Заскочили внутрь под броню. Взревел движок. Лязгнули гусеницы. Качнулись на месте. БМП рванула, как пришпоренная лошадь.
Ух, как быстро они едут на войну…
Едут. Но недолго. Машина, как тронулась, так же неожиданно остановилась.
Оглядываясь, вылезли наружу. Прямо в леске. Пошли. На БМП-то быстро. А вот назад пёхом – медленно, с оглядкой, с остановками. Шаг за шагом по ложбинке. Впереди – старшина, позади – «папаша».
Пройдут, пройдут шагов сто. Остановятся. Присядут. Оглядятся. От ходьбы согрелись до пота.
Прошли еще с полкилометра. Остановились на дне балки. Присели передохнуть. Да и перекусить. Еда самая немудреная. Черный хлеб, сало да сухой концентрат перловой каши.
Ермаков посидел-посидел, а потом потихоньку полез на четвереньках по склону вверх. Чуть приподнялся над краем ложбины, чтобы осмотреться, и сразу, охнув, кубарем покатился вниз.
«Убили? Такого парня! – молнией мелькнула мысль. – Неделю назад он их покрошил. А теперь вот так…»
Капитан подполз к лежащему и потащил его вниз. Сашка глухо застонал:
– Ох, хо-хо.
– Живой? Ранен? – прошептал Сидор Кравченко, помогая Казакову.
– Хрен его знает. Щас посмотрим.
– Да живой я! – скорчившись на траве, наконец вздохнул и пробормотал Сашка. – Похоже, жилетка выручила.
– Да ты что?
Сидор быстро-быстро дрожащими руками расстегнул бронежилет у лежащего. Задрал рубаху.
Всё пузо старшины – огромный лиловый синяк, краями разлившийся к ребрам.
– Повезло тебе, паря!
– Ему-то да! – заметил капитан. – Надо уходить отсюда. Тут не мы охотники. Опоздали слегка. А ты не заметил, откуда стреляли?
– Похоже, они как раз на этой самой кошаре лёжку себе и оборудовали. Эти чурки с глазами! – вслух размышляет Сидор, пальцем вороша обвисшие усы.
– Ночью пойдем. Вернемся. Не могут они там, на позиции, сидеть вечно, – решает Казаков.
* * *
Расчет оказался верным. Они вернулись ночью. Под самое утро. Жутковато было пробираться в ночной темноте, опасаясь каждого шороха, каждого куста и ожидая каждую минуту удара или выстрела. Не раз в эти минуты вспоминал капитан свою боевую юность, учителей, которые во время спецподготовки гоняли их по горам и лесам. Теперь вот пригодилось. И его даже охватила некоторая ностальгия, волнение от воспоминаний. Но он быстро отбросил ненужные мысли. И сосредоточился только на ощущениях, стараясь обострить свое обоняние, осязание, слух. Они долго лежали, прислушивались к тому, что делается в заброшенной кошаре. Только окончательно убедившись, что в ней пусто, вошли. И сразу поняли, что попали туда, куда надо.
– Точно, здесь у них лёжка была! – прошептал ему на ухо Сидор. – Вот, смотри! У окошка примятая солома. Сено подстелено. И обзор отсюда шикарный!
– Ты не чувствуешь, тут запах какой-то не такой, – ответил также шепотом капитан. – Чем пахнет, не пойму. Вроде везде соломой прелой, навозом овечьим. А здесь непонятно. Еле-еле.
– Ну, что? Бум ждать? – спросил Сашка, расстилая плащ-палатку.
– Бум ждать! – ответил Казаков. – Проверим пословицу «Кто рано встает, тому Бог подает».
– А еще, – встревает Сидор, – «Ранняя птичка носик набивает, а поздняя только глазки протирает».
– Хватит вам! Тоже мне, знатоки, – бубнит в нос Ермаков, укладываясь калачиком на сено к своему сектору.
Стали ждать. Светает. Из темноты начинают прорисовываться контуры гор, леса. Казаков лежит у чердачного окошка, обращенного в сторону аула. «Папаша» залег у входа. Сашка наблюдает с торца.
Получился почти полный круговой обзор.
Анатолий достает из кожаного жесткого чехла сильный морской бинокль. Разглядывает картину чужой жизни аула. На первый взгляд, в эти ранние часы он кажется безжизненным. Капитан видит в окуляры пустую улицу, заборы, чугунную водную колонку.
Открылась калитка в воротах, вылезает на улицу черноголовый подросток. Оглянулся. И – шмыг вдоль забора. К соседям.
И снова тишина.
А вот вышел старик с металлическим кувшином. Огляделся вокруг. Зашаркал в черных остроносых галошах к чугунной колонке. Казакову ясно, что не за водой он идет. Старикам в Чечне почет и уважение. За водой ходят женщины и дети. Старик только делает вид, что набирает ее в кувшин. Из-под папахи он зорко, соколом, оглядывается вокруг. К старику из другого двора выходит старуха с палкой, а за ней почему-то гончая собака. Такая тощая, высокая борзая.
Они перекидываются несколькими словами. И расходятся по своим делам.
Снова улица пустынна.
«Выйдет он сегодня или не выйдет на работу?» – думает Анатолий безо всякой злости и раздражения о вражеском снайпере, который вот уже неделю наводит ужас на батальон, а вчера на его глазах едва не убил напарника.
Злость и ненависть в его деле противопоказаны. Здесь в первую очередь нужны хладнокровие и расчет. Как на охоте.
Он уже не думает о том, нужна ли Чечня России. Не ищет смыслов своего пребывания здесь. Он весь в спокойном ожидании. В работе.
Вот, кажется, мелькнуло что-то там, за оградой. Или показалось? Ветка качнулась? Может, птица села?
А солнце уже высоко. Начинает вжаривать. Хочется пить. И он тянется к фляжке. На войне вода – большая ценность. Ее постоянно не хватает. И тут не то что постираться, помыться. Напиться бы вдоволь чистенькой, холодной.
Откуда-то из своего угла, из глубины кошары подползает на четвереньках Сашка. И молча показывает два пальца. Что на языке охотников-снайперов и означает – на горизонте две цели. Два человека.
Он переползает следом за ним, мысленно чертыхаясь, когда из старой соломы поднимается пыль. Приникает у окошка к окуляру прицела. Так и есть – медленно, как в кино, на их позицию пробираются двое в маскхалатах.
Снайперская пара идет занимать позицию.
«Опоздали, голубчики, – даже жалеет их про себя Анатолий как-то вообще отстраненно, без азарта. – Мы пришли с ночи, а вы проспали».
Рядом шевелится Ермаков. «Ему не терпится закончить. А потом похвастаться. Горит. Солдаты вообще ненавидят снайперов. Считают эту профессию подлой!»
Он дает глазам отдохнуть. Крепко жмурит их на пять секунд, а затем держит открытыми столько же. И, выдохнув, прикладывается к резиновому окуляру прицела…
Два выстрела один за другим негромко раздаются в соломенной кошаре. Он видит в прицел, как второй несколько раз дергает ногами и затихает. Шепчет лежащему рядом Сашке:
– Все, ребята! – и почему-то по-казахски добавляет: – Аяк талды! – и освобождает от курка.
Теперь надо уходить. В любую секунду на них может обрушиться шквал огня.
Подползает Кравченко. Шепчет:
– Мы посмотрим, кого ты завалил!
– Вы что, охренели, что ли? А если кто сзади шел? Или наблюдает сейчас?
Однако любопытство сильнее страха.
Еще часок они сидят, выжидая. Но селение так и живет своей собственной, внешне абсолютно спокойной жизнью.
А эти, наверное, матерые волки лежат рядом. Так что они все-таки рискнули…
* * *
В растерянности он стоит рядом с убитыми. Нет, все здесь правильно. Он попал точно. Уничтожил вражеского снайпера на подходе. Так в чем же проблема? А она есть. Дело в том, что этим стрелком был, вернее была… деваха.
Белокурая женщина лежит, уткнувшись лицом прямо в сухую траву.
«Папаша», крякнув, переворачивает легкое тело. Красивая, молодая, даже слегка накрашенная. Кудряшки слиплись на белом лбу. По лицу ползают крупные муравьи. Деловито снуют во все отверстия.
Кто она? Откуда? Зачем здесь? Теперь уже никто не ответит. Хотя почему же. На этой странной войне ходит много слухов о так называемых «белых колготках» – снайпершах из бывшей советской Прибалтики. Об их точности и беспощадности.
– Ну шо, посмотрим? – спрашивает Сидор, наклоняясь над телом.
На что Сашка, сорвавшись, пинает ногой, грубым солдатским ботинком под девичью грудь. И неожиданно смачно, в приступе ярости плюет на труп:
– С-с-сука! Тварь! Паскуда! За деньгами приехала! – и отходит в сторону, ко второму убитому.
– Давай обыщем! – говорит Кравченко.
И тут… женщина чуть слышно стонет. И открывает синие глаза, упираясь взглядом прямо в лицо капитана.
– Гляди! – говорит удивленно Сидор. – Какая живучая гадюка.
Казаков видит в этих глазах что-то похожее на мольбу и почему-то думает виновато-отвлеченно: «Может, ее в госпиталь надо? Там вылечат!» Потом ловит себя: «Какой госпиталь? Кто ее будет лечить? Где он, этот госпиталь?»
– Чего стоишь? – грубо говорит Сидор. – Добей!
«Как добей? Почему?»
– Добивай! Так не оставляй!
Казаков машинально поднимает винтовку. В эти секунды у него в животе, в груди такое ощущение, будто он собрался прыгать с самолета без парашюта.
Сначала он хочет выстрелить в голову, а потом понимает, что это выше его сил. И, отворачивая взгляд, направляет ствол в сердце.
В сумке документов или чего другого нет. Что в общем-то правильно.
«Хоть что-то правильное на этой абсолютно бессмысленной и странной войне», – в шоке, как сомнамбула, думает капитан.
