“Купил я себе машину.
Старинный “Мерседес-Бенц”.
А вот куда ехать – не знаю”.
Павел Крусанов. «Отковать траву»
«Отковать траву» – хорошее название книги.
«Версия письма» – хорошее название для серии хороших книг. Спасибо «borey art center» – в дательном падеже. Одна из самых убедительных «бореевских» акций, иным словом – событие.
Проза Крусанова обладает тем свойством, что, говоря о ней, трудно не поддаться двум искушениям. Хочется, во-первых, рассуждать об общекультурном контексте и, стало быть, вспоминать (но не будем сейчас) великие имена и, во-вторых, цитировать самого Крусанова. Почти наугад: «…И тут наступило молчание, абсолютно немотствующая тишина. Звук исчез – так внезапно и безболезненно выпадает расшатанный молочный зуб. Осталась доступная языку голая десна – тишина без значения, полная, неодолимая и беспомощная, как одежда, из которой вышло тело…»
То, что Крусанов пишет хорошо, знал и без его книги. Но что настолько – да, для меня неожиданно.
Собственно, дело даже не в мастерстве лично Крусанова (хотя куда же без этого?); неожиданной кажется, вообще говоря, сама возможность, казалось бы, невозможной сегодня претензии – без шутовства, без иронии, без реверансов, без глума – серьезно и честно соответствовать духу высокой литературы. Экий анахронизм! Давно ли хоронили старушку, отпевали всем миром!
И еще – без высокомерия, надо добавить. При том, что мера высока и соответственно высоко поднята планка.
Только вот трибуны почти пустые. Иные мастера спорта, да простится сравнение, отойдя в сторонку, по-детски задорно забавляются игрой в поддавки, благо судьи слиняли, – ну и что, что в состязаниях «кто ниже» победителей не предвидится? Ну, еще в раздевалке истинные профессионалы виртуозно подпрыгивают на одной ноге, толкаясь то плечами, то всем корпусом, – вот вам и гамбургский счет. Вкусы изменчивы, новые правила игры соблазняют доступностью. На какой планете живет Крусанов? Бесстрашие, с каким он позволяет себе не замечать конъюнктуру, можно было бы назвать донкихотством, если бы не другой образ: несуетный Вагинов Константин Константинович, упрямо пишущий при свечах, словно в укор слепящему свету сколько-там-ваттной действительности.
Представляю, как некий далеко продвинутый читатель с отстраненной ухмылкой оценщика мысленно (и мстительно) переводит мелодику и пластику крусановского письма в эквивалентные килограммы голубого сала, что даст в отдаленном будущем какой-нибудь клон Крусанов-7.
Время такое.
Засветился. Будешь терпеть.
Олег Павлов. «Карагандинские девятины»
… о будничном торжестве зла в мире, злом перенасыщенном. Садист начдив, два сатанинствующих медбрата, безумный офицер, застреливший ни за что ни про что солдатика, костоломы-охранники, чьих не только имен, но даже числа знать не дано, методично и долго – в соответствии с графиком заступления на дежурство – избивающие ни в чем не повинного заключенного. Голое, стерильное зло, беззастенчиво предъявляющее себя ничем иным, как именно злом – была бы жертва.
Предметом издевательств могут быть живые – как демобилизованный Леша Холмогоров, которого для начала принудили «одолжить» обворованному покойнику свою парадную форму, или отец солдата, тщетно добивающийся выдачи трупа сына, – а могут быть и сами мертвые, вроде того же застреленного, которого и в цинковый гроб нельзя запаять без почти что обрядового святотатства.
Повесть исполнена мрачныых парадоксов. Отец приехал в Караганду, он здесь, но тело убитого ему не покажут – чтобы скрыть преступление, цинковый гроб спешно отправлен домой – своим ходом. Труп не дослужившего солдата едет на родину при параде, с чужими значками чужого отличия, тогда как демобилизованный солдат – живой – застревает в Караганде в одежде покойника. Он задержался, чтобы вставить «железный зуб», такова маленькая награда за службу – в итоге останется без зубов. «Служи хорошо», – писала солдату мать из деревни. Он служил хорошо. Зачем?
Олег Павлов написал сильную, мрачную и предельно безысходную повесть. Время, которое изображается так, – в самом деле, «последнее». После него можно ждать лишь одного – Кары.
Эдуард Лимонов. «Торжество метафизики»
Было бы испытание, выпавшее на долю Лимонова, под стать его максимализму, бескомпромиссности, размаху идей, готовности пострадать, как учил Достоевский, соответствовало бы оно высокому статусу Лимонова как Вождя Партии, он бы нам всем показал, он бы засунул за пояс и автора «Записок из Мертвого дома», и автора «Архипелага ГУЛАГ». Кто б сомневался? Ирония, однако, в том, что конкретный герой в конкретных условиях достойным оказывается не высокой трагедии, а почти издевательской пародии на нее. Представим себе, сошествие во ад грешника, которого адова администрация грешным делом боится, одновременно боясь свою боязнь обнаружить. Почти анекдот. А Лимонов – человек очень серьезный.
Мы и без Лимонова осведомлены: пенитенциарная система в нашей стране во многом обязана своей стабильностью нечеловеческому абсурду, до которого сознательно доведен принудительный быт заключенных. В «Торжестве метафизики» все это есть – бесконечная муштра, пение хором идиотских песен, необходимость таращить глаза на многочисленных культурных мероприятиях во избежание наказания за несанкционированный сон, коллективные кричалки, самоцельные мойки и чистки всевозможных горизонтальных поверхностей, «Рамштайн», под грохот которого в столовой свершается массовое поедание обезжиренной каши… и т. д., и т. п… Но Лимонов не бытописатель и тем более не абсурдист, ему хочется, чтобы жизнь и борьба были по-настоящему освещены высоким смыслом. А со смыслом на этой территории изначально проблема. Зона и Лимонов – две вещи несовместные; и не только она противопоказана ему, он, что главное, – ей. Уж очень он «специальный» заключенный. Начальство, которому зачем-то навязали знаменитость, не знает, как с ней поступать, – Лимонов для них как инопланетянин какой-то (еще бы: сам советник президента по правам человека ищет встречи с Лимоновым), похоже, его как будто стесняются даже – как постороннего, проведавшего о сокровенном, – о том же сакраментальном исправительно-воспитательном абсурдизме. Вот ведь считал Хозяина лагеря достойным себя противником (суров, жесток, неглуп), да и тот подсуетился в конце – устроил на всякий случай знаменитому писателю культпоход на кухню, где завхоз ему демонстрировал образцовые достижения лагерной кулинарии и рассказывал байки о килокалориях (это после того, как Лимонов ел изо дня в день в этой столовой какую-то гадость). Герой, естественно, разочарован отношением начальства к себе: за дурака принимают? Переживание Лимоновым своей «эксклюзивности» в заданных обстоятельствах (не всегда осознанное, надо заметить) – самое интересное в этой книге.
Что же касается метафизики и ее торжества, мистических прозрений наказуемого писателя, его ментальной связи с картинкой на стене и апелляций к древнему ересиарху – все это не то что бы от лукавого, но явления, на мой взгляд, ситуативные – как бы осмысление ситуации в смысле вос-смысление, то есть попытка – трогательная весьма – облагородить ситуацию возвышенным смыслом, тогда как смысла там заведомо нет.
Несколько месяцев, проведенных Лимоновым на зоне, это урок не столько ему самому, сколько нашему замечательному правосудию: зачем усугубляете абсурд, господа? Хочется о себе почитать? – Пожалуйста.
Ольга Трифонова. «Единственная». Роман-версия
Роман об Аллилуевой – как ее тиранил, тиранил и дотиранил муж.
Сталин – грубый, злой, злопамятный, он ругается матом, оскорбляет жену, не бережет, изнуряет абортами. Хотя и любит по-своему. Но странною любовью – нецивилизованной, варварской. Цивилизованная любовь настигнет героиню в Чехии, куда ее (инкогнито) отправляют лечиться.
Если смотреть на ситуацию глазами героини, как предлагает нам автор, все очень трогательно и бесспорно. Тут сразу два воспитательных романа взаимодействуют в одном: вот преподает героине уроки жестокий тиран Сталин, понимающий любовь как подчинение, а вот – чешский врач либерал Эрик Менцель, понимающий любовь как любовь. Контраст налицо.
Но роман «Единственная» тем замечателен, что допускает еще и возможность взгляда со стороны, автором не предусмотренного. Этот взгляд, в свою очередь, предполагает поправку на депрессивное, болезненное состояние героини.
Так вот, позволю себе еретическую мысль, виноват во всем доктор Менцель, психоаналитик. Я понимаю, что глубоко извращаю идею романа, – виноват во всем, разумеется, злодей Сталин, – но если читать текст без чрезмерного предубеждения к личности генсека и не поддаваться воздействию мелодраматических эффектов, окажется, что Аллилуева стала жертвой недобросовестности и некомпетентности врача, нуждающегося, между прочим, в серьезной психотерапевтической помощи. Дело даже не в том, что психоаналитик влюбился в пациентку и навязал ей отношения, противоречащие профессиональной этике (о чем, страдая, сам же пациентке при случае напоминает), а в том, как он «грузит», методично «закомплексовывает» объект своей страсти: «У нас возможны только два варианта: ты возненавидишь меня, ты полюбишь меня по-настоящему – и останешься со мной…», «Я не верю, что ты любишь его» (т. е. Сталина, мужа), «Господи, как трудно двум несчастным людям лечь в постель!», «Неужели ты слепа – ведь у них лица упырей и вурдалаков!» И уж совсем походит на зомбирование: «Не уезжай! Там тебе гибель». Так и едет домой Аллилуева, «заряженная» на гибель – на самоубийство, стало быть, – хотя автор, конечно, с такой трактовкой не согласится. Но текст есть текст, и будь я на месте Ягоды, прочитав роман Ольги Трифоновой, совершенно искренне заподозрил бы в докторе Менцеле представителя какой-нибудь разведки. Все знает, даже то, что через девять лет СССР с Германией воевать будет. Жену первого лица страны Советов лечит с помощью ни много ни мало гипноза (одни вопросы чего стоят: «Вашего мужа зовут Иосиф?», «Кто такой Иосиф?», или вот пример внушения, особенно выразительный в перспективе будущего самоубийства: «Вам очень жалко себя. Очень, очень жалко…»), и после сеанса на жалость давит, обрабатывает. Ольга Трифонова, а вслед за ней романная Надежда Аллилуева, объясняют парадоксальные отношения между доктором и пациентом любовью. Не знаю, не знаю. Именно герр Менцель своим неудачным (?) лечением провоцирует настроение героини и соответственно тональность всего романа. А мы думаем – Сталин один виноват. Что Сталин? Он, конечно, злодей. С ним и так все понятно. Доктор Менцель – вот кто чудовище.
