Они не откликаются, а я бессовестно редактирую их жизни и улыбаюсь профессору Краснобаеву, который снова и снова идет о чем-то советоваться с ректором. Улыбаюсь и передаю привет вечной Касе. Кассандре. Дочери Котовского…
В нашем отделе кадров я отвечаю за гуманитарные науки. Кто-то же должен за них отвечать…
Никто не собирался жить именно так. Ни бабка Люули, ни Костик, ни сербка Зоряна, ни американка Мардж.
Костику всегда было холодно. А бабке Люули (Люське по-здешнему) – тепло. Бабка любила лес. Уходила и пропадала. Костик мог не видеть ее неделю. Или даже две. И самому ему казалось, что никогда он ее не ждал и никогда за нее не боялся.
Бабка Люули искала сампо, хотела намолоть столько хлеба, соли и денег, чтобы хоть каждый день устраивать пиры. Но вместо сампо она приносила клюкву. Клюква пахла больницами, которых Костик навидался из-за частых ангин. И другими больницами тоже. В школе Костика подозревали в отдельности ума. Учителя почти все, завучи и директриса. От тех врачей, что искали в Костике ум, а находили пустой взгляд и молчание, исходил этот запах. И сквозь белые халаты, сквозь улыбки и озабоченные лица пробивались клюквенный цвет и даже форма. И ягода всегда казалась похожей на мешочки с застывшей кровью.
Еще бабка приносила рыбу.
– Ты можешь нарисовать на ней карту? – спрашивал Костик.
– Зачем?
– Я хочу знать, как проехать к Снежной королеве.
Бабка Люули не отвечала. Она почти не разговаривала с Костиком. Подавала еду, книги и гантели. После смерти Костиковой матери (она пьяной заснула в сугробе) бабка Люули записалась в библиотеку и стала читать Большую медицинскую энциклопедию. Важные статьи она закладывала Костикиными тетрадями по алгебре, его носками, ручками и даже зубной щеткой.
В статьях было много смерти. Статьи угрожали семенным протокам, мочевому пузырю, печени, поджелудочной и предстательной железам, сердцу, лимфатической системе. И было совершенно ясно, что алкоголь – это яд.
Надежд в книгах тоже было много. Надежд на возможности роста костной и мышечной ткани, на победу над угревой сыпью, на развитие творческих способностей, за которые отвечало левое полушарие.
С детства Костик говорил по-русски и по-фински. Но во дворе его дразнили Японцем: за малый рост, за смуглую, но все-таки не желтую кожу, за раскосые черные глаза, за резкость, с которой он бросался в драку, за густую кровь, которая почти не лилась, а застывала ягодами-клюквами под носом.
– Разве у японцев густая кровь? – спрашивал Костик у Люули.
– Я – финка. Я – дома. Я здесь дома.
Это был тот редкий случай, когда бабка вообще отвечала на вопрос, разговаривала…
С Костиком все мало разговаривали. И бабка, и учителя. И во дворе. Во дворе с Костиком не играли. Но и не били. Изредка здоровались, как с чужим. Он и был чужим. Ощущал себя так. Но не маялся. Без людей ему было лучше, чем с людьми.
* * *
В медицинский, несмотря на глубокую начитанность, Костик не поступил. Год работал в городском архиве. Мерз. Часто болел. Тонкий, почти девчоночий голос забрала сорокалетняя ведьма Валя – заведующая читальным залом. Она заставляла Костика носить коробки из подвала наверх. Чтобы те грелись. Коробки грелись, Костик мерз, голос его ушел. И взамен не оставил ничего.
Но Костику ничего и не было нужно.
Бабка Люули пришла в архив и сказала заведующей: «Отдай! Не твое!» Ведьма Валя насмерть испугалась.
Шел восемьдесят восьмой год. И здесь, в приграничье, шепотом говорили о реституции.
Говорили, что придется отдать всё: на века построенные дома, дворец культуры работников лесной и обрабатывающей промышленности, фабрику – тоже, вокзал, магазины в нижних этажах, водокачку, старую мельницу с привидениями. Реституция – это отдать. А Люули – тут как тут. Выстиранные… выпачканные… до цвета талого снега глаза, прямые волосы с ровно отрезанной челкой, спина шириной с каменный забор у дворца культуры, кулачища размером с Валину голову. Некрасивая, неживая, как тесак в каменоломне. Люська. Хозяйка почти всего. Местная принцесса.
– Дождалась? Досидела? – прошипела Валя. – А нету документов! Сама смотрела! Выбросили все!
– Tyhmä nainen. Глупая женщина, – сказала бабка Люули.
Глупая женщина Валя выбежала из читального зала и наткнулась на Костика. Схватила за руку, потащила по коридору, на второй этаж, в комнату, где стоял обогреватель, где были диван, домашние чашки из разных сервизов, початая бутылка рябиновой настойки, два печенья «Солнышко» и конфеты-батончики.
Валя сняла свитер, свой и его, расстегнула лифчик, потом ремень на Костиковых брюках. И зашлась словами. Закипая ими, она горячечно обнимала Костика. Проклиная Люули, она выкрикивала ее судьбу, ужасаясь, гордясь и завидуя.
Утративший голос Костик узнал то, что уже знал. Некрасивая Люули, старшая дочь в семье, выбрала неправильного Степана. Степан был враг. Чужой, черный, цыган-сирота, боец Красной армии, безграмотный, певучий, легкий на улыбку, на любую юбку, на подлость тоже. Люули было пятнадцать лет, и она стала его женой. Ребенок родился, когда семья уже ушла в Суоми, оставив некрасивую старшую дочь в их хорошем, на века построенном доме. Теперь в нем живет Валя, да! И она – не отдаст! Не таковская!..
А ребенок родился и умер, когда Степан ушел на фронт во второй раз. И многие финны вернулись. И зажили почти как жили. Только не ее семья. Ее семья не пришла. Некрасивая старшая Люули до сорок четвертого была проклятой женой коммуниста. А после сорок четвертого – финской буржуйской мордой. И не сдохла она только из-за леса, где прятала свою сампо – волшебную мельницу.
Где дождалась Степана – уже в сорок седьмом, без обеих ног.
Нет, не на войне. Ему отрезало их в Москве – трамваем.
Без ног, но с девочкой двух лет.
И она приняла их! А через год уже хоронила Степана, а следом еще одного ребенка, которого не доносила до положенного срока, потому что строила – сама! – дом. И бревна таскала на себе, подложив под них его инвалидную тележку.
– Ну а тебе чего?
Голос вернулся к Костику. Вернулся чужим, ободранным, то ли бродившим по горячим пескам пустыни, то ли замерзшим в снежную бурю. Он вернулся низким, хриплым, своевольным, он вернулся, чтобы быть со всеми на «ты».
– А мне бы хоть каплю ее счастья, – прошептала Валя.
Валя, похожая на шишку, чешуйки которой раскрывались с треском, обнаруживая не семечку-орешек, а сухую деревянную пустоту. Валя – уже не ведьма. Бестолковая, безмужняя, бездетная, негулящая, в целом, баба. Хорошая, но невкусная. Шершавая и чужая.
– Замолви словечко, – попросила Валя.
– Тебе такого не надо, – сказал Костик. – Нет.
А бабке Люули сказал:
– Я с ней спал. Мне надо теперь считать, что она – моя первая женщина?
Она спросила:
– Любил?
Костик покачал головой.
– Не первая, – отрезала бабка.
Два раза еще было. Костик хотел посмотреть на дом, понюхать его, потрогать стены, открыть двери. Но двери давно ушли на дрова, а стены были заклеены обоями с выпуклым зелено-желтым узором. В доме Вали Костику было холодно.
* * *
А летом он поступил на историко-филологический факультет областного пединститута. «Сорок девок, один я». Почти один. Здесь его тоже называли Японцем. И тоже, как в детстве, сторонились. Костик был плохо одет. Костик не знал группу «Кино», никогда не слышал о БГ, кривился от «Ласкового мая», прогуливал семинары в кинотеатре хроники и повторного фильма, не пил дешевой водки, дорогой не пил тоже, курил вонючие сигареты «Прима» – без фильтра, зато с плевками.
Костик ни с кем не разговаривал, потому что так привык. Но в группе считали – брезгует. На вечеринки звали. Костик ходил. Мерз. Все время мерз. Ночами подрабатывал. Пока в магазинах было что грузить, грузил. Потом грузил на вокзале. Потом ночами сторожил фабрику, которую потихоньку разворовывали днем. Учил английский. Учил немецкий. К бабке ездил по воскресеньям. Люули немецкий знала, но говорить на нем отказывалась наотрез.
Люули и английский знала, но произношение было финское – смешное. Слова выходили порчеными. Бабка сердилась и командовала: «Сам».
Однажды Люули сказала:
– Профессии нет. Давай научу тебя строить дом.
– Из чего? – спросил Костик.
– А из чего придется.
– Не хочу из чего придется, – сказал Костик.
Люули обиделась. Замолчала. Он приезжал в субботу вечером, она коптила рыбу. Он уезжал рано утром в понедельник, она заворачивала рыбу с собой. Костик купил себе джинсы. А бабке – шарф. Шарф был серый, шерстяной, а на концах, как на лапах у местной дворняжки, белые и темные полосы. У всех модных людей тогда был такой шарф.
На третьем курсе в Костика влюбилась Оля-буфетчица. Оля работала на вокзале сутки через двое в очередь со своей матерью.
У Оли были масло, сосиски и сосисочные шкурки, из которых она варила бульон. У Оли было много хлеба – надкусанные куски она прожаривала в духовке на сухари, а хорошие, целые ела сразу. У Оли была водка – разная, слитая в одну бутылку. Но Костик не пил. И Оля иногда втирала водку Костику в спину.
