Танцы-шманцы, примитивные игры, неизбежная головная боль под утро… Нет уж, увольте. Андрей терпеть не мог многолюдные хмельные увеселения. Маленькая Библия под углом подушки с напрасным зовом подпирала щеку – не получалось читать. В памяти мазок за мазком воспроизводилась картина Врубеля, чья больная тревожная кисть, бродя в заколдованном царстве, из всех драгоценных каменьев взяла для изображения Царевны-лебеди самые нежные, не вполне расцветшие самоцветы.
Но вот магнитофон заглох. Свет под дверью погас, включилась темнота – друг молодежи. Сейчас народ разбредется парочками по углам или начнет гонять по полу бутылочку. Хватит света из открытой двери кухни, чтобы не ошибиться и нацелиться в губы, указанные к поцелую безголовым стеклянным горлышком. В школе на выпускном одноклассники, помнится, тоже надрызгались красного вина до одури, потом играли в детсадовский «ручеек» и крутили юлой «тару». Андрей поцеловал соседку по парте, вторую девчонку, третью из параллельного, сжимаясь от ощущения тугой концентрации в нижнем своем отсеке. Доисторическая, животная, звероящерная глубина разверзла в нем горячую пасть, подталкивая к действию руки, обретшие полуосознанную смелость. Грудь одной из девчонок была на ощупь упругой и одновременно мягкой, как чуть приспущенный резиновый круг… В выветренном от мыслей мозгу шел тотальный свист: эрос-с, фаллос-с, коитус-с… Андрей рано ушел, стал противен себе.
Любовь, понимал он, далека от свистящих слов, и естественна по-человечьи, и необходима. Она обязательно когда-нибудь придет. Будет, всегда насущная, святиться, даждь днесь – сегодня и всегда, как Бог. «Всему свое время, и время всякой вещи под небом»… Как хорошо Бердяев писал о Всевышнем. Почему же Андрей, будто ворон, выбирал и склевывал из текста философа только те абзацы, что отдавали душком презрения и гнева? Наверное, человеку свойственно видеть не то, что есть, а то, что он хочет видеть. Внезапно Андрея осенило: Ксюшин голос вызволил его из мрачной пучины злобы благодаря лучистому воплощению Спасителя, через Свой заповедный Божий дар, выпускающий в жизнь радость и свет. Надо попросить бердяевские статьи у Валентина Марковича, перечитать, отличая «Гоголя от Гегеля». Осмыслить так, чтобы в фиксаже памяти закрепился не негатив, а строки, высветленные Богом.
Наугад развернув Библию, Андрей прочел: «Как рыбы попадают в пагубную сеть и как птицы запутываются в силках, так сыны человеческие уловляются в бедственное время, когда оно неожиданно находит на них»[19].
Пожарный Гай Монтэг, носивший часть Библии в голове, называл себя «Экклезиастом». Другие из тех, кто хранил в памяти знания человечества для будущего, были Джонатаном Свифтом, Шопенгауэром, Эйнштейном, Махатмой Ганди, Буддой, Конфуцием…
– А ты – кто? – посмеиваясь, спросил себя Андрей шепотом. – Кто ты, птица Гусь, сын человеческий?
Глава 1
Не достоин звания коммуниста
Иза с Ларисой получили стипендию, троечница Ксюша – зарплату в конторе поблизости, где мыла полы по вечерам. Считали расходы: жилье, взносы в комсомол-профсоюз, общая «касса» на еду, тетради-ручки, всякая женская галантерея, зубной порошок, баня, дешевое «Земляничное» – десять штук на месяц.
Душистый румяный брусок мыла был полон запахов ягодной поляны. «Земляничным» стирали одежду и мылись. Оно нежно касалось упругой девичьей кожи, сокровенных выпуклостей и ямочек, таяло, испарялось и, отдавая себя без остатка, может быть, успевало ощутить блаженство на своем примитивном атомном уровне. Хозяйственное мыло за двенадцать копеек было больше, экономнее и предпочтительнее для стирки, но Лариса принесла откуда-то слух, будто мыловаренные заводы изготавливают его из бродячих собак: «…и как нашла эта женщина в мыле клык, так пошла возмущаться в газету…» В газетах слухи не подтверждались, однако и лохматые стаи, едва расплодившись, с таинственной методичностью исчезали из города.
Лусточки в институтской столовой почему-то перестали быть дармовыми, зато единый студенческий проездной выдавали бесплатно. Затраты казались незначительными, а сумма все равно набегала не пустячная, и у Ксюши снова не получалось купить рейтузы.
– Осталась я до другой получки в гамашах, – сокрушалась Ксюша.
– Давай вместе на барахолке возьмем, мне тоже надо, – предложила Иза.
– Я ж тогда из долгов не вылезу…
– А я не в долг, пусть будет подарок.
– Ишь ты, подарок! – сердилась Ксюша. – Матушка твоя копила, чтоб ты весь бесштанный мир одела! Ничего, семейские бабы сроду по штанам не страдали. Им по вере и трусов нельзя было носить. Терпели как-то, и я без рейтуз вытерплю.
Несправедливо, думала Иза, что мужские брюки и кальсоны раздобыть нетрудно, даже с начесом, а женские рейтузы, совершенно необходимые в морозы, цеха выпускают мало, и то почему-то сплошь голубого и розового цветов. Висят в магазинах этакие «маяковские» облака последних слоновьих размеров. Наверное, начальство фабрик полагает, что в трикотаже мечтательного цвета женщины чувствуют себя легче после всех штатных и общественных работ.
Черные рейтузы в магазинах выкидывали редко, времени не напасешься маяться в очередях. А на «толчке» красовались горы фабричных рейтуз и самовязок. О том, как превратить светлую пряжу в темную, не писали в журнальных рубриках «Полезные советы» и «Сделай по-своему», хотя всем было известно, что для этого нужно иметь блат в химчистке. Спекулянты скупали там анилиновые красители и кипятили голубые рейтузы до дикого посинения. Шерстяная нитка сваривалась, и вещи уменьшались до «ходовых» размеров, а цена, наоборот, повышалась. Особые умелицы научились по времени кипячения варьировать цвет и размер.
Стипендия мало-помалу тратилась на запланированные мелочи, на билеты в театр, кино, выставки – для повышения в себе всесторонней развитости, конверты-открытки: приблизился праздник 7 Ноября. Иза послала поздравления всем «своим» загодя. Она, вообще-то, на них обижалась. Никто на ее письма не отвечал, дядя Паша даже ко дню рождения не отправил ни строчки… Его молчание было странным, непонятным и терзало Изу тревогой.
После праздников пришла запоздалая поздравительная телеграмма от Натальи Фридриховны с тетей Матреной, а еще через неделю – открытка от Полины Удвериной из Свердловска. Под скучным пожеланием здоровья и успехов Полина приписала: «У меня все нормально, учусь. Галя с Сергеем ждут третьего ребенка».
Галя, староста комнаты в детдоме, не окончив восьмого класса, выскочила замуж за сельского шофера. Иза с легкой ревностью подумала: ей от Удвериной – краткая отписка, а с Галей, значит, связь держат. Ну и ладно…
Однажды в метро мелькнули знакомые круглые очочки и «калининская» бородка клинышком. Иза еле узнала Петра Яковлевича. Неужели этот сгорбленный старик впрямь он, бывший сосед по общежитию на улице имени Карла Байкалова?
Добрейшей души человек, весельчак и любитель над кем-нибудь незло подшутить, Петр Яковлевич был всеобщим любимцем. С его легкой руки соседи завели традицию отмечать праздники сообща во «всехной» кухне, до сих так справляют… Вспомнилось тети-Матренино: «Петруша в Егорьевск рванул к своим. От Москвы, грят, недалеко. Если доведется встретить, привет передай от нас с Натальей».
Иза обрадовалась, повернула за стариком, а он – от нее. Поклясться могла бы: заметил и тоже узнал, но почему-то пытается скрыться. Оглянулся украдкой в толпе на лестнице – затравленно, как разоблаченный карманник… Иза застопорилась в смятении.
– Ты куда полетела? – подбежала Ксюша.
– Езжай, не жди, мне со знакомым надо поговорить, – бросила Иза. Оставив Ксюшу в недоумении стоять у входа, поспешила по улице за удирающим стариком. Что-то здесь было не так, следовало разобраться, в чем дело, иначе эта загадка не даст покоя.
Петр Яковлевич наконец прекратил играть в прятки, прислонился к стене, протирая платком очки. Губы кривила какая-то обреченная полуулыбка, и острая бородка, вздернувшись с вспомогательной бодростью, сделала его похожим на старого козлика.
– Ну, здравствуй, Изочка, – прохрипел он с одышкой. – Рад тебя видеть…
– Петр Яковлевич, почему вы от меня убегали? – спросила она в лоб.
Он виновато помялся.
– Э-э… Разве?
– Вам привет от тети Матрены и Натальи Фридриховны. Просили передать, если нечаянно встречу.
– Спасибо, – пробормотал он. – А я, это… В Егорьевске живу. Воссоединился, так сказать, с семьей. Внуков с женой нянчим на пенсии. В Москву вот к сыну приезжал, сейчас домой…
– Петр Яковлевич, хочу спросить.
– А?
– Я знаю, я чувствую – что-то плохое с Павлом Пудовичем случилось, да?
Голос у Изы, сама не ожидала, был такой требовательный, что Петр Яковлевич сдался:
– Да.
– Он живой?..
– Живой, живой! – замахал руками Петр Яковлевич. Помолчал и тихо добавил: – Только вот в тюрьме твой дядя Паша, Изочка.
