– Заходите, доктор, заходите!
Пришелец с большой земли отважно продолжил свой путь по лестнице, и даже протянул мне руку, очевидно, почти уверившись в моей нормальности.
– Я не доктор. Я психолог.
А, ну да, мне же говорили, что двое из наших ребят в тяжелом душевном состоянии. Вон один бежит – Элияшив Смадар. Он в первую ночь после убийства вообще не спал, а в следующую, как и во вчерашнюю, задвигал двери шкафами, потом отодвигал обратно, бежал смотреть на месте ли охранник. Кончилось тем, что рав Элиэзер с женой взяли его на ночь к себе домой. Кроме него еще один в истерике. В-общем-то, двое из семидесяти после того кошмара, что был у нас – это в сущности немного. Я бы не удивился, окажись сейчас в дурдоме семьдесят из семидесяти во главе с бестолковым сторожем, валенком – равом и хвастунишкой – учителем. Кстати, интересно, займется ли этот заезжий чтец человеческих, особенно детских, душ какой-нибудь профилактикой, соберет ли он всех ребят, или «Когда помрете, приходите». Прожив десять лет в Израиле, я убедился, что гегелевское «Все действительное разумно, а все разумное действительно», мягко скажем, не всегда применяется в нашей солнечной стране.
Тут мои мысли почему-то перескочили на другие рельсы, и мне стало любопытно, кто же второй ребенок, оказавшийся в шоке.
Ба! (Кстати, благодаря этому русскому «ба!», я в свое время выучил ивритский глагол «приходить». Дескать, «ба, кто пришел!»).
Так, вот, ба! Мой давний приятель и партнер по шахматам, Авиноам!
Все-таки я скотина и кусок эгоиста. Ведь у меня есть контакт с этим парнем – неужели трудно было сообразить, что он сейчас нуждается во взрослом друге. Не в старшем, а именно во взрослом, не в товарище, а именно в друге. Я же довольствовался ролью покуривавшего в сторонке «старшего товарища».
Авиноам приоткрыл дверь учительской, сунул туда веснушчатый нос, услышал, очевидно, что-то вроде «тамтин, бэвакаша!», подожди, пожалуйста, и отошел от двери. Его узкие плечи, казалось, стали еще уже, голова повисла, как на крючке, и вообще вся его долговязая фигура напоминала фонарь, согнувшийся над дорогой.
– Авиноам, иди сюда! – крикнул я ему.
Он побрел к моей будочке с выражением полной отрешенности.
– Как дела! – весело гаркнул я по-русски, хлопнув его по плечу. Каждое мое движение и каждый звук моей речи были до отказа напоены фальшью.
Он посмотрел тускло-серыми глазами и вместо обычного ломано-русского «ха-ра-шо», промямлил на иврите:
– Бэседер…
Дескать, все в порядке.
Потом взглянул на меня с какою-то полной отчаяния надеждой, словно я мог помочь, и вдруг сказал:
– Я хочу к Цвике.
– Что?! Ты с ума сошел! – заорал я.
– Я хочу к Цвике. Цвика был для меня – всем. Цвика – часть меня. Цвика у меня болит.
– Болит?
Он сделал отсекающий жест возле своего левого плеча, и я понял: «Как отрезанная рука».
Я знал, что они оба из Офры, что они живут в одной комнате, но особой дружбы между ними не замечал. Авиноам, правда, льнул к Цвике, но к кому он не льнул? То, что сейчас я услышал, оглушило меня, а заключительная фраза окончательно добила: «Цвика зовет меня. Он ждет»
* * *
Прождало меня это письмо недели три – ровно столько я не спускался к почтовому ящику.
«Уважаемый Роман Вениаминович!
Пишет вам Николай Русов, в настоящее время являющийся мужем Вашей (маленькая «в» исправлена на большую) бывшей жены Галины Борисовны Богдановой. Наше бракосочетание, а также венчание в церкви Рождества неподалеку от метро «Речной вокзал» состоялось 5 марта этого года и вскоре после этого на семейном совете было принято решение о целесообразности (зачеркнуто) прервания (зачеркнуто, сверху) прерватия (зачеркнуто, сверху) прерывания (зачеркнуто) о том, что необходимо прервать ваши с Мишей отношения. Я, несмотря ни на что, не являюсь антисемитом, о чем свидетельствует то, что я согласился жениться на Вашей (маленькая «в» исправлена на большую) бывшей жене, но я полагаю (зачеркнуто, сверху) считаю (зачеркнуто, сверху) глубоко убежден, что у человека не может быть две веры, две национальности, два отца. Наша семья – христианская семья – без фанатизма, но соблюдаем мы пасху православную, с куличами, а не с пресловутой мацой. Мальчик растет в России, он будет Михаилом Романовичем Богдановым-Русовым, Русовым, а не Евреевым, и раздвоение здесь может принести только вред. Я люблю ребенка, как родного, я готов заменить ему отца во всем, включая материальную сторону, так что в ваших финансовых вливаниях необходимость отпадает. Спасибо за всю до сих пор оказы… (зачеркнуто) имевшую место экономическую поддержку.
Уважаемый Роман Вениаминович! Я очень понимаю Ваши (маленькая «в» переправлена на большую) чувства, но и вы должны понять – ради Мишиного блага Вы должны оставить его в покое.
С глубоким уважением Н. Русов»
Как хорошо, что я уже прочитал вечернюю молитву и обсудил со Иошуа детали операции «Магазин».
Теперь задача добежать до дому по темным уютным улицам Ишува… Г-споди, помоги мне! Главное – выдержать первый удар. Хорошо, что я живу в Ишуве, а не в городе, что здесь много детей, а потому через каждые двадцать метров на проезжей части делается накат, не позволяющий автомобилистам развивать скорость. Под эти ползучие твари, которые хороший бегун с легкостью обгонит, нет никакого соблазна бросаться. Горы здесь тоже такие, что прыгать замучишься – пропастей нет. Только ребра о камни переломаешь, да кожу о колючки обдерешь. Так что – обречен на жизнь.
Но Галка-то, Галка! Куда же подевался ее еврейский патриотизм? «Мы – народ народов!.» Жаботинский, помнится, проследил связь поколений – «Дед ассимилятор, отец крещен, сын антисемит.» А тут, похоже, все прокрутилось в одном человеке, к тому же за несколько лет, если не месяцев. М-да, Галочка! Сэволюционировала, нечего сказать! Кстати, где ты умудрилась откопать себе такого ублюдка? Впрочем, я вдруг почувствовал, что мне плевать, ублюдок или не ублюдок. Я бы и прекрасному принцу за Галку рыло начистил.
Вот те на! Выходит, все эти годы Галочка тихо во мне сидела, не мешая иным, хоть и не частым, но имевшим место увлечениям, а теперь вдруг вылезла в самый неподходящий момент.
За этими размышлениями сам не заметил, как пришел в свой эшкубит.
Выключатель с послушным щелканьем нырнул белой головой в белую гладь розетки, выпятив при этом острую белую попу. Лампочка начала ронять тоскливые лучики, которые жадно пожирал линолеум.
Гошка лежал в той же позе, в которой я его оставил. Еда, включая умопомрачительные по аппетитности кусочки колбасы, стояла нетронутая. С них-то я и начал. Сперва я покрошил эти кусочки на ладонь, вынув их из массы надоевших бедному псу шариков-догли, после чего поднес их к Гошкиной морде. Тот мрачно взглянул и отвернулся.
– Гоша! – воскликнул я. – Ты посмотри, какая прелесть! Да разве это колбаса? Это же симфония, а не колбаса!
И тут же, демонстративно чавкая, начал делать вид, будто с наслаждением уписываю эту колбасу.
– Ну и дурак, – безмолвно ответил Гоша.
Я вспомнил, что мой сосед, Йосеф Гофштейн, должен был передать лекарство от Инны, и позвонил ему. Через пять минут маленький Моти Гофштейн ввалился со здоровенным мешком. – Это что, лекарство?
Моти пробормотал нечто вроде:
– Мы с папой и все наши желаем Гоше полного выздоровления.
Потом свалил мешок на пол и выскочил, сверкая драными кроссовками. Я высыпал содержимое мешка на пол. Там была одна упаковка таблеток и несколько банок каких-то консервов. Как писали в «Литературке», объявляя конкурс на лучшую подпись к какой-нибудь несуразной фотографии, «Что бы это значило?» Ну, лекарство я ему в пасть отправил нехитрым приемом – нажал на челюсти и, когда он их развел, в образовавшуюся щель забросил таблетку. А потом сжал челюсти обратно, чтобы он ее не выплюнул. Гошка некоторое время мотал головой в надежде избавиться от тугого намордника, в который превратились мои руки, затем (мысленно) плюнул и сглотнул лекарство. После чего завалился на бок, поглядывая на меня грустными глазами, в которых червилась боль, как тогда во время операции, и укоризна, как тогда в машине Шимона. Я сел рядом с ним и начал чесать под подбородком, а затем шею и пузо. Он перевернулся на спину, выпятил мощную поросшую черной шерстью грудь и раскидал лапы в стороны. На мгновение в старой больной собаке промелькнул игривый щеночек.
Почему-то мне вдруг вспомнились забавные моменты, связанные с его стрижкой. В первый раз я повез его оболванивать в Городок. В Израиле собак стригут прямо в зоомагазинах. Израильтянка, которой предстояло обкорнать моего красавца, очень долго думала, как ей подступиться к странной заморской породе под названием эрдельтерьер, и в конце концов подстригла бедняжку под пуделя. Если вы на секундочку представите себе эрделя, стриженного под пуделя, то не сомневаюсь, что хотя бы немного я вам настроение поднял.
Второй раз я специально возил его в Петах-Тикву в тщетной надежде, найти там кого-нибудь, кто разбирается в собачьих стрижках. В Петах-Тикве Гошу просто обрили налысо, как в московском вытрезвителе. Получился отменный двортерьер, самый типовой, самый третьесортный, с острой дворняжьей мордой. Встречные ишувцы, не исключая таких близких мне людей, как Шалом и Йошуа, спрашивали: «Вторую собаку завёл?»
