Сегодня мне совсем не дают дописать письмо: то навещать приходят, то к папе по делу, то мама с витаминами донимает. Но я все равно отошлю тебе это сумбурное письмо. Думаю, ты не обидишься.
Всего тебе самого доброго.
С искренним приветом. Инна.
2 октября 1948 г.
«Если мы хотим, чтобы наша дружба
была достойна своего высокого названия,
то нужно, чтобы в нашей повседневной
практической работе нам всегда
сопутствовала постоянная благородная
внутренняя тревога за ее судьбу…»
Инна! Здравствуй!
Ты, конечно, теперь уже дома. А я начинаю смиряться с мыслью, что тебя здесь нет, и что мне придется еще долго жить воспоминаниями о тебе.
Я не пошел на танцы, и сегодняшний вечер решил посвятить тебе, не сожалея нисколько об этом. Ты заслуживаешь того, чтобы посвятить тебе значительную часть своего времени. Кроме того, у меня осталось много наших общих фотографий, и они никогда не дадут забыть о днях, которые мы провели вместе.
Самое хорошее, что можно сказать об этих днях, – хорошо, что они были именно такими. В них не было никаких прикрас и подделок, и самое лучшее, что украшало их, – это самая естественная простота. Она была всегда нашим постоянным участником и в нашем обращении друг с другом, и в суждениях о других людях, и в наших мыслях обо всем остальном. Наше общее «наоборот» не усложняло, а напротив – упрощало наши отношения, хотя, как ты знаешь, они и не всегда нравились мне. Но даже это «наоборот» помогало нам лучше узнавать друг друга, и, по-моему, не ошибусь, если скажу, что в нем было больше общего, нежели противоположного. А сейчас я согласился бы с этим твоим любимым словом, потому что очень хотел бы, чтобы действительно было все наоборот.
Я хотел бы, чтобы ты была не там, а здесь, чтобы я не писал тебе об этом, а говорил вслух, чтобы я не сидел здесь за своим столом, а был вместе с тобой на танцах. Но вышло все «наоборот».
Инна! Я давно обещал тебе сказать твою педагогическую специальность, и ты сама хотела ее знать…
Ты утверждаешь, что никогда не сможешь быть учительницей ни по какому предмету. Я утверждаю обратное, и сейчас мне хочется сказать, что ты научила меня благородному стремлению всегда поддерживать чувство долга перед тобой, ты научила меня ценить твою скромность и простоту, держать себя непринужденно в нашем маленьком обществе и понимать друг друга больше, чем мы оба, может быть, думали.
Сейчас мы далеко друг от друга, но можешь не сомневаться, что у тебя был очень способный ученик, и он не забудет твоих интересных уроков.
Он не забудет их, потому что ему не только твои фотографии будут напоминать о них, но и парк, где мы так часто бывали; и озеро, где мы катались на лодке и собирали лилии; и Бельведера, с которой мы любовались городом; и, наконец, – даже та маленькая скамеечка, на которой больше всего мы сидели.
Кроме того, ты и сама напомнишь ему об этих уроках и научишь еще многому, что хочешь видеть в нем в другом свете.
А сейчас – будь здорова, благополучна, счастлива.
До свидания. Желаю успехов тебе и твоей семье.
С самым глубоким уважением. – Борис.
* * *
13 октября 1948 года
Боренька, здравствуй!
Надеюсь, что это письмо ты получишь, когда вернешься из командировки.
Доехала до дома я хорошо и быстро, хотя папа несколько раз останавливался поохотиться, кое-что добыл, а я нарвала в поле маков и васильков. А потом мы заехали в цветочное хозяйство и там накупили много садовых цветов. Ты же знаешь, что я очень люблю цветы, и никогда не могу просто пройти мимо.
В дороге нас застал дождь, но он не помешал нам доехать вполне благополучно. Однако, когда я ехала туда, то мне дорога показалась легче и короче, чем обратная.
Боря! Мне еще раз хочется поблагодарить тебя за внимание и теплый прием. Только ты напрасно обиделся на меня, (да, да, обиделся, я все видела по тебе), за то, что я не пошла на танцы. Вот сейчас я тебе скажу истинную причину.
Может быть, тебе это покажется смешным, но я еще не привыкла считать себя взрослой, и люблю посещать только те места, где могут быть и взрослые и подростки. И мне было просто неудобно туда идти. Я знала, что буду стесненно себя чувствовать, а раз так, то это доставило бы мне мало удовольствия, и я сидела бы там, надувшись, что и тебе было бы неприятно. Так что я решила не портить никому настроения и не ходить, хотя мне очень хотелось потанцевать.
Со временем я привыкну к этой мысли, тогда будет видно, а сейчас еще раз прошу: не обижайся!
Теперь мне хочется вернуться к твоим письмам. В одном из них ты писал, что ты хотел мне в тот момент не писать, а говорить вслух. Но мне кажется, что ты лучше выражаешь свои мысли на бумаге, нежели в моем присутствии. В письмах ты пространно рассуждаешь, думаешь, мечтаешь «без расшифровки», а мне потом приходится догадываться, что ты имел в виду, что делать нелегко, да и ошибиться можно.
Теперь о педагогической специальности. Я не стала обсуждать этот вопрос при встрече, а хочу написать об этом сейчас.
Я до сих пор утверждаю и буду утверждать, что никогда не смогу стать учительницей ни по одному предмету. А то, о чем пишешь ты, – все это происходило без моего участия. Я никого не учила, и все то, что исходило от меня, – говорилось не для того, чтобы кого-то научить, а высказывала я свои мысли, нисколько не подозревая, что в это время кто-то чему-то учится. Поэтому я была несколько удивлена твоими словами.
Возможно, – это привычка, но вот сегодня я только приехала, а мне уже хочется написать тебе, а ведь прошло меньше суток!
На этом пока закончу, а остальное скажу завтра…
С наилучшими пожеланиями и горячим приветом. Инна.
3 октября 1948 года
«Осенние ветры холодной проносятся стаей,
На улице дождь, да и хмуро сегодня вокруг.
Я в эти минуты сижу и тебя вспоминаю,
Мой верный товарищ, веселый, испытанный друг»
Инна!
Сегодня наступил первый выходной лень после твоего отъезда. Прошел он скучно, совсем неинтересно, и может быть, ты действительно права, утверждая, что вместе с собой забрала и солнце, и все остальное хорошее. Ну что ж, я буду рад, если оно всегда будет освещать твою большую жизненную дорогу.
Хочется только прибавить, чтобы она освещалась не только этими внешними источниками, но прежде всего твоим внутренним духовным светом, чистотой и светом твоих мыслей, возвышенностью и благородством твоих стремлений, светом той большой цели, которой ты хочешь посвятить свою жизнь.
Очень часто бывает, что наш внутренний свет бывает слабее внешнего, и тогда он гаснет в более ярких внешних лучах, и сама цель теряет свой собственный блеск, превращаясь лишь в предмет, послушно и безучастно отражающий чужие лучи.
Нужно, напротив, чтобы свет души был сильнее внешнего, тогда он резче освещает дорогу, а сама цель из предмета отражения превращается в чудесный источник большого тепла и самого сильного и самого красивого света. А каждый источник, излучающий свет и тепло, вместе с тем излучает жизнь, приводит в движение множество явлений, короче – преобразует жизнь!
Так и люди, обладающие большим внутренним теплом и светом, вместе с тем обладают и этой замечательной способностью – приводить в движение, повышать инициативу, стимулировать жажду к большому делу у окружающих их людей.
Я хочу, чтобы ты всегда знала и всегда помнила об этом и никогда не допускала бесцельного светоизлучения, которое освещает не твою конечную цель, и не то, что стоит на пути к ней, а что-то постороннее, чуждое и тебе, и людям, в которых ты видишь попутчиков на своем пути.
Ты сейчас опять скажешь, что придется о чем-то догадываться и понимать в переносном смысле… Конечно, да!
Но я не сомневаюсь, что ты все-все понимаешь. Хочется еще привести в знак доказательства хорошо знакомые тебе слова:
– И ничто ее не потревожит,
И ничто ее не бросит в дрожь.
Кто любил, уж тот любить не может,
Кто сгорел, того не подожжешь!
/Есенин/
О чем говорят здесь последние слова?
Как раз о том, когда люди теряют способность быть источником света и тепла и превращаются в предмет отражения.
Правда?
Не обижайся на меня за то, что мое сегодняшнее письмо я посвятил именно этому вопросу. Я это сделал просто потому, что на улице так нехорошо, что при виде этой сырой темноты становится действительно холодно.
Меня согревают мои теплые мысли о тебе, именно потому я и написал о внутреннем тепле и свете.
А сейчас хочу спросить:
– Почему ты бросила трубку и рассердилась на мое молчание? А я
специально молчал и знал, что ты мне напомнишь об этом. Я оказался прав.
Ну, хорошо, прости. Быстрее выздоравливай. Желаю успехов во всем.
До свидания.
С горячим приветом и глубоким уважением – Борис.
* * *
8 октября 1948 г.
«Нет большего горя, как в минуты грусти вспоминать о минувшей радости».
