Необходимо было остановиться и подумать, что делать дальше. Он был, в общем-то, изможден этим анабасисом, и, в общем-то, дезертиром вражеской армии. Никому такие бойцы не нужны. Усталые и ненадежные. «Надо дать им сразу понять, что я свой» Для этого он раздобыл белый флаг, точнее не флаг, а простыню, отломал от ивы палку, привязал к простыне и, перекрестившись (ведь возможно, он делал это последний раз в жизни), пошел сдаваться. Можно было бы скинуть белую солдатскую шинель, но под шинелью был солдатский китель белой армии, а это еще хуже. «Не повязать ли красную ленту на руку?…, – Морозов был в сомнениях, – нет, это только хуже. Что ж, я в белой шинели, с красной повязкой и белым флагом. Так ничего не понятно… Тем более, где сейчас я красную ткань возьму?»
Так Морозов и двинулся, размахивая белым флагом в сторону первой заставы.
У товарищей Соколова и Вацетиса была инструкция: стрелять незамедлительно, после ликвидации угрозы телефонировать в штаб. Когда к заставе подходил Морозов Соколов спал, дежурил Вацетис. Было еще часа 4, но зимой на севере в это время уже довольно темно, и Вацетис сначала увидел только белый флаг, освещенный светом прожекторов. «Стрелять или не стрелять, – размышлял он в голове… Нет, сначала надо определить, кто, или что это такое…» Но на всякий случай взвел винтовку системы Льюиса на изготовку и подозвал Соколова к «Максиму». Соколов нехотя встал, потянулся, подошел к Вацетису и спросил, в чем, собственно, дело.
– Да вон там кто-то к нам идет, товарищ Соколов, с белой тряпкой какой-то, что ли… Что делать-то? – спросил Вацетис с латышским акцентом.
– Что делать, что делать… И ради этого ты меня поднял? Действовать согласно инструкции… Кончай его, и телефонируй, я тебе зачем?
– Так, а это… Если сдается он, вроде как белый флаг-то… – Вацетис не решался.
– Ну и что? Тем более, наши с белыми флагами не ходят, а этот… А если провокатор? Тройку захотел, что ли, товарищ Вацетис?!
– Не-не, ладно, сейчас все устроим…, – он замешкался, – а как? Из винтовки или с пулемета?
– А тебе не все равно?
– С пулемета легче, но патронов на одного его жалко, товарищ комиссар может втык дать.
– Я тебе дам, товарищ Вацетис, втык. А товарищ Самойлов тебе выговор сделает, хватит болтать, стреляй уже, вон, он чего-то свою тряпку бросил, под шинель лезет, может, за маузером…
Морозов действительно положил свой флаг-простыню на землю, но не для того, чтобы достать маузер, которого у него не было, а чтобы поднять обе руки и идти с поднятыми руками, это было бы больше похоже на сдачу, чем флагом махать.
– Я сдаюсь, това…. – докричать он не успел, его срезало пулеметом на полуслове.
Он замертво упал, также беззвучно, как неделю назад Меркулов от одной пули, кровь растеклась по белому снегу.
– Ты ничего не слышал, – приказал Соколов Вацетису, сплюнул и пошел дальше спать.
Шел снег. Стоял февраль. Шла война.
Понятно было, что идти этим путем ночью опасно. Кто же… по-моему, Салия рассказывала, как с нее сорвали Хиджаб, когда она так же возвращалась ночью. Да, бедняжка, она долго это переживала. А ведь это было всего месяц назад. Зачем пошла сегодня Элия этим путем? Она сама не могла дать ответ на этот вопрос. Хотя, конечно, могла. Лень. Обходить через Караваевку – это на полтора километра длиннее, а уже поздний вечер, она и так задержалась, и ей очень хотелось домой в уютную квартиру, где мама и папа. Страшно, ночь, гаражи. Вот он. Крест с крючками, и надпись на «Русь для русских». Затем еще флаг. На стене хрущевки вульгарно были нанесены, видимо, аэрозолем, три цвета: черный, желтый, белый. Странно, как все мешается. Символ России – цвета Габсбургов. Кто же это все рисует? Хотя нет, Элия, определенно, не хотела с ними встретиться. Когда террористы захватили кинотеатр в Москве, она плакала. Она молила, чтобы никто не пострадал. К несчастью, Аллах, позволил этим свиньям, подонкам рода человеческого, убивать людей, убивать детей! Но кому это интересно. До дома надо было идти еще несколько кварталов, улица была пустынна. Стояла коричневая ночь.
…
«Уже поздно» – с тревогой в голосе и со внутренним сознанием опасности, сказала мужу Мария.
Он и так это знал. Эльмар никогда не позволял дочери так поздно гулять по городу. Рассказы и сюжеты по телевидению как будто специально наэлектризовывали атмосферу. Еще недавно в Петербурге троих оправдали по обвинению в разжигании национальной розни, осудили лишь за разбойное нападение, и то, досрочно – дети. Когда они выходили из здания суда, в римском приветствии поднимаю руку и крича в камеры «Зиг хайль!» – становилось не по себе. Дети. Кто же вырастет из таких детей?
Эльмар полюбил Марию во времена Перестройки, когда казалось, что придет новая свобода, свобода кричать «Бей жидов – спасай Россию!»? когда счастье для всех было так близко. Близко. Близко?
– Где ее телефон? Звонила?
– Она его опять дома оставила. Ты же знаешь Элию. Она тебе расскажет про экономику Франции во время Второй империи, но забудет одеть шапку зимой.
В этом она вся. Это у нее от матери. Хотя внешне она моя. Папина дочка. Мария такая же как и Эля, нет, наоборот за это я ее, наверное, полюбил. Тогда это было нормально, русская девушка, студентка филфака МГУ, красавица. Да, я ее и сейчас люблю. У Эли характер жены. Лучше бы наоборот. Нет, лучше, как есть
– Знаешь, Маш, я пойду до библиотеки. Туда пройду по прямой, обратно – через Караваевку. Я возьму телефон.
Мария, конечно, не стала останавливать мужа.
…
«Как дела, Фатима? – пьяный голос из-за гаражей. Вот и лицо. Бритый, еще один. Двое. Отвечать? Нет, не стоит, пока не вынудят. Я не заметила, идти дальше.
– Хэхэй, ты чего этого? Отвечай, когда тебе русские спрашивают. Ты че это? Думаешь лучше нас, Фатима?
Они подошли к ней и перегородили ей путь. Вот сейчас действительно страшно. Один протянул к ней руку. «А ты ничего… Даже для хачинки…» Хачинка… Как это слышать не приятно. Но они не знают. Только бы не били. Очень боюсь боли…
«Ну-ка, что тут у тебя? Ого, история Кавказа, Ну я тебе расскажу. Мы вас ****или, ****им и будем ****ить!»
– Пожалуйста, не трогайте меня. Отдайте книгу. Я россиянка. Я родилась и выросла в этом городе.
– Ага, конечно. Ты с гор приперлась к нам со своими баранами. Вон из России! Россия для Русских, ***ка!
Но внезапно двое скинов развернулись и побежали в сторону, бросив книгу.
– Папа!
– Эля, с тобой все нормально? Все в порядке? Они тебе что-нибудь сделали?
– Нет-нет, все хорошо, пойдем домой.
– Погоди, я их догоню, сейчас.
– Не надо! Все, правда, хорошо, пойдем домой. Я тебе по пути расскажу.
…
Через несколько десятков метров они уже спокойно шли к дому, и Эльмар слушал историю Элии.
– Я запомнил их лица, я позвоню знакомым в ГУВД, у них, наверняка, эти ублюдки на счету уже.
– Да нет, не надо, они же ничего плохого не сделали, все хорошо.
В этом она вся – мать. Почему у нее мой цвет кожи? Будь она такая же белокурая, как и Мария, у нее было бы меньше проблем. Она их не заслужила. Эльмару было страшно осознавать, как быстро и в какую сторону изменился мир. Он вырос в стране, где цвет кожи и национальность не имели значения, где с детства прививались основы, что в многонациональной стране, все народу равны, и нет «плохих» и «хороших» народов. Его родители так же, как и дедушка с бабушкой Марии воевали в Великой Отечественной войне против фашизма. Против этого креста, навеки запятнавшего древний смысл. Смысл восходящего солнца над миром, где все равны. А сейчас он ведет свою дочь, едва успевши предотвратить что-то страшное. А можно ли уже что-то предотвратить? Просто так полегли миллионы советских солдат? Просто так пролились реки крови за мир и за будущее?
– Все будет хорошо, Эль. Ты можешь не бояться. Все будет хорошо.
Элия была умной девочкой, она знала, что можно изменить гражданство, религиозные воззрения, идеологическую принадлежность. Можно изменить многое, но цвет кожи поменять нельзя. Она и не хочет.
Шел второй год войны. Восьмая пехотная дивизия девятой армии стояла под Барановичами вот уже два месяца. Командование в лице генерала Эверта решило не предпринимать серьезных наступательных операций, ограничиваясь малочисленными вылазками, да и то с разведывательной целью. Солдаты жили в окопных землянках, по три, четыре человека в «хатке», как презрительно они называли свое жилище. Нары из материи и соломы кололи спину, постоянно было сыро, и уже многие солдаты оставляли расположения, уезжая в санитарных обозах с крупозным воспалением легких. Каждые пять дней предпринимались вылазки за линию фронта. В вылазках участвовали обычно три человека из числа солдат и один провожатый-разведчик. Зачастую солдаты возвращались ни с чем, и, отметив в отчете, что «ситуация не изменилась», уходили отдыхать. Но, случалось, что патруль обнаруживал группу, и если та не сдавалась в плен, то стрелял на поражение. Немногим выжившим после перестрелки, и дошедшим до своего окопа, начальство присуждало Георгиевский Крест 4—степени, торжественно вручая его на плацу, подальше в тылу, дабы не быть обнаруженным вражескими аэропланами.
