Генерал, задумчиво пожевав губами, отрицательно качает головой.
ГЕНЕРАЛ. Стихотворство не солдатское дело. Не следует поощрять этого пустомельства.
ВРАНГЕЛЬ (краснея от собственной дерзости). Ваше высокопревосходительство! Ее величеству будет приятно, что в горе ее утешает человек, чья повесть когда-то доставляла удовольствие ей и ее мужу…
И, словно за поддержкой, обращает глаза на жену генерал-губернатора.
ВРАНГЕЛЬ (просительно). Антонина Кузьминична!..
ГЕНЕРАЛ (усмехаясь). Но-но, юноша! Не воздействуйте на меня, понимаешь, через женщин!
ЖЕНА ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОРА (Врангелю). Ничего, Алекс. Это очень чувствительные стихи. Оставьте их мне, я их ему еще почитаю…
ОГРОМНАЯ ПОЛЯНА В ТАЙГЕ. ЗИМНИЙ ДЕНЬГрохотом тысяч копыт гудит промерзший панцирь земли в тайге.
Это киргизы гоняют по кругу огромное оленье стадо и с помощью арканов вылавливают из него оленей с самыми пышными, крупными рогами…
Выловленного оленя заваливают, связав по ногам, и забивают ударом ножа под сердце, вспарывают брюхо и, брызгая кровью на снег, выпускают эту кровь в таз, туда же вываливают еще горячую печень, которую извлекают из оленя голыми руками…
Старый киргиз тут же разрезает эту печень на длинные тонкие ломти и первый – самый длинный и нежный ломоть – подносит барону Врангелю.
СТАРЫЙ КИРГИЗ. Куссай, нашальник, куссай! Балыня любить бутет…
Барыня – Елизавета Герф – громко смеется, сидя в санях и укрываясь лисьей дохой.
Врангель, покосившись на нее, храбро откусывает от ломтя и кривится.
ВРАНГЕЛЬ. Как вы это едите без соли?
Стоящие вокруг киргизы смеются. Прикусывая зубами свои ломти печени, они у самых своих губ молниеносно отрезают ножом остальную часть ломтя и отдают эти остатки своим многочисленным детям.
СТАРЫЙ КИРГИЗ (Врангелю). Куссай, куссай…
Врангель мужественно доедает свой ломоть.
ВРАНГЕЛЬ. Я барыне тигра обещал. Есть тигр у вас?
СТАРЫЙ КИРГИЗ. Есть, карасакал! Есть! Многа есть!
Киргизы говорят что-то своим детям, те тут же уносятся к юртам.
ЕЛИЗАВЕТА (Врангелю). Как они вас назвали? «Карасакал»?
ВРАНГЕЛЬ. «Карасакал» – это пышная борода…
И юный барон гордо оглаживает свои бакенбарды.
Тут изо всех юрт выскакивают дети, неся к саням Елизаветы охапки мехов – куниц, соболей, лис, горностаев, волков… Все это сказочное богатство они бросают просто наземь, к ногам Елизаветы и Врангеля.
ВРАНГЕЛЬ (стоя по колено в мехах, киргизам). Да это я уже покупал у вас!.. (Елизавете.) Смотрите, какой соболь – снежно-белый! Хотите?
ЕЛИЗАВЕТА (отрицательно покачав головой, капризно). Тигра!..
КИРГИЗСКИЕ ДЕТИ (вшестером волоча к саням гигантскую тигриную шкуру с пушистой остью). Тигра! Есть тигра!
И бросают шкуру к саням.
Елизавета проводит рукой по шкуре, рука тонет в густом шелковистом меху.
ВРАНГЕЛЬ (киргизам). Сколько?
СТАРЫЙ КИРГИЗ. Десять рублей, однако!
Врангель достает бумажник и, не торгуясь, протягивает ему красный червонец.
«ЗИМНИК» – ВРЕМЕННАЯ ДОРОГА В ТАЙГЕ. ДЕНЬПозванивая бубенцами, тройка несет сани по дороге в тихой заснеженной тайге.
Врангель, сидя подле свой капризной богини, укутывает ей ноги тигровой шкурой.
ВРАНГЕЛЬ. Ну, что же ваша подруга! Такая тонкая женщина, а пренебрегает любовью Достоевского! И еще сама же пишет ему, что связалась с каким-то мальчишкой, учителем…
ЕЛИЗАВЕТА. А с чего вы взяли, что Маша должна разделить любовь вашего Достоевского? При всех его талантах, он человек больной, бессрочно ссыльный и нищий. Да, она его пожалела, уступила, а он это принял за любовь…
ВРАНГЕЛЬ. А вы? Вы меня даже и не жалеете…
Елизавета откидывается на тигровой полсти и мягко, в касание проводит рукой по щеке Врангеля – так, что тот задохнулся от этого прикосновения.
ЕЛИЗАВЕТА. Ох, мальчик… Ну посудите сами – Маша один раз пожалела вашего Достоевского, и об этом весь город знает. А за мной тут сотни глаз!.. Вот если бы мы были в Петербурге… Кстати, мы с мужем на Рождество едем в Петербург…
ДВОР И ДОМ ВРАНГЕЛЯ. ЗИМНИЙ ВЕЧЕР, СМЕРКАЕТСЯАдам тащит в сани тяжелые чемоданы барона…
Достоевский несет туда же ветвистые оленьи рога…
Врангель, не глядя на Достоевского, тащит связки мехов: соболей, куниц, лис…
Все трое возвращаются в дом за очередной порцией багажа…
ГОЛОС ВРАНГЕЛЯ (за кадром). Я решил побывать в Петербурге, повидать родных и семью свою… В конце декабря я собрался в путь. Федор Михайлович весь день со мной не расставался, помогал мне укладываться. Мы оба были в грустном, тревожном состоянии… Жутко мне было покидать его! Я был молод, здоров, полон розовых надежд. А он… он, этот Богом отмеченный великий талант, оставался здесь, в этих дебрях, бессрочным солдатом, заброшенный, больной, одинокий, без опоры, без слова сочувствия, лишаясь во мне последнего друга! От всей души мне было жаль его…
Адам, Достоевский и Врангель выходят с последней порцией багажа, укладывают его в сани.
ВРАНГЕЛЬ (поднимая наконец глаза на Достоевского). Ну что ж… Простите меня, если можете… Жутко, жутко мне покидать вас!
ДОСТОЕВСКИЙ. Да полно вам! Удачи вам в Питере! Вы молоды и талантливы, у вас прекрасное будущее – что вам делать в этой глуши?!
ВРАНГЕЛЬ. При чем тут будущее? Вы прекрасно знаете, что я еду не за будущим, а за Елизаветой! И бросаю вас как последний сукин сын!
ДОСТОЕВСКИЙ. Знаете, Алекс, хотите честно? Я бы сделал то же самое. (Горестно.) Да я-то свою проиграл… Так что езжайте! С Богом!
Достоевский подталкивает Врангеля к экипажу.
«Оба мы, как и в первое свиданье, прослезились, – сказано в мемуарах Врангеля. – Уселся я в кибитку, обнял в последний раз моего друга. Ямщик дернул вожжи, рванулась вперед моя тройка… и поскакал я. Затем оглянулся еще раз назад: в вечернем мраке еле виднелась понурая фигура Достоевского…»
ИРТЫШ. РАННЯЯ ВЕСНА, ДЕНЬК весне лед на Иртыше покрывается желтыми пятнами – «пролежнями»…
И первые гусиные стаи летят с юга на север…
И солдаты обламывают лед вокруг вмерзших на реке барок, чтобы вытащить их на берег и не дать грядущему ледоходу разломать их или покорежить…
Достоевский трудится вместе со всеми:
долбит ломом лед…
тащит с берега бревна…
заводит эти бревна в полыньи вокруг барки…
наваливается на бревно вместе с Кацем и другими солдатами, чтобы с криками «раз-два, взяли!» поддеть барку кверху…
поднимает голову к небу, завистливо следя за полетом весенних птичьих косяков…
и – тоже вместе с Кацем и прочими солдатами – проваливается по грудь в полынью, в ледяную воду…
С берега доносится крик, голос бывшего фельдфебеля, а ныне поручика Маслова.
ГОЛОС МАСЛОВА. Достоевский!
Достоевский и другие солдаты оглядываются.
МАСЛОВ (на заднице съезжая по ледяной корке берегового откоса, кричит). Достоевский, мать твою! Фули ты вымок? К генерал-губернатору! Живо!
…И вот он снова бежит – мокрый, оскальзываясь на льду, падая, хватаясь руками за какие-то пни – все выше и выше по берегу…
по улице…
мимо киргизят, играющих «лямгой»…
по грязным весенним лужам…
по верблюжьим навозным лепешкам…
отскакивая от яростных собак, бросающихся ему под ноги…
и – с трепетной надеждой, зажатой в душе…
ДОМ ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОРА. ТОТ ЖЕ ДЕНЬ (продолжение)ДОСТОЕВСКИЙ (вытянувшись во фрунт). Ваше высокопревосходительство! Рядовой Сибирского седьмого батальона Федор Достоевский прибыл по вашему вызову!
Генерал-губернатор с сомнением смотрит на него.
В насквозь промокшем мундире, заляпанный грязью и навозом, Достоевский представляет собой жалкое зрелище, вода стекает на пол с его растоптанных сапог…
ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОР (пожевав губами). Н-да, понимаешь… Тем не менее… (И уже официальным тоном.) Рядовой Достоевский, ваши стихи по теплоте и силе своих патриотических чувств обратили на себя внимание ее императорского величества. По моему ходатайству наш новый государь император Александр Николаевич изволил произвести вас в унтер-офицеры…
