Разумеется, ей льстило, что на нее последний придурок тратит свое время и воображение (да и сбережения!), и оттого с удвоенной энергией металась по театру, как фурия. Ее контральто разом звенело во всех уголках здания, от подвала до чердака, в последний год почти всегда требовательно и жестко, отчего иным хотелось выскочить из театра вон. От нее прятались даже рабочие сцены, так как она пускала в ход не только язык, но и руки, а хуже того, крепкие до безобразия ногти. Даже директор с главрежем в эти часы старались на глаза ей не попадаться. Еще глаза выдерет, дура.
Ненашев в принципе не любил «бабдур», и соглашался на них лишь в силу роковой необходимости: без примы театр, увы, не театр, а бордель. А вот Консера заботило одно лишь искусство, которое без «бабдур» вообще одно извращение. В театральном искусстве, где в особом почете высокий балаган, кукольного умения звонко вскрикивать и складываться в акробатические фигурки ă la Кама Сутра, явно недостаточно. Нужна еще алчная пустота примы, каждый раз наполняемая новым непредсказуемым содержанием и отчасти женским опытом.
Изольда Викторовна, как никто другой, умела проникать в образ, наполнять им себя под завязку и щекотать тем самым нервы обывателю. Компот приходилось расхлебывать всем. И плевать, что на дне оставались муть и червячки.
* * *
Тем временем Изольда Викторовна, не найдя начальства, начинала гневаться уже не шуточно, пока ей не подворачивался какой-нибудь театральный кнехт, на котором она и срывала свое негодование.
– А вы кто?! – Попсуев даже вздрогнул, услышав грозное восклицание за спиной.
– Дед Пихто! – ответил Сергей, взглянув на пышущую гневом даму неопределенных, значит не юных лет, спикировавшую на него на третьем заходе. «Стервь, – отметил он, – но хороша, хотя и на закате».
– Что вы тут делаете? – Прима строго, «в образе», смотрела на него. Грудь ее нешуточно волновалась (здесь: волнение на море), а глаза и губы влажно поблескивали.
– Что?
– Что вы тут делаете, я вас спрашиваю?!
– А вам-то что? Вы кто?
Вопрос убил Изольду Викторовну. Она полагала, что ее-то уж в театре обязаны знать все наизусть. И вообще – всяк сюда входящий забудь обо всех, кроме нее. Особенно входящий с таким разворотом плеч.
– Как кто?
– Да, кто? – Попсуев понял, что его сейчас «понесет». – Какого черта, судар-рыня?! – с рокотом и хрипотцой ă la lettre[10] Высоцкий вырвался из него вопрос.
– Нет-нет, никакого. Обозналась, – обескураженная (впервые в жизни) актриса ретировалась, но, разумеется, с благоприобретенным достоинством.
Через час нашла его, взяла за руку и, как ни в чем не бывало, доверительно глядя ему в глаза, спросила воркующим голосом: – Так вы теперь наш главный технический руководитель? Сергей Васильевич, можно, Сергей? Я Изольда, Сергей. Изольда Крутицкая. Актриса. Ведущая актриса, народная артистка театра. День и ночь веду, блин, театр к очередным творческим свершениям.
– Мне, кхм, в другую сторону. Короче, где тут щитовая? – не совсем ласково прервал Попсуев лисьи речи.
– Короче? – прима любезно согласилась показать ему, как сразу же понял Сергей, не самый короткий путь. – Короче! Путь к любви всего короче.
– Йес, к аморэ, миа дольче, путь короче, а не дольче[11], – подхватил Сергей.
«Дольче» взяла его под руку и повела, расспрашивая обо всём, как старинная знакомая, даже о неведомых Попсуеву тетушках из Белгорода. При этом заразительно смеялась и прикасалась в ритме белого вальса через два шага на третий бедром. Слегка, но чувствительно, так что даже пошатывало.
Не успела прима задать Попсуеву десятка-другого вопросов, как их нашел директор.
– Щитовую ищете? Со щитом или на щите! Айн момент, Сергей Васильевич, провожу. Боюсь, Изольда Викторовна, не совсем в курсе, что это такое.
Прима вспыхнула от искусственного негодования, но сдержалась.
– Я вас найду, – пообещала она Попсуеву.
– Найдет, – подтвердил Ненашев, когда та скрылась за поворотом. – Эта черта найдет.
Илья Борисович провел Попсуева до щитовой, две минуты с любопытством смотрел, как тот возится непонятно с чем, и потом вернулся к себе. «Хлопнул» коньячку и, шлепнувшись в кресло, блаженно разглядывал голубей, разгуливавших по широкому подоконнику.
– Ах, майн либе Августин, Августин, Августин, – мурлыкал он, вспоминая изумрудную лужайку на берегу то ли Эльбы, то ли Одера и белокурую фрау Эльзу в шляпке с зонтиком в таком роскошном, таком восхитительном белье, которое и снимать ни к чему. «Какая ж Изольдочка настырная баба! Отшлепать бы ее!»
* * *
Попсуев от щитовой направился в свою конуру в полуподвальном помещении. Всё это время в его голове крутилось имя Изольда. «Венера Анадиомена, – подумал он о ней, – антично полновата, зато самый смак!»
Сергей чувствовал смутное беспокойство, некогда испытанное им, когда на диспетчерской точно так же повторял имя Несмеяны. «Все они, такие сладкие, женские имена, когда их в первый раз пробуешь на зубок. Дольче. Но чем дольше, тем, увы, не дольче…» Не успел Сергей додумать эту мысль, как почувствовал вдруг такую тоску, что захотелось волком завыть от одиночества, от которого (он четко знал это) его никто не мог избавить, разве что одна Несмеяна…
Прима нашла Попсуева после обеда и тут же стала жаловаться на черствость начальства. Хотя у искусства a priori не может быть начальства, оно (начальство) почему-то всё-таки было, и в достаточных количествах. Но только не над ней, Изольдой Крутицкой!
Сергей терпеливо слушал, поддакивал приме и после того, как она попросила дружеского участия, с готовностью откликнулся: – К вашим услугам, сударыня!
.– Мы должны с вами сдружиться. У нас это получится. Чую всеми фибрами. Есть сродство душ. Как это у вас в электротехнике – химическое сродство электронов?
– Позитронов.
– Позитронов. И общий взгляд на вещи. Вы так понимаете меня!
– Изольда Викторовна! – крикнули в конце коридора. – Вас Консер!
Крутицкая обворожительно улыбнулась Попсуеву и, грациозно качнувшись, направилась к главрежу. Каждый шаг актрисы можно было выделить в отдельное произведение искусства и в рамку. А сама просто летящий электрон, неисчерпаемый как атом, ищущий очередной позитрон, который от встречи с ней аннигилирует к чертовой матери, а попросту исчезает за плинтусом. «От бедра!» – хотелось в восторге крикнуть, глядя на нее, как в авиации: «От винта!» Ей-богу, сотни мужских торсов не стоят одной ее лодыжки, а сотни извивов пропеллера одного изгиба ее идеального бедра!
За поворотом закричали. «Как же тут интересно, – подумал Попсуев, – как в лесу. Похоже, на вахте орут. Так и есть».
– Где слесарь? Где этот чертов слесарь? – орала вахтерша за столом. – Да что же это такое: как кого ни возьмут, так алкаш!
– У вас проблемы, сударыня? – подошел Попсуев.
– Проблемы не у нас, проблемы у тебя, – огрызнулась сударыня. – С утра, кто обещал устранить засор?
«Значит, ослышался», – подумал он, с досадой отмечая, тем не менее, что атмосфера всеобщей вздрюченности стала его напрягать.
– Есть другие задачи, – бархатисто сказал он голосом Ильи Борисовича.
– В театре одна сверхзадача, – отрезала вахтерша, – не допускать вони!
– О! – только и смог выговорить главный инженер, навсегда усвоив стратегию всякого искусства и его главный (увы, недостижимый) результат.
* * *
– А тут что, пожар был? – В стене на месте двери зиял черный проем, внутри было всё черным-черно.
– Да, возгорание, – равнодушно бросил Илья Борисович. – Сгорело пару стульчиков, дорожки, тряпки…
– Просторно, – заглянул вовнутрь Попсуев. На него пахнуло старой гарью.
– Зальчик. Тут два года назад выбирали руководство театра, моего предшественника. Гвалт стоял, народная стихия. Рок-опера.
– «Рок»? – оценил Сергей – А вас тоже выбирали?
Ненашев снисходительно пояснил: – Зачем же? Через месяц народный избранец ушел, а мне предложили это место.
– По объявлению?
Ненашев не расслышал.
– А что же не ремонтируют?
– Смета есть, вот и займитесь, Сережа.
– Но я не строитель, – остановился Попсуев.
– А это так важно? – поднял брови Ненашев. – Я тоже массовик-затейник.
– Но это же строительство, СНИПы…
– О чем вы, голубчик? Какие СНИПы? Что такое СНИПы? Это внутренняя перестройка: убрали перегородочки, пол бросили, потолочек подшили. Косметика. Архитектор подмахнет, согласовано.
– От внутренней перестройки страна развалилась…
– Сергей Васильевич, вы, случайно, не коммунист?
– Я сам по себе.
– Смотрите, а то я уж, было, оробел. Нам тут коммунизма не надо. Да и демократии. Нам нужно одно искусство.
– С его сверхзадачей.
Баварский с нижегородским
На планерке Ненашев сообщил, что ремонт малого зала, его стараниями и талантом главного инженера театра завершен. Попсуев хотел уже спросить, с чего это взял Илья Борисович, что ремонт завершен, если к нему еще и не приступали, разве что разгребли пожарище, помыли да покрасили, но директор мягко пресек дискуссию, попросив завезти со склада кресла и шкафы.
