Попробовать прислушаться?
Я совершил усилие.
Мой слух стал тонок и подобен жалу.
Часы щёлкали секунды, как семечки. Шелестя, лузга летела во тьму вечности.
Из тетради Грошева
У-ы-у-ы-обы-юбы-ура-сы…
Ротовые мышцы разомну и на волне эфира (канал центральный), куда меня, надеюсь, скоро пригласят, так обращусь к народу.
Представим только, что страна осуществила развитие промышленности по линии подъёма и даже восстановила, вырвав из рук воров-начальников, жилищно-коммунальное хозяйство, а также совершила ещё целый ряд деяний, сравнимых разве с подвигами Геракла. Что дальше? Может быть, тогда наступит благоденствие, которого все ждут с разинутыми ртами, готовясь откусить кусочек пожирнее от достояния страны? Или, быть может, вспять обратится деградация и расцветёт махровым цветом торжество рассудка и достоинства? Или людей охватит внезапный приступ отвращения к наживе, и они оставят мечты о том, чтобы на их могиле написали: «Здесь лежит самый состоятельный мертвец на этом кладбище»? Такому я не верю. И не только я – никто в здравом уме не верит. Тогда, быть может, есть резон задуматься над тем, а не пора ли нам поправить вектор бестолкового усердия? А не загнуть ли его (вектор) своевременно в дельную сторону на спасительный угол «омега»? Может, пора устремить оставшееся время жизни не в пустоту, не на пузырь бесшабашной мечты, а на решение тех титанических задач, которые стоят перед чудом уцелевшими людьми – хранителями совести и чести? Стоят перед всей планетой, ожидая прикосновения к ним наших с вами рук!
Довольно часто, следует признать, отдельные субъекты-субчики с сомнительной улыбкой, с гладко лоснящейся физиономией и другими признаками благополучия на своей фигуре спрашивают нас, убеждённых сторсменчелов: а за что это вы так не любите народ? Под этим словом (народ) они, конечно, в виду имеют именно себя. В ответ можно спросить этих двойственных радетелей: а за что вас, собственно, любить? Что сделали вы полезного, помимо ублажения своих потребностей, больших и малых подлостей, а также бессовестного воровства?
Да, заслуживающих уважения и почитания людей становится всё меньше, и истребление их продолжается. А эти шкурные вопросики лощёных личностей, направленные к нам, идейным сторсменчелам, только красноречивым образом подчёркивают предельно низкий уровень их ума и самокритики и убеждают в том, что всем нам надо срочно загибать несуразный вектор и решительно менять позиции, оставляя незыблемыми устои своих фундаментальных принципов. Только дело полной смены человечества воистину достойно называться делом будущего! А что касается заклятых оппонентов, то им история уже определила место на своей негодной свалке.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
До утверждения книгопечатания переплетение рукописных книг, равно как и само писание их, размещалось в монастырях и применялось преимущественно к сочинениям богослужебного характера. Тетради шили на ремнях (без пропилки корешка), и переплёт обыкновенно состоял из двух дощечек, скреплённых с блоком этими ремнями и полоской кожи, наклеиваемой на корешок – без отстава (глухой корешок). В богатых переплётах дощечки обтягивались бархатом, украшались чеканными окладами и драгоценными камнями.
Что касается книг нерелигиозного мотива, то дощечки их переплётов сплошь обтягивали пергаментом или кожей и украшали крышки слепым тиснением (без позолоты). На этот случай изобрели металлические штемпели, филеты, ролики-накатки и т. д. Речь то есть о переплётах готического стиля. Этот обычай был унаследован от времён Средневековья и отличался вот чем:
фаска снаружи по краю деревянных крышек;
корешок без отделки, за исключением бинтов, как правило двойных;
тиснение сторонок состоит из рамки и внутреннего поля (внутри наружной рамки довольно часто оттискивается вторая);
поле разделено на ромбы с оттиском штемпеля в их центре;
серёдку внутреннего поля часто украшает оттиск розы (готической);
обрезы преимущественно красные.
В дальнейшую эпоху Возрождения искусства брали в образец для подражания примеры Греции и Рима. Но переплёту занимать там было нечего, поскольку книг в том виде, к какому мы привыкли, в старинной Греции и Риме не существовало. Однако же нашёлся ремеслу иной источник вдохновения – Восток. Там уже к XV веку искусство убранства переплёта дошло до высоких горизонтов совершенства – широко употреблялось тиснение золотом, а тонкие и разнообразные рисунки оттисков, подчинённые симметрии, отличались гармонией и напоминали узорами – сказать и не соврать – роскошные ковры. Восточный переплёт имел такие признаки:
крышки не деревянные, а картонные – вровень с обрезами;
передний обрез не открытый, как в европейских переплётах, а закрыт приставкой к нижней крышке, которая перегибается на верхнюю и концом треугольного края доходит ей до середины (подобно клапану конверта);
золотое тиснение не только на крышках, но на приставке к ним и корешке;
обрезы большей частью белые, иной раз – разрисованные кистью.
Следование образцам Востока на форме европейских переплётов не сказалось, а отразилось только в способах его отделки. За исключением материала крышек – вместо доски в дело пошёл картон. Первым у Востока перенял навык тиснения золотом венецианский издатель и книгопродавец Альдус Минутиус (конец XV века). Потом дело подхватили сыновья. Штемпеля, употреблявшиеся ими и определившие их стиль, названы альдами, а книги, вышедшие из семейной мастерской, – альдинами. (Простейшие из подобных штемпелей я делал из латунного прута (приплющивал молотком и надфилем выпиливал завитки и ромбы), сложные заказывал гравёрам, а после многое досталось от учителя – в наследство.)
Дело Альдов продолжили Майоли и Гролье. Первый придумал полые штемпели (в отличие от введённых Альдами полных), а второй – штемпели со штриховкой. Заслуга Гролье ещё и в том, что он перенёс новый обычай во Францию, где этот стиль был доведён до замечательного совершенства.
Вслед за Гролье своими переплётами прославился француз Тори, создавший (пусть из уже известных элементов) собственную манеру рисунка золотого оттиска. Потом, уже в конце XVI века, француз – опять же – Тувенэн ввёл в моду способ украшения, известный под названием Ла фанфар (так называлась первая книга, переплёт которой был подобным образом отделан). Его приметы:
по крышкам переплёта пущены цветные полоски вставной кожи;
промежутки между ними заполнены тонким тиснением золотых лавровых веточек и листьев…
Я не о том хотел. О чём же? Да! Учитель мой, великий дока, учил и мастерству, и стилям, и даже инструмент мне завещал… Он мёртв давно, а я всё с ним соревновался. Не думал превзойти, а превзошёл! Ну, то есть… теперь определённо превзойду. Поскольку разузнал: не красота искусства мир питает и не изысканность художеств – для оживления умов и их переналадки значение имеет не убранство, а технология переплётных дел и подготовки материалов! Как в мастерстве алхимии (было дело – переплетал «Химическую псалтирь, или Философическiя правила о камнѣ мудрыхъ» Фил. Авр. Феофраста Парацельса. Москва. Вольная типография И. Лопухина. 1784 год). Вот надо было где учиться!
Подумал только – и сразу нетерпение бурлит, не усидеть на месте. Дождаться не могу, когда гонец (небратский брат) вернётся из горящих копей… Так всё и ходит ходуном внутри – ворочаются образы великих планов и торжества спасительных идей! Захватывает дух масштаб преображений!.. Спокойней надо бы, а то до срока оскудею – всю силу замысла спалю в мечтах.
* * *
Совсем упустил из виду – куда подевался Карим? Как с ним договорились? Он оставался здесь, на базе, или куда-то уезжал? Когда мы загружались/разгружались, я видел – собственных вещей у него в машине не было, даже смены белья…
Однако же наутро «муссо» и его хозяин в остроносых туфлях ждали нас, хмурых и неразговорчивых после вчерашнего застолья, у железных ворот базы. Там, где два дня назад оставили.
Али вышел проводить – горящий взгляд, степенные и точные движения, свежий спортивный костюм.
Пожал руку Кариму.
По очереди, начиная с Фёдора и Глеба, обнял гостей.
– Книги, – сказал я на прощание Али, – прямые наследницы магии. Разница в том, что хорошая книга – это такое заклятие, которое сбывается не снаружи, а внутри нас.
– Тоже профессор? – кивнув на меня, спросил у Фёдора Али.
– Да уж не в опилках найден, – уклончиво ответил Фёдор.
Странное дело – существо моё дрогнуло от благодарности за эти слова.
Утро было ясным, воздух – свежим и спокойным.
Подача жизни в организм понемногу возобновлялась.
Проснулась, наконец, и голова. А в ней – воспоминание о возвращающемся раз за разом сне, где Рома Тарарам идёт по жизни маршем.
