешь? Иначе – нищета! – снова взялась за меня Николь.
Она восстановила порушенную красоту всего за пару минут интенсивной работы с косметичкой, и я, с искренней нежностью глядя на нее, подумал, что неплохо было бы повторить все то, что мы только что делали в кустиках. Во имя российской металлургии или еще по какому-нибудь такому же важному поводу. Сейчас я готов был спасать даже отечественный автопром.
У Ганса зазвонил телефон – что-то пафосное из Чайковского, – и немец быстро прижал трубку к уху.
Я рассеянно смотрел по сторонам, размышляя над странной закономерностью: чем примитивнее у человека вкусы, тем охотнее он расставляет вокруг себя элитарные маркеры, вроде классической музыки в качестве мелодии звонка или экзотических потребностей. Такие люди могут шумно, со скандалом, требовать в ресторане необычный сорт пива, хотя ничего, кроме «Балтики № 3», не пили сроду. Зимой я своими глазами видел, как Ганс приволок из самоволки тяжелую, килограммов в двадцать, годовую подшивку журнала «Русский философ», за которую, по его утверждению, даже заплатил деньги. Насчет денег, конечно, брехня – журналы он украл у зазевавшегося уличного букиниста, но все равно неясно было – зачем. Пачка простояла в казарме нераспечатанной до мая и использовалась в качестве подставки для стаканов. Потом журналы унес домой Суслик – тоже тот еще читатель.
– Я понял, товарищ капитан, сейчас думать будем, – услышал я голос Ганса и поразился, какой этот голос был напряженный.
Ганс выключил телефон и уныло промямлил, глядя в стол:
– В батальоне зверствует комиссия главка. Вообще-то, комиссия плановая, но Суслик говорит, что если на вечернюю поверку не явимся, комбат пишет заяву в ментовку, на розыск. И старые отмазки не катят, надо новые думать.
– Комбат пишет заяву? А кто нас комбату вломил? – удивился я.
Ганс пожал плечами:
– Суслик говорит, что какая-то вражина притаранила в батальон газету с нашими олигархическими мордами. Ребята в казарме в экстазе, штаб батальона тоже.
Я вынул свой телефон и взглянул на часы: 18.00. До развода три часа, а нам еще надо сменить костюмы на х/б.
– Поехали переодеваться, – сказал я Гансу, и тот согласно кивнул.
– Во что вы там собрались переодеваться? – раздраженно спросила Николь, на секунду оторвав взгляд от зеркальца косметички.
– Военную форму поедем надевать, глупая женщина, – торжественно сообщил ей Ганс, будто только и мечтал о таком повороте судьбы.
– Мы на одну ночь, не волнуйся. Отмажемся еще на пару-тройку суток и вернемся, – успокоил я Николь, заметив, как наливаются изумрудной яростью ее глаза.
Мы с Гансом встали, но Николь даже не подумала уходить, и мы принялись неловко топтаться у стола.
Я попытался объясниться:
– Николь, мы только явимся на вечерний развод. Комиссия из главка – это серьезно. А так она всех сосчитает, успокоится и уедет. От своего начальства мы отмажемся и уже завтра утром будем в «Хошимине». А вот если сегодня вечером на развод не явимся, нам кранты – нас тогда официально в розыск объявят, замучаемся потом от ментов по городу бегать.
Николь достала из сумочки телефон, злобно ткнула пальцем в клавишу и, дождавшись ответа абонента, громко и внятно произнесла:
– Семен, немедленно езжай в «Хошимин» и аннулируй гостевую карту Михаила Прохорова. Потом вернешься и заберешь меня отсюда.
Сквозь кусты слышно было, как тут же глухо заворчал, прогреваясь, мотор лимузина.
Лимузин немного поерзал по парковке, а потом мы увидели его удаляющийся лакированный зад с давно засохшими розами на бампере.
– Ты чего творишь, женщина? – возмутился Ганс.
– Ланч в «Манеже» в 19.00,– отозвалась она спокойно. – Семен вернется и сразу поедем. Учи пока слова, солдат, – добавила она мне, скривив в презрительной ухмылке губы.
И эту мегеру я только что так неистово, так яростно любил?
Мне понадобилась целая минута, чтобы подавить раздражение.
– Николь, ты не понимаешь, – мягко начал я. – Мы же под статью попадем, федеральный розыск и все такое… Зачем эти проблемы? Дай нам переодеться и съездить в Балашиху на один вечер. Только один вечер, твою мать! – чуть не сорвался я на крик.
– Перебьетесь, – сказала она коротко, поднялась из-за стола, сняла со стула сумочку и ушла в туалет.
Мы простояли у столика минут пятнадцать, но Николь так и не появилась. Зато мы услышали, как подъехал лимузин, и пошли на звук: Ганс предложил набить морду шоферу Семену, отобрать у него нашу карту отеля и таким образом вернуть себе вожделенную форму. Но, выйдя на парковку, мы поняли, что этот вариант не годится – из машины вылезло четверо здоровенных мужиков в темных классических костюмах. Один из визитеров, увидев нас, коротко скомандовал:
– Эй, орлы! Хозяйка велела отвезти вас в центр. Садитесь давайте, не дурите.
Не сговариваясь, мы с Гансом развернулись и побежали сквозь кусты на другую сторону улицы, а потом и дальше, через какие-то забитые дорогими машинами дворы, пустынные детские площадки и, напротив, оживленные бульвары, полные праздного полупьяного народа.
Пока мы бежали, я успел подумать, что никогда в своей жизни столько не бегал, сколько за последние дни. Ровно об этом же мне сообщил Ганс, когда мы встали отдышаться возле входа в какой-то огромный супермаркет.
Вечерняя духота уже обволакивала город, и мне пришлось прижаться лбом к витрине, чтобы хоть как-то остыть после пробежки.
Сквозь витринное стекло я вдруг увидел армейскую фуражку.
– У тебя деньги остались? – спросил меня Ганс, тыча своим пальцем-сарделькой в витрину. Он увидел то же, что и я, – армейскую форму в отделе Военторга.
Я порылся в карманах – нашлась одна сильно мятая купюра в тысячу рублей и рация. Рацию я убрал в карман, а купюру расправил и показал Гансу, но тот в ответ только расстроенно покачал головой:
– Этого хватит только на пару труселей и бутылку.
Но потом я вспомнил про карту, которую вручила мне Николь еще перед посещением «Дятла». Карта лежала во внутреннем кармане пиджака, и там же, рядышком, лежал мятый конверт с пин-кодом.
Шеренга банкоматов призывно моргала экранами в первом же зале супермаркета. На карте оказалось двести с лишним тысяч рублей, и, когда я сказал об этом Гансу, он радостно выдохнул:
– Бухать будем до осени! Теперь можно и на дембель не спешить, братишка!
Я попробовал снять все деньги сразу, но первый банкомат заартачился, сообщив, что имеет лимит в тридцать тысяч. Я снял эти деньги, распихал их по карманам и принялся пытать соседний аппарат, который согласился выдать еще меньше – двадцать тысяч. В третьем банкомате денег не оказалось вовсе, а когда я направился к четвертому, в зал вошли двое короткостриженых мужчин в черной униформе и сразу направились к нам.
Ганс одними губами прошептал:
– Бежим? – но я отмахнулся от него. Еще на один забег у меня уже просто не было сил.
К счастью, бдительным охранникам для успокоения хватило моих автомобильных прав, сличенных с карточкой. После этой процедуры детективы долго и искренне извинялись за беспокойство, а затем предложили сопровождать нас по магазину. «Во избежание недоразумений, господин Прохоров», – туманно пояснили они хором, поедая меня глазами.
Ганс легко вернулся в роль охранника олигарха, хлопнув одного из детективов по упругому плечу:
– Нам с хозяином надо бы под фигуры армейскую форму подобрать. Для прикола. Покажи, где тут у вас что имеется.
Нас проводили в отдел Военторга, где успели зачистить весь довольно большой зал от посторонних. Охранники встали на входе, а целый выводок девушек помогал нам подбирать комплекты летней формы. Я успел полностью экипироваться и даже переоделся в кабинке, под изумленными взглядами персонала, а Ганс мучительно долго подбирал себе сапоги. Когда он, под каким-то вздорным предлогом, отверг очередную пару и снова погнал восторженно улыбающуюся девушку на склад, я услышал странные множественные щелчки вокруг.
За заградительными барьерами зала оказалось не меньше десятка репортеров. Они отключили вспышки и снимали нас исподтишка, яростно толкаясь локтями за выгодные позиции, но не произносили при этом ни звука, чтобы не спугнуть добычу.
У меня что-то щелкнуло в голове, и я вышел к прессе, улыбаясь, как президент на инаугурации.
– Господа! – начал я, похлопав себя по хрустящим от новизны галифе. – Я бы хотел попросить вас об одолжении.
Репортеры вокруг на секунду замерли от осознания важности момента, а затем защелкали затворами с утроенной скоростью. Наиболее наглые типы включили фотовспышки, и на таких нахалов начали гавкать охранники.
