А женщина принялась накрывать стол к чаю. – Зачем? Какой еще чай?
– Как же без чая? – удивилась женщина.
– Ну, чай так чай, – нехотя согласился механик, начиная, однако, терять терпение.
И вот они взяли в руки чашки, и принялись отхлебывать, и кекс крошился под пальцами – откровенно черствый кекс.
Женщина бросила на механика взгляд – шалый и веселый.
Стоп!
Она поставила чашку, поднялась с места, подошла к гостю сзади, со спины, вернее – со спинки стула.
Наклонилась над ним и стала расстегивать тужурку.
Механик замер.
Нужно честно признаться: Он сначала вздохнул с облегчением, а уж потом замер.
Женщина сняла с него тужурку, повестила на спинку стула и вернулась на свое место.
– Пиджак мужчины должен висеть на спинке стула, – сказала она поучительно. И продолжала весело посматривать на механика, который, попивая чай, впадал в унылость.
Она оказалась настоящей женщиной, потому что заметила эту унылость, тут же расстелила кровать и предложила механику раздеваться и ложиться, так прямо и сказав буднично: «Раздевайтесь и ложитесь» – как сестра – хозяйка в госпитале. И пока механик торопливо раздевался, стесняясь пыльных ботинок, отсутствия третьей пуговицы на кремовой рубашке, потных носок и синих сатиновых трусов, которые интендант вещевой выдал вместо кальсон летних, пока он, повторяю, торопливо с неловкостью раздевался, женщина смотрела на него, подперев подбородок ладошкой, смотрела умиротворенно, не обращая внимания на несоответствие внешнего лоска морского офицера несвежести нательного белья.
– Вы не беспокойтесь, – сказала она, не поднимаясь со стула, – спать я с вами буду, только не сразу. А вы спите пока.
Механик подумал, что и впрямь не худо бы уснуть и все тут, потому что любовь любовью, а за полчаса до подъема флага нужно быть на корабле, как из пушки. События же развивались вяло, безжалостно пожирая катастрофически уменьшавшуюся ночь.
Женщина словно угадала его мысли.
– Вы спите, спите, – сказала она. – Я разбужу вас, когда управлюсь.
Ему стало любопытно, с чем это она собирается управляться на переломе ночи, и он решил воздержаться от сна, однако усталость и хмель брали свое, и он то проваливался в сон, то вздрагивал, просыпаясь, потому наблюдал за женщиной фрагментарно. И ему запомнились такие фрагменты этого немого кино: мытье посуды, мытье зачем-то пола, плевание на горячий утюг и еще какая-то суета. Он уснул, и она, действительно, его разбудила. Тут уж механик вознаградил себя за долготерпение.
– Что это на тебе? Ночная рубашка? Я не говорю, что некрасивая, но мы ее снимем, снимем. Кружева, кружева, ну и что, что кружева, все равно сни… руки подними! Вот так. Ох, хороша же ты, грудь крепкая, как., не больно? Можно сильней? И мне… и мне не больно.
Сна не только не было ни в одном глазу, но невозможно было даже представить, что только что он дико хотел спать. А та, на которой он уже лежал, прижимаясь, помогая весу тела сильными руками, шептала в ему в самое ухо какую-то чепуху:
– Я все сделала, милый, все-все – все, ты будешь мной доволен!
Когда он входил в нее, с трудом втискиваясь в узкое горячее отверстие, короткое рыдание передернуло ее плечи. Она простонала:
– Какое счастье иметь такого мужчину, такого мужа!
И после бури наступил штиль, она мгновенно уснула, во сне улыбалась, дышала легко, как трезвая.
Механик проснулся по привычке в шесть часов утра.
Женщина уже не спала, она сидела в своем халате, умытая и причесанная и разливала кофе.
Механик вскочил одеваться и присвистнул от удивления: брюки и тужурка были отутюжены, ботинки вычищены, пуговица к рубашке пришита.
– Вот это да, – только и смог он выговорить. – А где носки? Женщина улыбнулась мужчине.
– Я забыла, что батареи уже не топят…
– Батареи?
– Ну да. Я постирала их. А батареи холодные. Придется тебе в мокрых… Ты уж извини. И заменить нечем.
И механик ушел от женщины в мокрых носках. Причем, прощаясь, она и не думала договариваться насчет дальнейших встреч, сказала только:
– Спасибо за все.
Чем привела механика в изумление и в многодневную задумчивость.
Я служил зампотехом отдельного морского батальона связи, а вольнонаемная Татьяна Ивановна работала у меня в техчасти. Она аккуратно вела приходо-расходные книги, и я не имел претензий к ее трудовой деятельности. И все-таки мне с ней было нелегко. Она выбрала меня наперсником всех своих печалей, ее откровенность порой озадачивала. За делами и разговорами, как-то совершенно забывалось, что она все-таки женщина, а я все-таки мужчина одного с ней возраста. Так, однажды ее встревожил возникший на груди желвачок, и мы подробно обсуждали, доброкачественный ли и какому врачу показаться, и она-таки заставила меня пропальпировать, и я, краснея от неудобства и, что скрывать, некоторого волнения пропальпировал-таки левую грудь своей подчиненной и с умным видом что-то ей посоветовал, не помню, что.
Но чаще всего мы обсуждали недостатки ее мужа, к которому у Татьяны Ивановны имелась целая гора претензий. Например, он, такой-сякой, вместо того, чтобы готовиться в академию, целый год собирал «комбайн» – телевизор, приемник и магнитофон на одном шасси. Да еще купил списанный военный мотоцикл «М-72», который разобрал до винтика и всю зиму собирал заново. То есть все свободное от службы время возился со своими самоделками вместо того, чтобы ходить с женой в гости, в кино или в театр. Только суббота была у него на особом месте. В субботу он всегда ходил с сыном в баню. Мне трудно было ей поддакивать потому, во-первых, что я глубоко уважал радиолюбителей и самодельных механиков, и потому, во-вторых, что муж Татьяны Ивановны Сергей Гаврилович Грищук был не кем-нибудь, а командиром нашего отдельного батальона. Он был круглолиц, лыс, как колено, и трогательно искренен. Матросы уважали его не только за командирские доблести, но более всего – за человечность. Комбат-человек! – высшая матросская похвала, которой удостаивался далеко не каждый командир. В нем бурлило чувство юмора, вообще очень свойственное украинцам. На территории части была у нас волейбольная площадка, на которой шел вечный спор между офицерским корпусом и личным составом. Комбат наш возглавлял сборную офицеров. Играл он не так хорошо, как азартно. Он требовал пас, кричал истошным голосом «дай!», и ему давали, и он мазал. Промазав, в отчаянии валился с ног и к полному удовольствию матросов валялся по земле, крича «позор на мою лысую голову». Я даже подозревал, что мерзавцы – матросы иногда специально запускали нам свечку, провоцируя такое представление.
При всем этом дисциплину Грищук держал, батальон был на хорошем счету.
Излишне говорить, что Татьяна Ивановна не одобряла таких чудачеств Сергея Гавриловича, ей казалось, что он ее компрометирует. Непостижимая женская логика родила на свет такую формулировку: забывает, что он муж жены офицера!
Да, Татьяна Ивановна была женой офицера и несла этот статус гордо, с примой спиной, презирая других вольнонаемных женщин нашего подразделения, которые на момент описываемых событий были вообще уже не замужем. Эти другие – заведующая строевой канцелярией и заведующая производственным отделом – ответно недолюбливали Татьяну Ивановну, и мне не раз приходилось улаживать кошмарные конфликты между Претензией и Самолюбием.
Всем нам было где-то между тридцатью и сорока годами – возраст последних амбиционных заблуждений и еще не выкипевших страстей.
Наш батальон, как и все остальное население, отмечал Международный Женский День. У нас было два взвода девушек, на военном языке – военнослужащих женщин, поэтому устроили торжественное собрание с докладом, поощрениями и художественной самодеятельностью. Вольнонаемные же женщины пригласили любимого командира «уважить» их на квартире секретчицы. Он уважал наших скромных тружениц, жалел их, неустроенных, в общем, не хотел обидеть. И оказавшись в однокомнатной квартирке секретчицы стал, не изменяя ритуалу, оживленно потирать руками и плотоядно кряхтеть при виде стола с выпивкой и салатами. Выпустив совершенно из головы, что в трех трамвайных остановках отсюда его собственная жена в его собственной квартире тоже к этому времени уже накрыла стол, превышающий изобилием этот. Превышающий в такой же степени, в какой оклад командира батальона превышает зарплату вольнонаемной секретчицы. Оклад плюс доплата за звание, плюс доплата за выслугу лет. Да и как не выпустить из головы свое известное перед лицом малоизвестного, а, может быть, и просто неизвестного в каком-то смысле! И комбат поздравил женщин с восьмым замечательным мартом, и выпил с ними и раз, и другой, и третий, и вскоре выяснилось, что если он их уважает, то они его просто любят – как начальника и, не смейтесь, как мужчину, как душевного мужчину, а душевные мужчины встречаются так редко, так редко! Душевные и хорошо танцующие! Вы хорошо, хорошо танцуете, Сергей Гаврилович! Да снимите вы тужурку, жарко же! Мы тоже… Ничего особенного: она же в комбинации. Я? Хорошо, и я. Комбинация же как платье! Теперь я вас приглашаю, это дамское танго. Если комбинация – платье, то это – очень открытое платье. Открытое, как ваша душа. Ой, куда же вы, Сергей Гаврилович, собьемся же с танца! Нет уж, руку не убирайте, пусть будет!
