Их бесконечно много, поэтому мы и живем».
У Майкла кольнуло в боку. Он мгновенно попытался ответить себе на вопрос, все ли с ним ясно, или остались еще варианты.
Вот грудастая блондинка по центру стола, это вариант. Если так, то он правильно ушел от жены, и кто знает, может быть, они еще уедут куда-нибудь и начнут все сначала. Все просто, суммировал Майкл, начинать все сначала – это способ продлить себе жизнь.
Так он и ответит профессору Роттердамскому, мол, а не является ли новая любовь лекарством от безвременной кончины?
Является, – мгновенно ответило письмо, не дожидаясь, пока старый профессор проснется, наденет свои тапки и дошаркает до компьютера.
Но что делать с письмом?
Вариант зашевелился, – мелькнуло у него в голове. Что будет, если оставлю, и что – если выброшу?
Решил оставить на «рабочем столе», как наживку, как поплавок. Может, чего и клюнет на эту профессорскую мормышку?
Орфография теперь живет в умных машинах, их головах, – горячилась Риточка, – и ее не надо учить, перекладывать в свою! Грамматические ошибки не призрак ущербного образования, неуважения, как ты выражаешься, а сбой программы, знающей, как писать!
Она написала письмо с ошибками, и нежный Андрюша чихвостил ее на чем свет стоит: адресат – почтенный и уважаемый банк – отказался от услуг конторы по производству праздников на том основании, что его сотрудники, видать, даже писать не умеют.
Что с выставкой Кремера? – рявкнул Андрюша.
Баржес только вчера вернулся, завтра у нас встреча, попрошу его оплатить по счетам. А каталог делаем, да еще какой!
Иди, работай! – рявкнул нежный Андрюша, – у тебя последнее время одни неприятности, учти это. Все вы сначала стараетесь, а потом наглеете! В Казахстан к маме захотела?
Риточка тряслась. Она дрожала, ступая по мягкому линолеуму коридора. Потом она, не чуя ног, ступала по твердому асфальту своими аккуратными узенькими ступнями, потом по мягкому бордовому ковру волшебного кафе, где они столько раз так волшебно с Норой обедали и куда она едва согласилась прийти на этот раз.
Норочка, ты обижаешься на меня, – проговорила Риточка, все еще трясясь, – но ты совсем не поняла, ты ошиблась, ты заблудилась в призраках, послушай меня!
Нора укололась об этот звенящий голосок, как будто и правда ударилась о призрак, холодный и шершавый, скользнула взглядом по медным кудряшкам, веснушкам, удивленно-грустному выражению глаз.
Решила все же удостоить разговора. От слабости и усталости презирать их всех постоянно у нее не было сил. Уступать было проще.
Нам, девочка, надо делать каталог, – пропищала она тоненьким голоском, – а остальное нам делать не надо. И тебе ни к чему, и мне лишнее. В моей жизни ведь уже все стоит на своих местах, ни одного неизвестного не осталось. А тебе еще мельтешить…
Норочка, – Риточка всплакнула. Ей было обидно, что нежный Андрюша так не нежно с ней обращался, что мудрая и глубокая Норочка так поверхностно с ней говорит, что все вокруг нее такие жестокие и сразу растопчут ее, как только она, лучезарная Риточка, споткнется о завихрения ветра или поперхнется золотым шариком собственного же света.
Норочка, тебе же не нравится, как все стоит на своих местах, вспомни, мы гуляли и слушали черного слепого музыканта и белую певицу с черным голосом? Ты ведь говорила о Чайке, о неизменности Чайки, неужели эта чужая жизнь, что ты каждый день пропускаешь через себя, и есть твоя Чайка?
Риточка заговорила про Чайку, потому что помнила, что это было для Норы чем-то важным, интимным, она надеялась через Чайку дотянуться до Нориной искренности и прежней симпатии к себе.
Моя Чайка, – спокойно ответила Нора, – это превращать испорченные картины в неиспоренные и делать так, чтобы они по-прежнему висели на стенах. А наши с тобой трепыхания – это не Чайка, а отчайка! Кстати, тебе поработать бы непосредственно с Кремером: вот собранный мною каталог, все датировано и аннотировано, дальше твоя работа, посмотри все с ним и неси в типографию. Запиши его телефон, позвони, лети к нему. Я скажу, Баржес оплатит.
Нора больше не любила ее.
На прощание она посмотрела на некогда лучезарную Риточку и отметила про себя, что та изрядно подурнела.
Береги себя, девочка, – сказала Нора с фальшивой заботой. – И запомни: ничто не стоит твоих слез.
После ухода Норы Риточка осталась еще немного посидеть в кафе. Она достала маленький компьютерик, который всегда был рядом и готов служить, и принялась в его окошечке разглядывать картинки из каталога Кремера, чтобы хоть как-то отвлечь себя от грустных мыслей. Картины отвлекли ее. Прекрасный горный склон в синих закатных лучах солнца, деревушки вдали, люди в ярких одеждах, в одном из двориков парень и пожилая женщина потрошат гигантскую свиную тушу. Как у меня в этом городе, – невольно подумала Риточка. Или вот натюрморт. Белые цветы, похожие на сирень в полупрозрачной, цвета вод Тибра, ониксовой вазе, они цветут, отцветают, падают на скатерть с яркой вышивкой. Видна и обстановка комнаты, сервант с посудой, чьи-то военные фотографии, на скатерти рядом с вазой – женская рука с сигаретой, ногти некрасивые, рука не ухоженная. Норин текст под первой картиной: «Тоскана. Вечер. Италия, 2005». Под второй – «Военный натюрморт. Италия. 2007».
Могу я вас чем-нибудь утешить? – Риточка повернула голову на голос. Рядом с ее столиком стоял прекрасный юноша с копной светлых волос, словно сошедший с портретов Караваджо.
Меня? – переспросила Риточка и залилась привычным, легким, как ветерок, смехом. – Конечно!
Он легко опустился за ее столик, и через десять минут они уже о чем-то мило беседовали, попивая ароматное шампанское из запотевших бокалов и поочередно тыкая пальцем в экран, где послушно сменялись представленные полотна Кремера.
Караваджо нравилась Риточка. Он ласкал ее взглядом, и она вся расцветала от этих ласк.
Караваджо, подсевший за ее столик, любовался молодой натурой под мелькание кремеровских пустоватых, срисованных картин и даже не замечал этого мелькания, мысленно уже набрасывая дивные мазки, из которых, как из паззла, должен будет сложится портрет Ангела.
Он нашел, наконец, модель.
Похожую и порочную.
Но что поделаешь, ведь настоящие ангелы не позируют. Только порочные…
А Риточка позировала, позировала, забыв обо всем на свете…
Он, Павел, не знал, к чему шла его жизнь. Он, как и все, боялся быть застигнутым врасплох своим малодушием перед внезапно пришедшим за ним концом его, пашиного, света. Поэтому он был суеверным, послушным каким-то простым приметам, считая их указаниями свыше.
Он прочел письмо Майкла о последних делах: скупщики Идей были довольны Идеями, спрос рос как на дрожжах, а вместе с ним и суммы гонораров. Майкл в последнее время объездил все выставки, проник на все модные показы: такие красивых и умных идей, как производила компания Barges & Co, не делал никто. Письмо, как всегда, было точным, обстоятельным, ясным, и для Павла было тем более странным обнаружить в конце его приписочку о чудном наблюдении какого-то Бреттона, о котором в былые годы Майкл побрезговал бы даже упомянуть. Приписочка, она же хвостик письма, ласково повиливала, демонстрируя полную доброжелательность и желание понравится.
Павел закурил. Вот она, надвигающаяся старость. Циничный Майкл, вместо того чтобы нажатием одной клавиши отправить в небытие несуразные словесные выкладки мыслящего обычно точно Мыслителя, пересылает его с континента на континент. Он, конечно, сопровождает его рассуждения шуточками, но эти шуточки выглядят болезненно, они бледны, чахлы и не внушают доверия. То есть подспудно Майкл озабочен, что уже прожил свою жизнь, сожрал одним махом всю вкуснятину, ничего не оставив себе на потом. И это после отчета о выставках и модных показах!!!
Баржес заходит по кабинету. Позвонил Норе, поинтересовался, что та делает. Нора ответила из какого-то шума голосов, что разбирает только что пришедшие картины неизвестных мастеров конца XIX века и что ей предстоит в ближайшее время много работы, хотя утром она опять была больна, и не поехать ли ей в Швейцарию нормально обследоваться и полечиться? Он набрал Анюту, которая только что закончила слушать урок про древнюю историю, и спросил, любит ли она папу. Затем без перерыва он позвонил Риточке. Риточка жадно ловила каждое его слово, смеялась, как колокольчик, и соглашалась на все, что бы он ей не предложил.
Значит, можешь подъехать ко мне через час?
«Про последнее, что ты прислал мне, хочу сказать тебе вот что, – писал Баржес Майклу, несколько успокоившись от беспорядочных звонков. – Давай начистоту, старина. К старости все боятся умирать и шастают хрен знает по каким околесицам, лишь бы нарыть там хоть чего утешительного. Я так считаю: человеку нужно мужество, чтобы доживать свое без горизонтов и вариантов. Он ведь знает, что умрет, и он должен это знание как-то суметь применить. Не для того, чтобы как можно чаще залезать на баб, не пойми меня превратно, и не для того, чтобы бриться в кришнаиты – это все мельтешня. А для того, чтобы самому воспользоваться тем, что он накопил за жизнь, какие знания и какой опыт. Я, может, сумбурно говорю, ты уж меня прости: каждый ведь не сам по себе живет и умирает. Это нам только кажется так. Мы сообщество людей, мы сообща существуем, мы вместе берега разглядываем, тайны себе задаем, мы – порода, и только про нее и может идти разговор, когда такие вот рассуждения приводятся. Пришли и уйдем. Строем. У твоего профессора вся логика кривая, как и мозги. Ты, видать, загрустил. Бери свою зазнобу и приезжай. Дела обсудим, контракты посмотрим, о планах поговорим, выпьем, попаримся, у меня для твоей молодой здесь и компания есть, так что жду тебя!»
