Через неделю Шиленский приехал извиниться и привез с собой ведро со льдом, в котором были зарыты бутылка брюта и банка черной икры. В тот же день он вдохновился подвижническими делами Дубровина и Турчина и познакомился с отцом Евмением. Еще через неделю он явился с корзиной раков и пакетом денег, предназначенных для ремонта хирургического отделения. В конце визита Шиленский попросил проверить состояние его сердечно-сосудистой системы. Во время теста он поставил рекорд – двадцать восемь минут крутил педали под нагрузкой – и похвастался своей антихолестериновой диетой (только овощи и рыба на пару, никакого майонеза). Так и завязалось знакомство; вот только Шиленский, владелец шарикоподшипникового завода, на котором трудились японские роботы, оказался чрезмерно брезглив: никогда не ел за чужим столом и после того, как подавал руку, очень вялую, словно выдавливающуюся из рукопожатия, немедленно отворачивался, доставал гигиеническую салфетку и с неподвижным лицом протирал палец за пальцем. Это создавало некоторые неудобства, особенно при попытке продемонстрировать начатый ремонт хирургии и выпить и закусить вместе.
– И как раз сегодня, – рассказывал Дубровин, зевая и помешивая щепкой в кофейнике, – отец Евмений венчает Шиленского с суженой, рабой Божьей Анастасией. Сейчас семь, и скоро начнется переполох, потому что венчание в девять. А после нас, обитателей Чаусова, просят прибыть в Высокое. Надеюсь, и ты с нами…
– А невеста кто? – спросил удивленный Соломин, полагая про себя, что и невеста у этого необычного человека должна быть знаменитостью или по крайней мере экстравагантной особой.
– Это целая история, – сказал Дубровин, снимая кофейник с конфорки, – долго рассказывать.
– И Турчин поедет?
– Поедет. И тебе, мой милый, следовало бы.
– Я-то там зачем?
– Познакомишься с новыми людьми, нынче не время для отшельничества. Нельзя чураться соседей, нам вместе здесь век вековать, надо знаться друг с другом… Кстати, как ты отдохнул? Капелкин рассказывал о твоих подвигах.
– Я с Катей, кажется, по-новому…
– В самом деле? – испуганно посмотрел на него Дубровин.
– Как она здесь без меня? Как вела себя? – раздельно произнес Соломин.
– Прекрати… Я ничего не знаю.
– Меньше знаешь, лучше спишь, – улыбнулся Соломин, вставая. – Вот и мне пора уйти в несознанку.
Он вышел от Дубровина и под моросящим дождиком пошел к церкви, у которой застал отца Евмения, со стремянки развешивающего над входом в притвор канитель и еловый лапник.
– Бог в помощь, батюшка! Праздник грядет?
Священник слез, оправил подоткнутую рясу и, смущенно улыбаясь, подал Соломину руку.
– Венчание сегодня.
– Персона важная?
– Все человеки – венцы эволюции… Как поживаете? Давно прибыли?
Соломин помог отцу Евмению закончить убранство, и вместе они едва успели выпить чаю, как в половине девятого Чаусово запрудили отполированные автомобили с забрызганными свежей грязью крыльями. У церкви выстроились гурьбой мужчины в смокингах и женщины в вечерних платьях и меховых накидках. Повсюду засновала выгрузившаяся из микроавтобуса с корзинами и подносами обслуга. Разносили шампанское и тарталетки; новенький щебень, которым был густо усыпан двор перед церковью, похрустывал под проворными ногами. Фотограф – худая, коротко стриженная девушка, – осыпая жениха с невестой щелканьем затвора, меняя на ходу объективы, припадала на колено, взбиралась на скамейку, заходила за угол и щурилась оттуда, поглядывая то в видоискатель, то на дисплей, то на небо, по которому шли, как льдины, облака, в разрывах поражая взор пронзительной лазурью.
Жених – светловолосый стройный человек средних лет, с холеным матовым загаром и серыми глазами – вышел из лимузина и подал руку невесте, высокой красавице брюнетке с васильковыми глазами и тугой косой, убранной в кольцо на голове. Повсюду лился белый атлас и рассыпались кружева, блестели черным шелком лацканы, и новобрачные раздавали всем огромные витые свечи. Венчание прошло быстро, Соломину стало приятно на душе от праздничного настроения многих хорошо одетых, ухоженных людей с дорогими часами, выглядывавшими из-под манжет. В церкви появился Дубровин в мешковатом костюме и белой мятой рубахе, без галстука. Пришел и Турчин, в белом халате, – заглянул с дежурства. У отца Евмения всю службу в бороденке светилась улыбка, и Соломину приятно было смотреть на его отточенные действия, на его праздничный, приподнятый вид. Под конец в толпе произошло движение, и широкоплечий Калинин, потеснив многих, продвинулся в первые ряды. Соломин впервые увидел его так близко, и у него испортилось настроение.
После кружения с венцами все вышли во двор, и Дубровин подвел Соломина знакомиться. Он поклонился невесте и поздравил жениха.
– А вы и есть тот самый левитановский отшельник! – воскликнул приветливо Шиленский. – Как замечательно! Говорят, вы славитесь тем, что создаете иконы из пейзажей, без людей. Это правда?
– Ничего подобного, – покраснел Соломин.
Он хотел еще что-то сказать, объяснить, что он совсем не мнит себя живописцем, но Шиленский продолжил:
– А у меня в коллекции есть Левитан, есть. И Поленов есть. Кое-что насобирал с миру по нитке… Ни в одном каталоге не найдете. Могу похвастаться, когда приедете в гости. Приезжайте!
– Неизвестный Левитан? – пробормотал Соломин.
– Да, незавершенный автопортрет с собакой.
– Автопортрет?..
Тут снова выступил из толпы Калинин, и Шиленский окинул взглядом его выдающуюся внешность.
– Поздравляю, искренне, – сказал Калинин.
– Благодарю, очень рад, – кивнул ему Шиленский, перехватывая из руки в руку две венчальные иконы, подаренные ему и невесте отцом Евмением. – Господа, друзья! – обратился новобрачный, приподнимаясь на цыпочки и оглядываясь на Дубровина и склонившего голову священника. – Прошу всех вас пожаловать вечером в Высокое на скромное празднование. Съезд гостей к четырем часам!
Машины спустились кавалькадой с виража, опоясывавшего береговой откос, на котором возвышался белый нарядный храм Вознесения, и исчезли в проулке.
Соломин обедал у Дубровина, и тот убедил его ехать с ними к Шиленскому.
– Все-таки нам тут в одиночку не справиться, – заключил Дубровин, – нужно дружить с местными силами. Шиленский вполне влиятельная фигура, и его соседская помощь может пригодиться.
– Лучше врагов орда, чем один такой друг, – отвечал Турчин. – Дружба и деньги очень даже благоухают, Владимир Семеныч. Сколько раз я говорил, что нельзя на бандитские деньги ни храмы строить, ни людей лечить. Необходимо отделять будничное от святого. Моральная неразборчивость ни к чему хорошему не приведет. Маленький шаг в пропасть ничем не отличается от шага большого…
– Откуда вы знаете, как заработал деньги Шиленский? – вскипел Соломин. – Вам бы только обвинять да обличать. Все у вас плохие, все у вас воры. Третьего не дано: или перед вами подлец, или святой. Падшие у вас милости никогда не дождутся.
– Соломин, уймитесь, – проговорил Турчин, не глядя на художника. – В нашей стране чем больше воруешь, тем праведней становишься. Прямо-таки цивилизация из бреда фантастов об иной планете, где царят законы, обратные нашим благодетельным обычаям. У нас, в самом деле, человека в тюрьму сажают только тогда, когда он мало наворовал. Наворовал бы больше, тогда сумел бы и фемиду умилостивить, и общество, и власть. Вы по таким законам хотите жить?
– Перегибаете, Яков Борисыч, – не согласился Дубровин. – Кто вчера по National Geographic смотрел передачу о леопардах? Помните, как две гиены отняли у молодого леопарда антилопу? Мне безразлично, на какие деньги будет оборудовано хирургическое отделение. Мне нужно, чтобы оно функционировало. И при этом сотворенное ими добро не умалится тем, что некогда они, эти деньги, стали источником зла. Что было, то было. Нельзя зашоренно смотреть на мир…
– Ах, оставьте, Владимир Семенович, не придирайтесь к словам, – возразил уже спокойней Турчин. – Впрочем, расширение кругозора явно лучше его сужения, так что поеду с вами, погляжу на жизнь властителей новой жизни…
Соломину во время обеда пришла в голову смелая мысль, и он пришел с ней домой, поднялся в мансарду и постучался к Кате. Она открыла не сразу, заспанное лицо ее казалось заплаканным.
– Разбудил? Прости…
– Ничего, – зевнула она. – Что надо?
– Я с докторами еду на свадьбу в Высокое. Хочешь с нами?
– Не знаю, – снова зевнула Катя и закрыла дверь.
Через час она спустилась в столовую с мокрыми после душа волосами, в белой блузке с длинными рукавами из тонкой гофры и в джинсах, попросила сделать ей кофе.
– Я поеду в Высокое, – сказала она, доставая из холодильника йогурт. – Только веди там себя прилично. Не то…
– Не то – что?
– Сам знаешь.
Условились ехать цугом, потому что Калинин, везший Турчина и отца Евмения, не знал дороги. С Соломиным ехали Дубровин и Катя, слушавшая плеер с закрытыми глазами. Навстречу вдруг попались новенькие комбайны, лоснившиеся, как жуки; они покачивали каруселями лезвий, заметавшими всю ширину дорожного полотна.
