Я мог бы остаться внутри, но тоже зачем-то вышел и сел рядом, прямо на землю. Ливень мгновенно промочил нас до костей, везде были лужи, из которых стремительные капли, как пули, выбивали фонтанчики воды.
– Что, – наконец медленно выдавил он, как будто слова давались ему с большим трудом, хотя, скорее всего, так оно и было, – тяжело убить человека? Не можешь? Кишка тонка?
– Не могу, – согласился я. – Ты не враг. Это… нечестно.
– Нече-е-естно… – протянул он и криво ухмыльнулся разбитыми губами. – Ёпта, какие мы, оказывается, честные! Похитить и развести на бабки – это, стало быть, честно?
Неужели он не понимал, что его жизнь до сих пор висит на волоске? Зачем он пытался спорить со мной и злить меня? Но неужели же я буду таким подонком, что стану угрожать ему оружием только для того, чтобы он заткнулся?!
Однако он все-таки замолчал и долго ничего не говорил, может быть потому, что счел ниже своего достоинства говорить о чем-то со мной, бандитом и похитителем? Дождь все лил и лил, и я потихоньку стал замерзать. Открыл переднюю дверцу и перебрался на водительское место.
– Откуда ты? – неожиданно спросил он.
– Что?
– Ты не местный, я по выговору слышу. Да и говоришь больно правильно, не по-нашенски. Харьков? Одесса?
– Ну, из России я, допустим.
– О как! Чего ж тебе дома-то не сиделось?
– Ты в машину сел бы… – вместо ответа посоветовал я. – Замерзнешь. Простудишься…
– …и помрешь от пневмонии. А не от того, что какие-то ублюдки отбили тебе почки!
– Я… – только и сказал я и поперхнулся.
Что толку говорить, что я его не бил? И не похищал, да? И не снимал на камеру, когда это делали другие? И не получал тридцать сребреников за его жизнь, которую никто не собирался возвращать… Быть хорошим уже все равно не получится. Не проще ли тогда действительно… убить его? Закопать свой позор в землю? Его никто не найдет, но даже если и найдут – мало ли тут, в степи, сейчас валяется трупов? Могилы – совсем без имен, просто цифры на простых фанерных табличках. Это война. Его брат, этот чубатый нацгвардеец с наглыми глазами, точно так же, запросто, мог застрелить меня – и тогда я лежал бы сейчас тут, в донецкой степи, под жидким холмиком каменистой глины, и дождь смывал бы последнее «прости» с наспех приколоченной фанеры…
– Спасать нас приехал? Или за длинным рублем?
– И то и другое, – нехотя, вяло промямлил я.
К чему было притворяться? Потому что сейчас здесь и настал тот самый момент истины, о котором я так много читал в книгах. Который ловил жадными глазами в сценариях – вот бы сыграть! Ключевая сцена любого фильма, которая и показывает, насколько все профи: режиссер, сценарист, актеры… Оказывается, в жизни тоже так бывает! Мало же я знаю о жизни, я, неудавшийся актер, никакой вояка, хреновый похититель… Офицеры в фильмах всегда клялись честью. Вот только сегодня даже у них нет никакой чести – по крайней мере, у тех, с которыми я сталкивался здесь. Нет ни чести, ни знаков различия… да и что, собственно, они делают тут, на территории чужого государства, война-то ведь не объявлена?!
Эта мысль только сейчас резанула меня – и одновременно принесла облегчение. Если настоящие военные, техника и все прочее могут находиться здесь, при том что наше правительство упорно отрицает этот факт, – значит, это все-таки не война. Это просто пиратское проникновение. Узаконенная контрабанда. При которой каждый сам себе командир и начальник. Значит, я тоже могу делать что хочу – и плевать на подписанные бумажки, тем более на приказы какого-то там Веника! Захочу – и отпущу его… на все четыре стороны отпущу!
Вот тогда я и достал из кармана его телефон, и он набрал номер своего отца.
Дневник женщины, оставшейся неизвестной
Я снова поймала себя на нескончаемом внутреннем монологе, звучащем во мне этим холодным летом две тысячи четырнадцатого бесконечно – как закольцованная магнитофонная запись. «Крым Украине не подарили. Она получила эти сухие, неплодородные земли в обмен на…» Далее простирались скрупулезные, сто раз уточненные – и никому не нужные перечисления. Слушать меня было некому. Те, кто все это знал, были по нашу сторону баррикад, а те, кто не хотел знать, слушать и сеять вместо мин, снарядов и пуль на нашей земле разумное, доброе, вечное, заткнули уши намертво, вместе с сердцем. К ним было не достучаться.
Мои тягостные, никому конкретному не адресованные рассуждения прервала все такая же, как и прежде, жизнерадостная Маруська, ввалившаяся в летнюю кухню, где я с помощью поварешки совершала меланхолические, в такт своим печальным мыслям, пассы в огромной алюминиевой кастрюле.
– Это чего? – поинтересовалась моя подруга. – Аджика?
– Лечо с баклажанами.
– Ух ты! Дай попробовать!
– Не мешай… господи, а во сколько же оно закипело, а?
– Я пришла – уже вовсю кипело.
– Если не доварю – банки повзрываются. Переварю – баклажаны распадутся к чертовой матери в кашу!
– Я варю, – деликатно посоветовала Маруська – пока с перца шкурка не станет слазить. Тогда готово. Да и вообще – не тем ты, дорогая моя, занимаешься!
– А чем надо?
– Вот чем! – Маруська хлопнула о стол пачкой глянцевых журналов, которые неизвестно где раздобыла в такое время. – Оказывается, есть в нашей многострадальной стране такие места, где, представь себе, не стреляют. И вот там, где безмятежно обитают всякие гм… скажем так – феи, прямо среди бела дня можно ходить по улицам в брюликах… хотя это, оказывается, ужасный моветон. Я сегодня узнала, что бриллианты нужно надевать исключительно вечером. Это меня прямо в самое сердце поразило! А я-то, дура, ка-а-ак надену да ка-а-ак пойду!
Я хрюкнула, представив Маруську в бриллиантах размером с кулак, расхаживающую под вой минометного обстрела по нашей пыльной улице. Тем более что у моей подруги отродясь не было ничего ценнее двух гладких обручальных колец – от первого и второго брака, да такой же скромной цепочки с крестиком.
– А днем чего можно надевать? – поинтересовалась я, нервно тыкая поварешкой в свое пронзительно и аппетитно пахнущее месиво, бурно кипящее по краям и совершенно спокойное в середине. – Перемешать его, что ли?
– Можно и перемешать… Да, а днем… – Маруська мечтательно возвела дивные голубые очи к давно не беленому потолку моей летней кухни. – Днем хотя бы жемчуг с аметистами. – Моя подруга поучительно ткнула в глянцевый разворот. – Гляди. Во как надо, а не в стоптанных тапках на босу ногу! Простенько и со вкусом.
– Мои тапки при мне и останутся, а в Антраците, например, среди бела дня казаки – или как их там называют «кизяки» – с тебя не то что жемчуг с аметистами снимут, а и исподнее, – мрачно бросила я.
Что-то сегодня у меня не было настроения острить, хохмить… да и вообще.
– Слазит! – завопила Маруська. – Выключай!
– Прибирай свою лабуду от моих стерильных банок! – скомандовала я.
Маруська быстренько ретировалась на стул, и, пока я раскладывала свои заготовки и завинчивала крышки, она, смачно плюя на палец, с подвываниями зачитывала мне откровения звезд, звездочек, звездулек и див рангом помельче, но зато выдающихся по части экстерьера.
– А на ночь я избегаю лишних кало-о-орий и не ем ничего жи-и-ирного…. – присюсюкивала она. – На ужин можно приготовить семгу на пар-у-у-у с ру-у-укколой или же подать ее на листьях сала-а-ата. Калории нужно снижать постепе-е-енно. Сейчас я лично на ночь не ем ничего плотнее сму-у-узи…
– Чего она там ест на ночь? – подозрительно спросила я.
– Смузи.
– А это что?
– А я знаю?
Маруська двумя пальцами подхватила вывалившийся из поварешки на стол кусочек варева и похвалила:
– Супер! Остренько получилось.
– Не переварила?
– Не, в самый как раз.
Я перевернула банки, закутала их в старое одеяло, после чего плюхнулась рядом с Маруськой на дряхлый, с вылезшими пружинами диван, проживавший в летней кухне в компании такого же древнего холодильника, включаемого, когда возникали форс-мажорные обстоятельства: при засоле большого количества рыбы или мариновании шашлыков. У нас их редко маринуют меньше трех ведер за раз.
– Слушай, Марусь, ну чего они такие тупые картинки ставят, а? Вывалили свои сиськи на весь разворот, а что такое смузи или эта руккола, которая с лососем, – не показали.
– И Инета нет, – грустно говорит Маруська. – И мобильник не пашет. Живем, как при неразвитом феодализме. В Антраците казаки атамана выбрали. Так он теперь всех невест требует на первую ночь себе.
– Не свисти, – недоверчиво говорю я. – До этого даже кизяки не доходят.
– И если не девственница, брак не регистрируется!
В кухню, привлеченная запахом, вплывает моя соседка справа, тетя Люба.
