– Ты в библиотеку сегодня? – спросила она. – Мы с Джонни поедем купаться на остров.
– Я к вечеру должен закончить главу.
– До вечера, Герберт.
Фишбейн сгреб Джонни в охапку и поднял его так, что его глаза оказались на одном уровне с глазами сына, и от влажного, прозрачно-синего, как у Эвелин, блеска этих круглых детских глаз у него сжалось сердце.
– Ты, папа, останься со мной, – шепнул ему сын.
«А может, и правда, остаться?» – подумал он быстро и вслух произнес:
– Вот завтра поедем на остров все вместе: ты, мама и я, хорошо?
К полудню он был уже в Сэндвиче. Река, разделяющая этот крошечный старинный городок, венчалась наивной облупленной мельницей, и два длинношеих задумчивых лебедя, подплывшие прямо к дощатому мостику, с которого все отражения ломались, смотрели на то, как румяная женщина и мальчик в панамке идут удить рыбу. Невозмутимый покой царствовал вокруг. Все звуки казались слегка приглушенными, и только один звук воды, чистый, ровный, как будто сверкал в тишине.
Всю дорогу Фишбейн думал о том, что он делает. От напряжения он вдруг терял нить: зачем этот Сэндвич, кого он там ищет? Потом раздвигался какой-то туман, и он видел Еву. Но Ева была не похожа на ту, какой он запомнил ее.
«Откуда вы знаете, что с вашей дамой?» – спросил белоглазый Меркулов. Ее могли выкинуть из института, могли сообщить ее мужу. Еще что? Он начал теряться в догадках. Все самые страшные истории о том, как в России избавляются от людей, впивались в него, жгли, будто оводы. На фоне этих страхов задание, полученное им от Меркулова, казалось почти пустяком. Найти в приморском городке Петра Арсеньевича Ипатова и потом сообщить, как он живет. Может быть, они и в самом деле собирают «картотеку»? Бумажные души, чиновники. Везде одинаковы: здесь, там, в Корее. Он успокаивал себя тем, что ничего нигде не подписывал, – стало быть, не за что будет притянуть его к ответственности. Зато он поедет в Москву. Найдет ее там. Ева не выходила из головы, он слышал ее голос внутри себя, снова и снова переживал, как она, изогнувшись, поправляет ремешок на босоножке и волосы падают вниз, закрывая ключицы и длинную тонкую шею. Он знал запах этих волос, знал каждую жилку на теле, он помнил отгрызенный ноготь на пальце, колечко с прозрачным сиреневым камнем. Но главное, он помнил дикий восторг, который его поднимал надо всем, когда они соединялись телесно. И то, как его накрывал сладкий сон, когда все кончалось. Сладчайший, ни разу ни с кем не испытанный. Не сон, а провал в неземное блаженство. И он помнил цвет: мед, сияние, янтарь.
«Apple Road, 12[2], – сказал ему Меркулов. – Запутаться трудно, найдете».
Городок обрывался у длинного деревянного настила, уходящего прямо в океан. Совсем неподалеку от океана настил пересекал мелкий канал. Фишбейн поставил машину на лугу, заросшем клевером. Печальные осы садились в цветы и так замирали. Потом с упоительным мерным жужжанием срывались и перелетали сквозь травы, которые были чуть ниже кустарника. Фишбейн внимательно огляделся, но нигде не было и намека на улицу. Дома стояли произвольно, довольно далеко друг от друга, и было их здесь совсем мало. Людей никого, если не считать белоголовых, с облупленными носами, гекльберри в закатанных штанах, ловивших головастиков в канале. Там же, в канале, зайдя, судя по всему, в самое глубокое место, расположился, как на кресле, толстый молодой человек, похожий на женщину с застывшим лицом. Приоткрыв пухлый рот, он старательно обливал себя водой и через каждую минуту обращался к стоящей на берегу высокой старухе:
– You like it, grandma?[3]
Бабуля в холстинковом платье и шляпке, в больших парусиновых туфлях, под зонтиком, смотрела на своего великовозрастного внука с таким обожанием, с такой страстной нежностью, что Герберт Фишбейн даже остановился. Не то чтобы он вспомнил Царское, бабушку с ее обведенным задумчивой тенью нарышкинским взглядом, но что-то в нем отозвалось странной грустью, как будто душа слегка переместилась туда, где ей больше и места-то не было. Толкнулась, как бабочка в сетку, и, вздрогнув, вернулась обратно.
– Не подскажете ли вы мне, где дом двенадцать? – спросил он старуху.
Она просияла:
– Кого вы там ищите?
– Мне нужен хозяин.
– Священник? Отец Теодор? Да вон же он! Видите? – Она ткнула зонтиком в сторону настила.
На фоне ослепительной синевы, словно он шел прямо из глубины океана, где синее неторопливо смешалось с кудрявым и белым, как будто на пахнущем свежею кожей столе скорняка распластали ягнят целиком – из этой воды и из этого неба шел Петр Арсеньевич Ипатов.
Он шел очень медленным шагом, осторожно катя перед собою инвалидное кресло, на котором сидела, с блестящим серебром, облившим ее гордо поставленную голову, с раздувшимися слоновьими ногами Нора Мазепа и нежно, презрительно, с тем выражением, которое тут же и вспомнил Фишбейн, смотрела наверх: в облака, в синеву. Фишбейн сразу понял, что умный Ипатов узнал его прежде, чем бабушка парня, сидящего в мелкой воде, словно в кресле, на них ткнула зонтиком. Он узнал его и нарочно замедлил шаг, потому что нужно было подготовиться к тому, что Гриша Нарышкин, которого он учил перевязывать раны, сегодня приехал шпионить за ними. Фишбейн быстро пошел навстречу, слегка задыхаясь от запаха клевера. Но остановился, заметив тот знак, который Ипатов ему быстро подал, кивнув головой на затылок жены. Нора Мазепа восторженно улыбнулась и медленно заговорила на немецком языке, показывая рукою на небо. Большой странный парень тихонько заржал, по-прежнему сидя в канале.
– Приехали, Гриша? – вдруг крикнул Ипатов, хотя был еще далеко от Фишбейна. – А я давно чувствовал, что вы приедете.
Фишбейн так и замер.
– И я даже знаю, зачем вы приехали.
Он остановился. Улыбка, которая была заметна на его старом загорелом лице издалека, сразу погасла и заменилась мученически-брезгливой гримасой. На нем были белые парусиновые брюки и длинная, навыпуск, черная рубашка. Борода у Петра Арсеньевича была редкой, недлинной, но не седой, а выгоревшей, светло-русой.
– Вот, радость моя, помнишь Гришу? – спросил он заботливым, любящим голосом, перегнувшись через кресло и поглаживая пухлую, отлакированно белую руку Норы.
Нора Мазепа перевела на Фишбейна огромные глаза, все еще в зарослях пышных и длинных ресниц, которые были черны по-прежнему.
– Ах, да, да! – Она говорила с немецким акцентом. – Мы с ним вместе в школу ходили. Я помню. Как вы поживаете, Фридрих?
– Пойдемте обедать, – будничным голосом пригласил Ипатов. – Вон наш дом. – Он показал на аккуратный, выкрашенный в зеленую краску дом, похожий на русскую дачу. – Там Катя, я думаю, все приготовила.
Не дожидаясь ответа Фишбейна, он бодро покатил кресло, уже не оглядываясь на спутника.
– Отец Теодор! – птичьим голосом воскликнула бабушка в шляпке. – Я вас умоляю: благословите Боба! Боб, птичка моя, вылезай из ручья!
Толстый внук ее радостно разинул рот и начал выкарабкиваться из воды на берег. Фишбейн увидел, что его складчатую, как шкура моржа, спину облепили комары, на которых Боб не обратил никакого внимания. Петр Арсеньевич оторвал руки от блестящих никелированных рогов инвалидного кресла, подошел к молодому человеку, на котором не было ничего, кроме чернильно-синих, в мелкую белую крапинку, облепивших его трусов до колен, и, положив ладонь на его круглую голову, беззвучно прошептал молитву. Потом он опять взялся за кресло, слегка повернул его налево и устремился в направлении к своему дому. Фишбейн торопливо зашагал за ним. За его спиной послышался звонкий и мощный шлепок по воде. Он оглянулся: толстый Боб погрузился обратно в канал, а бабушка в шляпке застыла среди розоватого клевера, в пестром, веселом, наполненном стрекотом воздухе.
– Ну, вот и пришли, моя радость! – Петр Арсеньевич подкатил кресло к крылечку и тут же согнулся, подставил свою худую старческую спину, на которую его жена, покраснев от натуги, навалилась сзади всей своей тяжестью.
Ипатов привычным движением скрестил на своей груди ее руки, зажал их крепкими пальцами и, крякнув, как крякают люди, когда взваливают на себя тяжелый мешок, потащил ее наверх по ступенькам. Нора Мазепа еле-еле перебирала беспомощными тяжелыми ногами.
– Позвольте, я вам помогу! – рванулся Фишбейн.
– Не троньте! – прикрикнул Ипатов. – Она испугается.
Фишбейн послушно отступил. На увитой виноградом открытой террасе Петр Арсеньевич пересадил Нору в плетеное, потемневшее от времени кресло, и тут же на пороге, ведущем в глубину дома из этого сумрачного пространства, до одури сильно пахнущего созревающим виноградом, появилась маленькая, совсем молодая, с заметными черными усиками над верхней губой, с большим пуком черных волос на затылке костлявая женщина.
– Обед приготовила, Катя? – спросил ее строго Ипатов.
– Давно уже, батюшка, – ответила женщина.
