– А разве они не оба евреи?
– Тамм русский, – увидев в глазах Карнаухова недоверие, Валентина Павловна заговорила с ударением, – Игорь Евгеньевич Тамм – великий русский учёный, настоящий русский и, если бы не дурацкая засекреченность и инициированное большевиками замалчивание его научных достижений, его имя сейчас было бы известно не меньше имени Ломоносова! К твоему сведению и Эйзенштейн русский и Сахаров, а Мейерхольд немец, и Рихтер тоже немец!
– Про Сахарова я и сам в курсе, а при чём здесь Мейерхольд и Рихтер?
– А притом, что мы сами почему-то всех своих гениев с нерусскими фамилиями автоматом причисляем к евреям, а это далеко не всегда так, – в голосе Валентины Павловны ощущалась некая смесь негодования и ревности.
– Ну ладно Валь… ты это… не особо волнуйся, может ты и права. Я, признаться, над этим раньше как-то не особо задумывался… Эйзенштейн говоришь русский?… Никогда бы не поверил, внешность у него уж больно… – Карнаухов поскрёб затылок и задумчиво замолчал.
Когда автобус, наконец, пришёл, на остановке собралось уже столько народа, что все еле втиснулись в большой «Икарус». Карнаухов получил от своей «землячки» столько «сытной» информации, что переварить её сразу не мог. К тому же ему предстояло отчитываться перед шефом и рядом эти мысли плохо уживались в его голове.
Зажатая в автобусе, Валентина Павловна не ощущала давления и не реагировала на движения толпы пассажиров: она стояла с полузакрытыми глазами и как бы продолжала бессловесно разговор с Карнауховым. Она мысленно отвечала на так и не последовавший от него, но не раз, задаваемый самой себе вопрос: "Ну а твоя голова, голова отличницы, золотой медалистки, лучшей ученицы грайвороновских бараков и окрестностей… чего стоит, по истинному, гамбургскому счёту?" И отвечала, мысленно выплёскивая то, что уже давно копилось в сознании: "способность к учёбе и способность к научным изысканиям это не одно и то же, и далеко не каждый успешный школьник, студент и даже аспирант способен на истинные открытия и изобретения". Увы, она сама поняла это слишком поздно. Для осознания справедливости прогноза своей учительницы понадобились десятилетия тщетных усилий, крушение честолюбивых замыслов, напрасная трата энергии, здоровья, душевных сил, пренебрежение личным в угоду работе… Возможно, Валентина Павловна смогла бы стать достойной помощницей какого-нибудь по настоящему одарённого учёного, но таковых, она тоже это, наконец, поняла, не так уж много рождается, и ещё меньше проходят, объявленный самой жизнью конкурс на способность состояться. Зачем всё это, зачем лишать себя детства, юности, радостей жизни… если в итоге становишься всего лишь пожилой бабой, при тех же, что и у всех прочих бабьих интересах: семья, дом, магазин, рынок?…
В "Икарусе" стало заметно свободнее – возле метро выходило большинство пассажиров.
– Валь, я пошёл, завтра увидимся, – Карнаухов махнул на прощание рукой и вышел.
Валентина Павловна машинально кивнув в ответ, продолжала диалог с собой: "А действительно ли ты собиралась "двигать науку", или ещё что-то? Что?… Получить высокооплачиваемое место, отовариваться в закрытых институтских распределителях?… Нет, это не главное, главное было вырваться из барака, из придонного круга… И тогда появится возможность встретить спутника жизни из интеллигентной или номенклатурной, начальственной семьи, живущей где-нибудь в центральных районах Москвы. Ведь именно таких молодых людей было много в самых престижных ВУЗах, куда ей дорогу открывала медаль. И ещё… ещё очень хотелось ездить за границу, общаться с зарубежными коллегами, посмотреть мир… И как приложение, некий обязательный рефрен красивой и звучной песни (то бишь жизни), научная работа, открытия, испытания… но обязательно с последующими званиями, наградами, премиями…" Ей казалось, что ко всему этому откроет, осветит путь сияние её золотой медали.
Что сбылось, что нет… С пролетарским детством её уже ни что не связывало, даже с братом-шофёром и его семьёй она почти не зналась. Но случилось крушение Союза и прежняя социальная градация фактически перестала существовать, то же самое с привилегиями закрытого снабжения. Касательно личных планов… Ей удалось войти в семью потомственных интеллигентов с "неблагозвучной фамилией". Но в той уже устоявшейся среде её так и не приняли за свою. В последне время Валентину Павловну всё чаще посещали сентиментальные бабьи мысли о любви. Была ли она в её жизни, или всё затмило желание вырваться из своего круга?
С заграницей вообще ничего не вышло. Командировки были в основном не на Запад, а на Восток, самолётом до Семипалатинска, а оттуда поездом до станции Конечная. Но всё это ерунда по сравнению с мучениями, которые ей доставляло то, что она понимала… О лучше бы не понимать, как те её сослуживцы, что до девяносто второго года просто радовались хорошему месту работы, сытной кормушке, а после, по мере её оскудения, разбежались искать другие. Впрочем, не все были такие. Валентине Павловне во многом помог "прозреть" один из коллег, остро мучавшийся от сознания собственной бесталанности. Тогда она и услышала о поколении "чугунных голов", пришедших на смену Тамму, Ландау, Семёнову, Канторовичу, Королёву… поколении учёных, которым уже оказалось не под силу удержать лидерство в Космосе, "проспавших" компьютерный бум… к которому принадлежала и она. С тех пор у неё возникло это подспудное, неловкое чувство нахождения не на своём месте. А сейчас, когда она узнала, что Миша Скрипицын, который, по словам старой девы-математички, "кажется поцелован Богом", всего лишь чинит холодильники…
– … Ну ты же отличница …, – обрывок фразы буквально врезался в сознание Валентины Павловны сквозь толщу собственных размышлений. Она исходила из компании детей лет двенадцати-тринадцати. Три мальчика и одна девочка с портфелями и ранцами только что подсели в автобус и продолжали свою, видимо начатую ещё на улице, громкоголосую беседу.
– А если я сама не решу? – отвечала девочка, круглолицая, плотная в тесно облегающих её длинной куртке с капюшоном и шерстяных колготках.
– Да решишь, у тебя вон голова как варит. Ну, так я забил, первый списываю, – мальчишка с выбивающимися из-под спортивной шапочки светлыми волосами упорно добивался своего.
– Ты сам хоть раз попробуй, она кажется не такая уж и трудная, – увещевала его девочка.
– Когда? Я только поем и сразу на тренировку, вернусь поздно, предки уже спать лягут …
Автобус сделал очередную остановку, и освободилось несколько мест, в том числе и рядом с ребячьей компанией. Валентину Павловну позвала уборщица, она села неподалёку и заняла место для неё. Дети продолжали переговариваться. Что-то привлекало Валентину Павловну в них, возможно девочка, так похожая на её саму в далёкие шестидесятые. Она наблюдала за ними, словно предчувствуя, что увидит нечто необычное. Когда автобус отошёл от остановки, и стало ясно, что место возле них никто из взрослых не займёт, мальчишки словно сговорившись, вдруг затеяли толкотню. Скоро стало очевидным, что их общей целью является желание посадить свою спутницу. Стесняясь просто предложить ей это, они в такой грубоватой форме выказывали свои джентльменские намерения. Девочка всё поняла и приняла игру – немного поупиравшись, смущённая, но довольная она дала себя усадить.
– Ишь что творят бесстыжие, улицы им мало, в автобусе безобразничают, девку вон совсем затолкали. И она тоже хороша, рази ж с таких лет с парнями ходют! – обращаясь к Валентине Павловне, возмущалась уборщица.
Дети видимо услышали и притихли, но мальчишки ещё теснее обступили девочку, словно защищая её от всяких внешних воздействий.
"А ты… с каких лет тебя где-нибудь за катушками, забыла… поди, сама с барака, а туда же, защитница нравственности", – зло подумала Валентина Павловна. Тут же она поймала себя на том, что завидует этой юной отличнице, взгляд которой готовы ловить сразу трое мальчишек, оберегать, подталкивать, выдавая за игривость желание прикоснуться к ней. У неё ничего такого не было, она считала это ерундой, пустой тратой драгоценного, предназначенного для учёбы времени.
Уборщица что-то говорила, но Валентина Павловна её не слушала. Она через десятилетия видела картину, в последнее время преследующую её в сновидениях: она вечером возвращается со своих подготовительных курсов, ей шестнадцать лет, она идёт по барачному двору, а из-за катушек раздаётся смех и визг. Сейчас, когда стыдливость юности растворился в прожитых десятилетиях, она понимала, что даже тогда её неосознанно тянуло туда, за катушки, ощутить то же, что и те визжащие троечницы.
Дети вышли на следующей остановке. Мальчишки выскочили вперёд и внимательно следили, как сходит по ступенькам их королева. Помочь, предложить руку – каждый из них, возможно, так бы и поступил, будь он один, но их было трое, и гордость не позволяла сделать то, что, несомненно, им хотелось. Тем не менее, уборщице даже такая сдержанность не пришлась по вкусу:
