– А ничего… – тихо говорю я и почему-то сплевываю.
– Да ну! Лупоглазая какая-то… А у тебя велик есть?
– Мне скоро купят.
– А мне купили ХВЗ. Только отец на нем на работу ездит.
Неожиданно девочка подводит свой “Диамант” прямо к нам и просит:
– Мальчишки, возьмите мне, пожалуйста, а то я опаздываю.
Темно-карие глаза ее распахиваются и становятся совершенно огромными.
Без колебаний Вовка отчеканивает:
– Дуня! – И ухмыляется ей в лицо: – Постоишь, не растаешь…
Обиженно дернув плечом, она отходит.
– Какая Дуня? – спрашиваю я с досадой.
– Всю жизнь мечтал ей за керосином стоять, – сварливым голосом говорит он ей вслед и косится на меня за поддержкой. – “Дураков у нас нет”. А сокращенно: “Ду-у-н-я”.
– А “я”?
Он довольно хохочет:
– Тебя позабыли!
Девочка топчется в стороне у забора, покусывает губу и все время посматривает вдоль улицы, как будто ждет кого-то. Исподтишка я наблюдаю за ней, а Вовка – за мной.
– Взять, что ли? – усмехается он.
Я чувствую, что краснею.
Он идет к ней. Она не сразу отдает ему бидон, но Вовка что-то шепчет ей на ухо, она прыскает, и я ловлю ее короткий взгляд, цепкий, как у зверька.
Когда дед Колпакыч наливает нам керосин, она подходит поближе, и Вовка подмигивает мне всей щекой.
Ее зовут Оля.
Я сижу на земле, обхватив колени, и не свожу с нее глаз. Они танцуют с Люськой Кукиной, она вертит Люську по-всякому, и Люська ее слушается и мурлычет:
– На далеком Севере эскимосы бегали…
Фокстрот называется “Девушка играет на мандолине”.
– А ты, Леша, танцуешь?
Швейная машинка стрекочет у крыльца. Люськина соседка Жанна, совсем взрослая девушка, большая и некрасивая, шьет и донимает меня расспросами.
– Я только падеграс умею.
Девчонки стоят, не разнимая рук, ждут, пока Галка, сестренка Люськи, меняет пластинку.
– Ой, иголка упала…
– Вот бестолочь! Последняя иголка! – ругается Люська. – Мы теперь без музыки остались…
Все шарят в траве, сталкиваясь лбами, вокруг онемевшего патефона. Вовка хватает Люську за пятку, она визжит и лягается.
– А телевизор у вас есть? – спрашивает меня Жанна.
– Маленький.
– Все равно, значит, богатые, – говорит она мечтательно.
– Совсем мы не богатые, – обижаюсь я.
– А какие ж вы? Бедные, что ли?
Оля тоже вскидывает на меня взгляд, полный простодушного любопытства.
– Мы – нормальные…
– Ну сколько батя получает?
– Откуда я знаю?
Жанна недоверчиво улыбается. У нее обветренные красные губы на загорелом лице.
– Небось говорить не велели…
– Честное слово, я не знаю.
– Подумаешь, я тоже не знаю, сколько мой получает, – радостно говорит Вовка.
– Ты вообще долдон…
Жанна опять собирается что-то спросить, я жду с тоской, но, на счастье, незнакомый парнишка ловко проскальзывает в дыру в заборе и идет к нам. Он хмуро кивает нам с Вовкой и, развернув газету, протягивает Люське рентгеновский снимок – пластинку с черного рынка, оттиснутую на чьих-то ребрах.
– А, Валера… – насмешливо улыбается Жанна и косится почему-то на Олю.
– А Галка, рахитка, последнюю иголку посеяла…
– А вы лучше в почту сыграйте, – нахально советует сестренка и тут же получает подзатыльник.
– Правда, давайте в почту! – оживляется Оля.
Валера, осмотрев мембрану патефона, требует гвоздь и напильник и посылает Галку в сарай.
– Только чур я буду почтальоном! – кричит она.
Приносят бумагу, булавки, карандаши. Мы нарезаем и подписываем номера, прикалываем на рубашки.
– Напишем Жанке, что она – корова! – сразу предлагает Вовка.
Но мне не до него. I love you, криво пишу я, прижимая клочок к стволу сосны. Прибавляю so much и отдаю почтальону.
Патефон, громко шипя, наконец испускает бойкую музыку. Девчонки хлопают в ладоши:
– “Истамбул”!
– Это же самая стильная вещь! – ахает Жанна.
Тут Галка вручает ей послание, она читает его, догоняет Вовку и колотит.
С изумлением я замечаю, что у Валеры в ладони тлеет папироса. Он курит, не скрываясь.
Люська с Олей перешептываются, давясь от смеха.
– Галка, – не выдерживаю я и ловлю ее за косу, – ты передала?
Она доверчиво кивает.
– Она ничего не сказала?
– Она сказала, что ты дурак и что у тебя там грубая грамматическая ошибка.
Под сухой ветлой, сгорбленной над берегом, толкутся мальчишки. Я сторожу от них велосипеды и нашу одежду, сваленную на облысевшую траву. Они по очереди повисают на палке, привязанной к толстому суку, и, раскачавшись, падают в воду.
Гам стоит над желтой водой. Речка мелкая, а народу полно.
– Чокнутый, что ли? – неистово кричит Люська.
Это Вовка подныривает и хватает девчонок за ноги.
Я вижу, как Валера и какой-то рыжий сцепляют руки. Оля забирается к ним, хватаясь за их головы.
– Раз, два, три!
Она кувыркается вниз и выплывает довольная.
А Валера плывет настоящим кролем, выдыхая в воду.
– Ты чего не купаешься, Леш? – спрашивает Люська.
– Неохота…
Она натягивает платье прямо на мокрый купальник.
– Ребята сказали, в кино “Башня смерти” на пять и на семь.
– Я не могу, мне родителей встречать надо.
– С тарзанки ныряю и – ходу! – говорит Валера.
Он дожидается очереди и, красиво изогнувшись, стрелой входит в воду.
В руке у Оли желтая болотная лилия на длинном стебле.
– Ой, какая! – расстроенно тянет Люська. – Где взяла?
– Тут один мальчик подарил…
– Хочешь, я возьму тебе билет? – предлагает мне Люська. – А ты приходи прямо к сеансу.
– Ты разве не идешь? – спрашивает Оля.
– Сказал же, не могу…
Он останавливается на пороге, загородив проем, стаскивает кепку с обритой наголо коричневой головы и рассматривает меня насмешливо и жадно:
– Не помнишь меня, Лешка?
Глаза у него водянисто-голубые под белыми колючими бровями. Он словно быстро ощупывает меня взглядом.
– Помню.
– Врешь, где тебе помнить! Тебе два года было… Ну, здорово, барбос!
Я целую его в сухую щеку, и в нос мне ударяет пронзительный сладкий одеколон пополам с табаком.
– Ты чего нос воротишь? Это меня в вашей чертовой столице в парикмахерской каким-то клопомором одолжили… – Смеясь, он целует бабушке руку.
Дед расхаживает по веранде, топая сапогами, по-хозяйски все разглядывает, все трогает, заходит в комнату, и мы толпой ходим за ним.
– Шикарно живете. И граф Лев Николаевич! Это кто же его тут повесил? Ты, Лешка? Ты, что же, толстовец?
– Это хозяйский, – говорит отец, не сводя с деда сияющих глаз.
– Толстой на стенке – уже, значит, не мерзавцы.
– Люди как люди. Он – мясник.
Дед оглушительно хохочет:
– Мясник – толстовец! Вот это да!
Мы спускаемся в сад умыться.
– Ты Ивана помнишь, Костя? Лешка на него здорово смахивает… Это мой старший брат, – объясняет он мне. – Только он помер прежде, чем ты родился… – И смазывает меня по носу. – Вот с таким же румпелем.
– А глаза у него мои, – говорит мама.
– Коли хочешь знать, Люба, и глаза у него грешиловские. А вот взгляд – точно твой. Ну на кой черт парню этакий нежный взор газели? Ты драться-то умеешь?
– Да где там! Колотят его в школе.
– Кто же его драться научит? – возмущается дед. – Отец называется!
На веранде нас ждет накрытый стол. Окинув взглядом засыпанную укропом, всю в тающем масле картошку, блюдце с редиской и луком, бледные помидоры, бутылку “Столичной”, дед крякает и ладонью снимает капельки, выступившие на кувшине с квасом.
– А у нас только-только багульник зацвел…
Он хватает чемодан, но отец вырывает у него из рук:
– Ну зачем тебе тяжести ворочать? Я же вот он!
– Слушай, Котька, оставь меня в покое! Ей-богу, оденусь и уеду! Я прекрасно себя чувствую!
Он достает из чемодана мохнатые маленькие бурки с серебристым отливом, вышитые по краям.
– Ну-ка, мерь, Лешка. Это олень.
– Стынет все! – стонет бабушка.
Но дед заставляет меня натянуть бурки и снова лезет в чемодан.
– Все на столе, чего тебе не хватает?
На свет появляется бутылка.
– А спирта у вас нет!
Наконец он усаживается, и отец наполняет стопки.
– Кума, мы на “ты” или на “вы”? Ей-богу, запамятовал!
– Немудрено, – улыбается бабушка. – На “вы”, на “вы”, Василий Никитич.
– Надо будет на брудершафт. И вообще – не приударить ли мне за вами, а? Холостые, молодые – что нам мешает?
Мы смеемся. Отец поднимает стакан:
– Ну, батька, со свиданием!
…Бродяга к Байкалу подходит,
Рыбацкую лодку берет
И тихую песню заводит —
Про Родину что-то поет…
Они поют, откинувшись на спинку стульев, уставясь куда-то вверх. У обоих необыкновенно суровые лица, и рука отца лежит на дедовом плече.
Кончив песню, мы сидим в тишине. Сумерки обступили окна.
– Ну-с, – осведомляется дед, – а мат получить не желаете?
