– А я думал, Ван Хельсинг. Бросьте, Янина. Все вы выдумываете.
Надо же, Метатрон. Тьфу ты. Дешевка. Триллер категории С. Эсэсовец-садист, пытка бормашиной… Он представил себе элегантного, в черной коже, Вейнбаума, эдакого неотразимого Штирлица, и подавил смешок.
– Он меня ненавидит. Ненавидит!
– Янина, ну с чего вы взяли? И вообще – ну как мог Вейнбаум быть карателем? Он что, бессмертный? Все кончилось, Янина. Все давно кончилось.
Сейчас спросит, какой нынче год. И приложит руку ко лбу. И пошатнется. Но она, напротив, выпрямилась, задрала острый подбородок…
– Мне пора, – сказала сухо.
Отступила на шаг. Разомкнула руки. Розы посыпались на пол. Аккуратно наступила ногой на нежный белый бутон. Лаковая лодочка, высокий острый каблук.
– Позвольте я вас провожу.
– Нет-нет, мне пора. Меня ждут. Те, кто в сухих садах и холодных рощах кружит во тьме на мягких бесшумных крыльях. Серые совы…
– Уй-юй! – сказал он неожиданно для себя. – Ох, простите!.
Она замолчала и моргнула белыми веками, опушенными узкой бархатной полоской мягких ресниц. Сова, да и только. Нежная притом. Заигравшаяся дуреха. Серебряные пули, надо же. Но ведь и впрямь, какая певица! Какая Царица Ночи! Неподдельная Царица Ночи.
Он стоял в пустом коридоре, растоптанные, сломанные розы лежали на выбитом паркете, хлопнула дверь гримерной, кто-то прошел дальше по коридору, шаги стихли, свет вспыхнул, погас…
* * *
Мальчик Гитон, возлюбленный Петрония: Все говорят о тиране, господин мой. О чем бы ни беседовали, все вы в конце концов начинаете говорить о тиране. Почему никто не говорит о любви?
Петроний: Мой дорогой сладкий друг, любовь – покрывало майи, выдумка, с помощью которой светские хлыщи обольщают простушек.
Мальчик Гитон: Я думал, ты меня любишь. Ты не раз говорил… И погляди, вот эти браслеты! Кто, как не ты надел их мне на запястья? Ты говорил, они бесценной работы. Говорил, на них можно купить поместье.
Петроний (громко): Я обманул тебя. Они ничего не стоят. Что до любви, то кто бы, тебя увидев, не воспылал бы, но это, мой сладкий, похоть, а не любовь. Глянь на животных – спариваются со страстью, после уходят в разные стороны или, хуже того, в смертельной сходятся схватке.
Мальчик Гитон: Мы не животные. Разум нам дали боги, чтобы любить. А иначе на что он нужен? Чтобы с любимым делить его дни удачи, чтобы с любимым после уйти в изгнанье. Каждое утро, лишь стоит открыть глаза мне, славлю богов за то, что тебя увижу. Не уходи один, умоляю, дорога эта…
Петроний: Сердце мое…
Мальчик Гитон: страшна и для самых смелых. Вместе уйдем. Ты же врешь, что меня не любишь, только затем…
Петроний: Чтобы ты, мой дружок, не плакал.
Мальчик Гитон: Зачем, ах, зачем ты оболгал меня в своем глупом Сатириконе. Мол, я бросил тебя, променял на твоего дружка, да еще посмеялся тебе в лицо. Что теперь подумают обо мне люди, когда мы вместе поплывем в одной ладье по темному морю, головами на Запад?
Петроний: Затем, что слишком боялся тебя потерять. Проще было придумать, что ты коварен и жесток, что ты смотришь на сторону, что кто угодно из моих дружков может увести тебя, стоит только поманить. Это было легче, нежели признать, что ты был для меня всем – и сыном, и другом, и возлюбленным… Как бы я тогда пережил утрату?
Мальчик Гитон: О какой утрате ты говоришь? Я тебя никогда не покину.
Петроний: Я обманул тебя дважды, мой милый. За эти браслеты ты и правда можешь приобрести… постой… чем это они выпачканы? Плутон тебя побери, зачем ты это сделал?
Мальчик Гитон: Я же сказал, что не покину тебя.
* * *
Наверное, уборщица, которая убиралась в музейной половине особняка, заодно прибиралась и у нее в комнатах наверху. Сюда она, похоже, не допускала никого. Это и был ее настоящий дом. Ее гнездо, ее нора. А в особяке на Варшавской и впрямь, так, декорации.
Ватные диски с остатками грима, что-то белое, рассыпное, то ли пудра, то ли тальк (он было подумал, кокаин, но нет), высохшие баллончики из-под туши, жирные – из-под помады, какие-то карандаши, кисточки, пустой тюбик из-под тонального крема, еще один, полный, с желтой маслянистой нашлепкой. Это все – для одной женщины? Пилочка, лак. Темно-вишневый. Жидкость для снятия лака. Ватный диск с засохшими пятнами лака. Еще лак, ярко-красный. Пустой пузырек из-под лака.
Он выдвинул ящик подзеркального столика. Скомканные чулки, черные, тоненькие, без шва, когда он потянул, нитка зацепилась за заусеницу внутри ящика, бесшумно лопнула, по черному, тонкому побежала дорожка. Вот ведь зараза. Пригоршня дешевой бижутерии, флакон из-под духов. Passion. Дорогие духи. И ничего общего с запахом мха и лаванды. И мокрой земли.
Фотография. Цветная, но старая, из тех, где красное становится зеленовато-коричневым. Немолодая женщина с острым подбородком и жесткими черными глазами рядом с маленькой черноглазой девочкой. Шляпка, пальто в талию. Ткань «гусиные лапки». Опять, кажется, входит в моду. У девочки стрижка-каре, темное платье, аккуратный белый воротничок. Марта с Яниной? Марта с Маргаритой? У этих Валевских не поймешь. Он перевернул карточку. Даты нет, жалко.
Зазвонил телефон.
Он вздрогнул, раздраженно охлопывая себя по карманам, потом вспомнил, потом огляделся. Звук шел со стороны тяжелого бархатного халата, брошенного на спинку стула. Он охлопывал мягкие складки, с каждым мигом все поспешней. Он узнал рингтон.
– Да, – сказал он торопливо, – да.
А вдруг кто-то стоит у двери, прислушивается? Надо было сбросить звонок.
– Что вы там копаетесь? Уходите быстрее.
– Кто это говорит?
– Неважно. Что вы там забыли, в театре?
– Прекратите меня разыгрывать, – сказал он сердито. – И вообще. С кем это я разговариваю?
Отбой.
Он тогда выронил телефон, буквально у калитки, ну да. А она подобрала. Почему таскала с собой? Хотела ему вернуть? Надеялась, что он придет ее послушать? Ну конечно. И сунула в карман халата, а там пора выходить на сцену?
Он прислушался у двери. Осторожно приоткрыл. Темно, ничего не видно. Свет горел чуть дальше, за поворотом, да и то тусклый.
– Это ваши розы? Которые на полу?
Синий сатиновый халат, косынка. Ведро, швабра.
– Она не любит белые розы, – сказал он, – а я и не знал. Думал ее порадовать.
– На нее не угодишь. – У женщины были впалые щеки и впалая грудь. Может быть впалая грудь у женщины? Наверное, если все время налегать вот так на швабру… – Она капризная, Янина наша. Одного так вообще букетом по щекам отхлестала. Хлестала-хлестала…
– Что, тоже цветы не понравились? – спросил он машинально.
Косынка уборщицы была надвинута на лоб, из-под косынки выбилась седоватая прядка.
– Нет, цветы хорошие были. – Уборщица шаркнула тряпкой ближе к его ногам. – А вот он подлец… Зверь. Страшный человек.
Пустой коридор. Скособоченная страшная женщина. Лицо под платком было бледное и бесформенное, как лежалый картофель. Остановившиеся глаза, острые зубы… Безумица. Тут все безумны.
– Отстань от человека, Пална.
Темный, почти квадратный силуэт в проходе, вступив в полосу света, обернулся вахтером в форменной серой куртке и домашних трениках, пузырящихся на коленях. Пряди волос зачесаны поперек лысоватой головы, щеки и нос в красных прожилках. Из-под куртки выглядывает обмахрившийся воротник застиранной рубашки. Если бы существовал конкурс на идеальный образ вахтера, этот бы наверняка выиграл.
– Не обращайте внимания, сударь. Она у нас такая, Пална. Попугать любит. А вы, прошу прощения, что тут делаете?
– Он цветочков нашей Янине принес, – пропела женщина, – цветочков… Розочек белых… А Янина наша розочки и растоптала своей сердитой ножкой. Раз, и каблучком, каблучком.
– Янина ушла давно. – Вахтер покачал массивной головой. – Я сам видел. А вы что же, сударь?
– А спросить с него, – пропела женщина, – кто он такой, да откуда взялся, потому как известно кто любит по темнотище вот так шастать.
Они говорили, вступая по очереди, слаженно, как в дурной пьесе…
Вахтер стоял, загораживая собой выход.
– Пална, – сказал вахтер глубоким театральным голосом, – твои подозрения неправомерны. Он просто заблудился. В нашем театре легко заблудиться, да, сударь?
Телефон в кармане зазвонил опять, он вроде и собирался поставить его на «Mute», просто так, на всякий случай, но забыл.
– Да?
– Это Валек. Таксист. Жду у подъезда. В смысле, у парадного входа. Вы там еще долго? А то все разошлись уже.
– Да, – сказал он, – спасибо. Сейчас выхожу. Прошу прощения. – И двинулся в сторону вахтера, держа мобилу в руке, и вахтер отступил вбок, освобождая дорогу. От вахтера пахло несвежей лежалой одеждой, словно бы мокрой половой тряпкой… Или это от уборщицы пахло мокрой половой тряпкой? Запахи смешивались и были убедительно неприятны.
