Соседка очень ловко переобулась, достала сумочку, а оттуда – футляр зубной щётки и тюбик пасты.
– Вы себя хорошо чувствуете? – перед тем как подняться с места вдруг спросила она.
– Нет! Совсем не хорошо, – признался Андрей. – Лучше со мной не особенно общаться. А что, плохо выгляжу?
– Ко мне никакая зараза не прилипает, – бодрым шёпотом ответила она. – А у вас глаза красные. Не над моей же книгой вы плакали… Больные глаза.
Заметно больные.
Сказав это, она вполне бесцеремонно разбудила тихую пожилую женщину, которая спала в крайнем у прохода кресле, попросила её выпустить и бодро зашагала в хвост.
«Это надо же, как у неё всё налажено!» – искренне восхитился Андрей. Он хотел бы пойти в туалет, пописать и умыться. Но туалет был так невыносимо далеко, свет в нём был наверняка неприятный, а все самолётные туалеты, конечно, мучительно неудобные.
Шагая по коридору аэропорта в толпе летевших с ним людей, Андрей слегка покачивался, но ему казалось, что его качает изрядно. Ноги не слушались, голова пульсировала, а правое ухо как заложило при посадке, так и не откладывало.
На выходе в зал прилёта стояли взволнованные люди.
– Откуда рейс? Из Хабаровска? – спросил Андрея какой-то мужик.
Андрей смог только кивнуть. Он вышел одним из первых: у него не было багажа. Встречающие скользили по нему взглядами и сразу устремляли их снова к дверям, откуда Андрей вышел.
– Ну наконец-то!.. Мы тут чуть с ума не посходили!.. – слышал Андрей за спиной.
Посреди зала стояло много таксистов. Обычно Андрей никогда не пользовался их услугами. Они, в его понимании, были для приезжих. Собственно, приезжих они и поджидали. Тех, кого никто не встречает, тех, кто не ориентируется в Москве, тех, кто готов заплатить за то, чтобы не заблудиться в огромном городе, где их никто не ждёт.
Но тут Андрей понял, что просто не сможет дойти до поезда, которым всегда с удовольствием ездил. А что, сорок минут – и ты в центре! Но не теперь. Андрей был не в силах заставить себя тащиться на перрон и хоть сколько-нибудь ждать. Он хотел сесть в тёплый автомобиль и не думать ни о чём до самого дома. Он готов был за это заплатить все деньги, что у него с собой были.
Андрей выбрал среди таксистов самого опрятного, встретился с ним глазами, и тот шагнул ему навстречу.
– Такси! Недорого! – сказал Андрею гладко выбритый худощавый мужчина в светлом свитере.
– Что значит недорого? – совсем хрипло спросил Андрей и закашлялся.
– Договоримся, – бодро сказал таксист. – Уж если вы сюда издалека прилетели, то тут мы точно договоримся. А вы издалека прилетели?
– Из Хабаровска, – ответил Андрей, уже шагая вслед за таксистом.
Он шёл и думал: «Вот бы сейчас задремать по дороге. Хоть бы таксист не болтал…»
– Из Хабаровска? Земляк! Я из Благовещенска, – обрадовался тот.
– Нет, – прохрипел Андрей. – Я смиренный житель столицы.
– Чего?
– Местный я. Москвич.
– Хорошо… Я уже тоже почти… Пятнадцать лет, не шутка.
Машина, к которой они подошли, была чистенькая, и Андрею это понравилось. Он уселся на заднее сиденье, которое оказалось твёрдым и холодным, скукожился и чуть ли не застучал зубами от резко усилившегося озноба.
– Сейчас нагреем, – заводя машину и глядя на Андрея в зеркало заднего вида, сказал таксист.
– О, как столица от нас далека! – пробормотал Андрей.
– Чего? – спросил таксист, но, не дождавшись ответа, добавил: – Быстро доедем…
Ни у деда, ни у родителей никогда не было дачи. У него не было бабушки или тётушки, живущей в деревне недалеко от города. И в далёкой деревне у него не было родственников, к которым можно или нужно было бы хоть иногда ездить. Ему посчастливилось не служить в армии, и поэтому не пришлось вкусить некоего иного, кроме как домашнего, городского, образа жизни и быта. Он с самого рождения был и оставался сугубо городским жителем. Его родители были такими же. В их семье не было традиции ездить за грибами-ягодами. Отец его презрительно относился к рыбалке, охоте и пикникам. Если в молодости родители и выезжали с друзьями куда-нибудь на пикники или даже с палатками на природу, то от этого осталась в семейных альбомах только пара фотографий, а воспоминаний и рассказов не сохранилось вовсе. Он не выезжал в студенческие свои годы на сельскохозяйственные работы, и у него не было и не могло быть, в силу специфики образования, никакой учебной практики в сельской местности. Он, можно сказать, никогда не держал в руках лопату. Может быть, несколько раз в школьные годы весной поковырял клумбу в школьном дворе, под присмотром учительницы ботаники. Несколько раз он чистил снег лопатой всё в том же дворе и в те же годы.
Он не посадил в своей жизни ни дерева, ни куста, ни травинки. Не случилось. Не пришлось. Не было ни причины, ни возможности. У него пока не было в мире могил, или хотя бы одной могилы, за которой нужно было бы ухаживать, то есть приводить её в порядок весной, после зимы, заниматься цветами, травой. Жизнь пока его берегла от этого.
У него в квартире не было растений в горшках. Никаких. Ни одного. Даже самого неприхотливого, которое можно поливать только, когда вспомнишь о нём или неожиданно на него наткнёшься впервые за несколько недель, подойдя к окну и обнаружив его, едва живое, на подоконнике.
И когда он жил с родителями, с самого детства, он не помнил цветочных горшков с растениями возле себя. На кухне мама держала на окне какие-то, что называется, цветы, которые никогда не цвели. У бабушки и деда в их состарившемся вместе с ними жилье были горшки с кактусами, и даже у окна в так называемой гостиной произрастало запылённое лимонное дерево, которое, по преданию, бабушка вырастила из косточки или из зёрнышка… Он просто не знал и затруднялся в определении: что же там у лимонов – зёрнышки или косточки. А бабушка гордо рассказывала, что давным-давно сунула лимонную косточку-зёрнышко в горшок с каким-то цветком – и выросло дерево. И лимоны с него очень вкусные. Он тех лимонов не видывал и к дереву тому относился равнодушно. Да и вообще он сызмальства бывал у родителей отца редко. Там, в тёмной, затенённой квартире, окнами в глухой двор, никого особенно не ждали и могли лишь ненадолго изобразить радость. Он, будучи ещё совсем мальчиком, как-то чувствовал, что дедушка и бабушка не особенно рады внуку, а потом в этом убедился, будучи постарше, когда у него родился брат. Внуки были лишними в той квартире с лимонным деревом.
Он был городской житель по сути и по крови. Растениям, водоёмам и животным в мире, в котором он родился и вырос, были отведены строго определённые места и функции. Деревья и кусты находились вдоль дорог и во дворах. На них никто, и он в том числе, не обращал почти никакого внимания. Были и другие деревья – в парках. Эти деревья доставляли удовольствие. Парки и их посещение были всегда связаны с удовольствием. Вода в городе была представлена несколькими фонтанами, прудами в парках, небольшим озером в самом большом парке, рекой с тремя мостами и набережной да речушкой, которая летом почти пересыхала и ужасно воняла в знойные безветренные дни. Животные в его мире обитали в цирке, в столичном зоопарке, и ещё в нескольких зоопарках тех городов, в которых он побывал. Неизвестные и неведомые животные, дикие или сельскохозяйственные, обитали за городом. Кошки, собаки и мелочь типа морских свинок животными не особенно ощущались. В его семье с незапамятных времён жил кот. Кот числился маминой собственностью. Это был мамин кот. Он понимал кота как довольно вредного, недоброго, ленивого, хитрого и мстительного человека с весьма своеобразными правами и обязанностями в их семье. Как животное кот не воспринимался. Животные были другие: медведи, волки, лошади, лисы, слоны, тигры, коровы, свиньи и так далее. Рыбы жили в парковом озере и в реке. Это он знал. Он какое-то время успел порыбачить на озере и на реке. Лет в тринадцать у него была даже страсть к рыбалке. Уловов больших никогда не случалось. Уклейки, карасики, пескарики да ерши. Однажды попался ему довольно крупный и резвый окунь, которого он не мог забыть. Но рыбе из городских водоёмов никто у него дома не был рад. Даже кот. Он воротил от улова своё брезгливое, надменное лицо. Кот был таким же городским обитателем, как и он. И по сути, и по происхождению.
Он с рождения жил в городской среде и в любом городе чувствовал себя, как говорится, в своей тарелке. В его жизни не было любимых и знакомых сызмальства деревьев, любимого перелеска, чем-то особым дорогого изгиба реки, холма, поля. Не было запахов, долетающих с полей или из коровника. Не было парного молока… Он знал, что такое молоко есть и что оно тёплое, потому что надоено из живой и тёплой коровы. Он даже однажды пригубил такое.
Ехал с друзьями поездом, и на одной из маленьких станций самый непоседливый и неугомонный его друг раздобыл целую банку тёплого ещё молока.
