– Жалкие людишки! – выкрикнул он. – Ну, скажи, зачем вне проходить по этому испытанному уже кругу?! Вновь сочинять какие-то страдания, какую-то боль, какое-то безумство! Тебе дано право просто жить! Так и живи, ради Бога! Ты думаешь, это вновь счастье. Нет, милая.
Это вновь бессонные ночи, опять слезы в подушку, опять предательство, и опять – зло! Нет! Это не счастье, дорогая Ольга! Запомни! Счастье может быть только одним – просто жить! Так и живи!
– Да, Дьер, – Ольга вздохнула и вытерла кончиком шелкового шарфа слезы. – Да, Дьер, Ты, как всегда, прав. Нет, Дьер, я не влюблена. Ты во мне не ошибся.
Просто мне ужасно надоел этот маскарад. Надоел мой маскарадный костюм. Я такой никогда не была. Никогда! Я хочу быть собой!
– Ну, Ольга, – улыбнулся вежливо Дьер. – Уже почти все закончено. Завтра – последний рывок. И ты, дорогая, его выдержишь. Я в тебя верю. А сейчас, – он пожал плечами, – еще впереди целая ночь. Ну и стань собой. Разве я против?
Ольга приблизилась к шкафу, распахнула его и скрылась за дверью. Я услышал шорох одежды, звон каких-то баночек, какой-то шепот.
– Ну же, выходи, Мышка, – сказал Дьер. И я вздрогнул и не поверил своим глазам.
Мышка проворно вынырнула из шкафа. Маленькая, огненно-рыжая, в ярком цветном сарафане. О, Боже! Я, успевший привыкнуть за последнее время ко всяким сюрпризам, такого не ожидал. Мышка! О, Боже!
Славная милая Мышка, когда-то так влюбленная в Грига и так жестоко отплатившая ему за предательство.
Это тот же обаятельный адвокат Ольга, черноволосая-черноглазая, чернобровая, загубившая раз и навсегда моего единственного друга. Эта рыжеволосая ведьмочка, конечно, зналась с самим солнцем, но и с чертями она зналась не меньше. О, Боже!
Дьер легонько похлопал Мышку по теплой, как у ребенка, щеке:
– Ты мне так тоже больше нравишься. Все будет хорошо. Отоспись. Завтра у тебя трудный день. Ты обязана быть в форме, – Дьер сделал паузу и стрельнул льдинками в Мышку. – Ты будешь в форме?
– Да, – выдохнула она, – все будет хорошо, Дьер.
– Ну и прекрасно! – и он размашистым шагом направился к выходу и, уже не оглянувшись, захлопнул дверь за собой.
И Мышка, оставшись одна, расплакалась. И я терпеливо ждал, когда поток ее слез иссякнет, и только когда она вытерла слезы розовыми кулачками, я широко распахнул дверь балкона и переступил порог.
– Фил! О, Боже! Это ты, Фил!
– Ты же знаешь, я хожу в гости исключительно через балкон, Мышка. О, простите, Ольга. Или все-таки Мышка?
– Ты все слышал, Фил? – В ее глазах застыл ужас.
– Безусловно, нехорошо подслушивать. Но, увы, все мы несовершенны. Правда, Мышка? – И я не выдержал и подскочил к ней. И вцепился в ее острые плечики. – Зачем, зачем ты сделала это? Ты хочешь убить моего друга! Ни за что! Просто так! Просто за то, что он когда-то сделал тебе больно!
Она резко высвободилась из моих цепких рук. И отскочила, как кошка в угол, и ее глаза стрельнули злобными чертиками в мое лицо.
– Просто так?! Что ты понимаешь, Фил! Что ты понимаешь! Славный веселый Фил! Никогда не знавший боли утрат, боли предательства, шагающий по жизни все время смеясь! Что ты понимаешь?
– А ты знаешь, что такое кусать локти? А ты знаешь, что такое вонзать в руку булавку и не испытывать боли? Потому что боль – только вот здесь, – и она постучала кулачком по своей груди, – эта боль не сравнима ни с чем! А ты знаешь, что такое все время бежать неизвестно куда? И лбом натыкаться на стену. А ты знаешь, что такое умирать? Ты слышал дыхание смерти? А глаза ее видел? Просто о смерти ты знаешь? Ты ничего не знаешь, Фил! – и она махнула рукой, и в ее зеленых глазах было много боли, и эта боль передалась мне.
И я не выдержал. И со всей силы обнял ее.
– Прости меня, Мышка, прости.
Она прильнула дрожащим телом ко мне, и вновь глухо заплакала. И моя майка промокла от ее теплых слез.
– Не плачь, Мышка. Не плачь.
– Фил, пойми, – шептала она, – у меня не было и нет выхода. Прости, Фил. Мы будем обязательно счастливы. Но мне необходимо пройти через это. Завтра казнь Грига. И я должна…
Я слегка оттолкнул ее от себя. И мои глаза забегали по ее мокрому вспухшему лицу.
– Ну, Мышка. Ты уже казнила его. Поверь. Его казнь уже состоялась. И больше не надо. Григ все понял. Григ все пережил за эти дни. Григу и так больно. И больнее ему уже не сделаешь. Зачем же физическое уничтожение? На это никто не имеет права. Никто! Духовно он уже ничтожен. Впрочем, я не прав. Он, возможно, даже благодарен за то, что ему столько пришлось пережить. Он стал другим! Вернее, он вернулся к себе! И нашел себя! Он перелистал все страницы своей жизни. И нашел в них главное. И это благодаря мучениям, которые причинила ему ты. Больше ты не имеешь права ему мучить!
– Но… Но, Фил… Я не могу иначе… Иначе мне…
– Мышка! – я в упор посмотрел ей в глаза. Но она отвела взгляд.
– Смотри мне в глаза, Мышка! Ну, же! Смотри! Я любил и люблю ту милую девочку, которая никогда не притворялась. Которая всегда поступала так, как ей велит сердце. Что оно тебе теперь говорит? Ну же!
Положи руку на сердце. Что?
Мышка послушно поднесла руку к сердцу.
– Я знаю, Фил. Оно мне говорит, что я не имею права…
Я вновь крепко обнял ее. И поцеловал в губы.
– Ну вот и все, Мышонок. Теперь мы точно будем счастливы.
Но она освободилась от моих объятий. И грустно улыбнулась.
– А вот теперь я не знаю…
Я нахмурился.
– Ты боишься Дьера? Расскажи мне о нем и о всей замечательной шайке.
– Не теперь, Фил. Когда-нибудь ты сам все узнаешь. И сам все поймешь.
– Ну хорошо, рыженькая. Я ни о чем не спрошу.
– Ты умница, Фил. А теперь… – она приблизилась к балкону, вглядываясь в раннее утро и низко спускающиеся облака над нашим окном. – А теперь, Фил, исполни мое последнее желание.
– Ну, конечно, Мышонок. Исполню, и не один раз.
Она пожала острыми плечиками.
– Как знать…
… И наши ноги вновь утопали в теплом облачном снегу. И облака набирали бешеную скорость. И мы летели с бешеной скоростью все дальше, дальше, в бесконечность. Туда, где не бывает печали и слез. И Моцарт нам играл на волшебной скрипке овею сумасшедшую музыку о нашей любви. И мне хотелось остановить время. Мне захотелось вечности. Чтобы так было всегда – я и Мышка. Только наша любовь. Только бешеная скорость облаков. И ветер в лицо. И музыка Моцарта. И мы. Крепко обнявшись неслись в дымчатую даль, в дымчатую бесконечность, в сбывшуюся мечту…
Утром мы вновь расставались до вечера. Но я, смутно тревожась за Мышку, решил не оставлять ее. Я не хотел, чтобы она в одиночку выдерживала этот поединок с Дьером. И, вспомнив своего друга, бывшего охранника Быка, который по моей воле вдруг стал главным прокурором, набрал номер его телефона.
– Привет, Бык! – бедно выкрикнул я. – Это звонит волшебная палочка.
– А, Фил! – заревел в ответ его густой бас. – Прости, дружище, но не успел отблагодарить тебя. Может, вечером по рюмашечке?
– Увы, бросил, – развел я руками.
Он расхохотался в трубку.
– Ах, Фил! Думаю, ты звонишь не для того, чтобы поздравить меня с новой должностью.
– И для этого тоже. Я успел заметить, как похорошел наш город за это время. Но в общем… В общем, у меня к тебе маленькое дельце.
– Без проблем, Фил.
Вскоре пропуск на казнь Грига у меня был уже в кармане и я не замедлил воспользоваться этим. Выпив пару чашечек кофе после бессонной ночи, я выскочил на улицу.
Сегодняшнее утро – единственное за последние годы – я бы посмел назвать счастливым. Потому что сегодня утром я умру. Меня не будет, словно и никогда не было на этой земле. Я не знаю и не могу знать, что испытывает человек перед смертью, но я чувствовал необычное облегчение. И даже не потому что я раскаялся за свою вину перед человечеством. Людям глубоко плевать на меня. Они, тысячу раз совершающие в своем мозгу подобное предательство и подобное преступление, просто жаждут мести от страха. От радости, что не оказались на моем месте. И перед ними я не собираюсь снимать шапку и биться головой о землю.
Меня делало счастливым совсем другое. Сознание того, что совсем скоро я встречусь где-то в бесконечности с человеком, которого я всегда любил. И всегда буду любить. И только у нее я должен просить прощении. И я верю, что меня она непременно простит. Потому что она всегда умела прощать. Она всегда умела воспринимать мир и людей такими, какие они есть. И не требовать большего.
Я к ней вернусь без холодной маски на лице. Без своего эстетного маскарадного костюма. Я к ней вернусь прежним. И она меня непременно простит. И где-то там, в бесконечности, где не бывает печали и слез, мы еще будем обязательно счастливы.
Решетчатое солнце стреляло в мое лицо огненными лучами и я мысленно у него тоже просил прощения. Я благодарил Бога, что сегодня оно, как никогда, ярко светит, словно прощаясь со мной.
Я не заметил, как он вошел в камеру. Он стоял напротив меня, как всегда чересчур элегантен, чересчур красив в отутюжена ном дорогом костюме. Но я ему уже не завидовал. Мне нравилось сидеть напротив него вот таким, небритым, в помятой майке, рваных джинсах и кедах, которые накануне принесла Ольга. И в этом я даже почувствовал вызов.
