Сейчас, задним числом, весь тот отрезок жизни, что связан был с Павлом Черновым, Большим Братом, громадным, как медведь гризли, твердым и чистым, как тот алмаз, что он подарил ей в день взаимных признаний, воспринимался как некий сбой программы, отклонение от предначертанного курса.
В то утро, когда она пришла в себя, опоенная и изнасилованная собственным единоутробным братцем, ей казалось, что ничего более страшного в ее жизни случиться уже не может. Но спустя всего неделю, после полуподпольной, а потому дорогущей гименопластики, она узнала, что Павел, ее Павел, чудом выжил в страшной автокатастрофе; тут же устремилась к нему, пролетев полстраны, только чтобы узнать, что этот олух без памяти влюбился в приставленную к нему медсестру и даже успел сделать ей предложение. Сейчас, в свои зрелые двадцать шесть, Татьяна понимала: подобное поведение ее избранника недвусмысленно указывало на то, что не получится из Павла правильного спутника жизни, и надо было тихо уступить его той хитрожопой медичке-лисичке. Но тогда… тогда для нее мир обрушился, и единственным избавлением от страданий виделась мгновенная смерть. Впрочем, Таня быстро взяла себя в руки – и в бою за руку и сердце любимого одержала безоговорочную победу за явным преимуществом, так что бедная соперница не успела даже понять, откуда, собственно, обрушился на нее нокаутирующий удар. И – что несравненно важнее! – сам «предмет» тоже ничего не понял, искал причину столь стремительного краха своего романа с любимой Варенькой в чем угодно, только не в действиях любимой Танечки.
Свадьба была роскошной, первая брачная ночь… так себе, особенно если учесть, что некоторую часть этой ночи новобрачная провела в глубоком обмороке, вызванном болевым шоком от чрезмерно бурной дефлорации. Повторной. Следующие разы были несколько приятнее, но… В общем, личный опыт привел Татьяну к убеждению, что секс – самая завышенная величина на шкале человеческих ценностей. Один голый человек лежит на другом голом человеке, оба пыхтят, потеют, стонут, причиняют друг другу массу неудобств. Трение, жар, немного смазки. Поршень гуляет в цилиндре. Туда-сюда, туда-сюда, чух-чух, наш паровоз, вперед лети, в ложбине остановка… Ка-айф!
Нетушки, спасибо. Есть и другие источники наслаждения – от доброй пробежки свежим утром до рюмочки холодной водки под молочного поросеночка… Не говоря уже о наслаждении риском, преодолением, трудной победой…
К тому же эта нелепая постельная гимнастика породила на свет ее личную катастрофу по имени Анна, Нюта, Нюточка. Доченька, в которой так определенно угадывалась копия матери – но копия зеркальная, с обратным знаком. Всей душой, всем сердцем, всем естеством своим стремилась Татьяна полюбить этого маленького человечка, но, подобно тому, как частицы с противоположными зарядами взаимоуничтожаются, попав в силовое поле друг друга, так, оказавшись рядом, и мать, и дочь начинали умирать, причем не метафорически, а вполне буквально – с химическими ожогами, остановкой дыхания, комой и реанимацией… Медицина была бессильна – впрочем, иного ждать не приходилось, поскольку дело тут было совсем не медицинского свойства…
Павел остался с дочкой, а Татьяна… Татьяна продолжила умирать уже в одиночку. В густом чаду алкоголя, наркотиков, беспорядочных связей течение времени ощущалось слабо, однако понимание того, что процесс затянулся, нарастало снежным комом, и в один особо паскудный ноябрьский день она без сожалений вкатила себе «золотой укол» – и улетела в уверенности, что обратно уже не прилетит.
Но в тот раз ее смерть забрали себе верные Санчо-Пансы, Анджелка с Якубом, явившиеся в тот момент, когда она уже воспарила над маковыми полями, и поспешившие вмазаться остатками того, что им не предназначалось. Она же, «переломавшись» в спасительном бесчувствии, очнулась уже в другом мире. Владыка этого мира представлялся ей рогатым и темноликим; наместником же Владыки, своего рода замом по земным делам, служил все тот же Вадим Ахметович Шеров, уже перебравшийся сам и перетащивший ее в Москву. Много подвигов совершила Татьяна под эгидой Владыки и под водительством Шерова – если мерить по шкале грехов, то никакой шкалы не хватит… С другой стороны, из семи смертных грехов христианского канона за собой она может признать, по самому строгому счету, разве что эпизодическое чревоугодие, и то в варианте не обжорства, а гурманства, или, как выражаются святые отцы, «гортанобесия». Ну и, возможно, гордыню – хотя она предпочитала называть это «трезвой самооценкой». Зависть же, алчность, гнев, а уж тем паче уныние – это явно не ее. Ну а про блуд и говорить смешно: ни разу за все три с лишним года после возвращения под темное крылышко Шерова. Да, в общем-то, не хотелось и не вспоминалось… Короче, практически праведница. Только вот трупов на ней… не один и даже не два. В основном, конечно, самооборона – что с тем ментом-венгром на прииске, озверевшим от прошлых обид; что с Кимом, беглым зэком, который несомненно уложил бы ее на месте, если бы заметил первым. Но ей тогда повезло больше… Что с той милой парочкой – десантником Серегой, приданным ей в помощь при операции по изъятию у одного коллекционера некоего произведения искусства, и Мариной, племянницей того самого коллекционера, – в великой мудрости своей надумавшей после успешного выполнения задания выбить ее из игры. Что ж, их пыл охладила боевая граната, вмороженная в глыбу льда без чеки и оттаявшая во время их автомобильной прогулки. А уж Ларик, шеровский шофер и по совместительству дядя того самого Сереги, – тот и вовсе подорвался на им же установленной мине. То, что мину он установил на днище Таниной «Волги», а взорвался, нажав кнопочку, на своей, можно считать избыточной технической подробностью.
Исключение из этого правила составлял лишь гражданин Мурин, престарелый коллекционер, получивший из Таниных ручек пару капель обширного инфаркта, разработанного химиками-затейниками из секретной лаборатории КГБ. От него, конечно, никакой угрозы ее жизни не исходило, но, если по справедливости, этого урода коллеги из НКВД должны были еще в блокаду расстрелять за мародерство и каннибализм…
Нет, Таня не искала себе оправданий, просто проводила внутреннюю инвентаризацию, подбивая итог всему, что оставляла она в здешней жизни, которая вот-вот станет прошлой. И в целом все, что она когда-либо делала с Шеровым и для Шерова, включая и добытую столь многотрудным (и, увы, многотрупным) образом гениальную старинную копию давно утраченного шедевра Эль-Греко, подлежит окончательному и бесповоротному списанию. Считай, сгорело… Ну, почти все. Но это «почти» должно дождаться своего часа.
Теперь люди. Родительская семья: юридический отец, доживающий свой маразматический век в какой-то привилегированной богадельне, недалекая мамаша, утешившаяся в объятиях пройдохи-адвоката, и уж тем паче братик Никитка, паскуда из паскуд, – уже и сейчас не воспринимаются как нечто важное для души и вряд ли обретут какое-либо значение в дальнейшем. Анджелка, единственная, в общем-то, подруга, заслуживающая этого слова, мертва.
Оставались Павел и Нюта. Хоть жизнь жестко и бесповоротно развела ее с мужем и дочерью, их она не могла и не хотела вычеркнуть из сердца. Она знала, что Павел после долгого периода неустроенности и неприкаянности обрел, наконец, семейное счастье с актрисой Татьяной Лариной – бывшей женой ее школьного воздыхателя, нелепого, пьющего Ванечки Ларина, и бывшей пассией мерзавца Никиты. Даже странно, что при всем этом никогда не видела эту самую Ларину вживую, только на экране. Таня к своей тезке нисколько не ревновала, наоборот, была ей искренне благодарна за Павла – и за Нюту, которой та сумела стать настоящей матерью.
И с работой у Павла наладилось. Наконец-то он смог заняться любимым делом, причем на царских, по советским меркам, условиях – как материальных, так и организационных. Но именно новая его работа крайне настораживала Таню – по своим каналам она узнала, что к возвращению Павла в большую науку приложил свою волосатую лапку Вадим Ахметович. Значит, затевается (или уже идет полным ходом) некая масштабная комбинация с большим кушем на кону, и, когда Павел, этот простодыра-идеалист, Павка Корчагин наших дней, начнет что-то подозревать, кончится это плохо, в первую очередь для него самого. Увы, узнала она это слишком поздно и предпринять ничего уже не могла, оставалось лишь надеяться на клятвенные заверения Шерова, что он будет Павла холить и лелеять, пылинки сдувать и ни под каким предлогом не будет впутывать ни во что мало-мальски сомнительное. Верилось, конечно, слабо, но…
– Я подумаю об этом завтра, – вслух произнесла Татьяна бессмертную фразу.
– Gimme another scotch[1], —не просыпаясь, пробубнил на это Аполло, ее суженый-ряженый, и похотливо зачмокал пухлыми алыми губами.
Таню передернуло. С прошлого мысли резко переключились на будущее. Будущее, в котором мистеру Дарлингу едва ли найдется место. А кому найдется и найдется ли вообще – жизнь покажет…
